Соглашение было заключено, перед его участниками открывалось новое будущее.
Пока крайне запутанное судебное разбирательство шло бы своим ходом и в него были бы втянуты и Черные Мантии, и все те, кого Лекок решил погубить, он сам стоял бы в стороне от этого трагического поединка и, вращаясь в высоких политических кругах, сохранял бы за собой право появиться в какой-либо торжественный момент, словно Deus ex machina.
Справедливо замечено, что свобода действий, предоставленная индивиду, нередко оказывает нашей цивилизации заметную услугу. Когда Лекок, заняв место отважного странствующего рыцаря, поставил для себя целью задушить в смертельных объятиях сообщество Черные Мантии, он, бесспорно, завоевал привилегию Курциев, которые, как известно, не судимы по общим законам. Но кто сказал «а», должен сказать и «б».Чтобы победить бандитов, надо войти в лес. Курций получил аудиенцию у короля; общество посмеивалось, но тем не менее взволнованно обсуждало эту аудиенцию. У Курция сегодня было на четыре миллиона больше, чем вчера. Собственными руками Курций держал за горло главу огромного банкирского дома: он мог задушить его или вознести. Курций вознесся на сто локтей над своим опасным прошлым; очутившийся под его крылом юный герцог с бурбоновским профилем, увешанный титулами, способными убедить самых завзятых скептиков, имеющий надежных приверженцев в Сен-Жермен, хотя и испытывал в отношении его действий вполне резонные сомнения, тем не менее был искреннее к нему привязан. Но история с герцогом требовала золота, вот почему Лекок и барон Шварц собирались заключить соглашение и сыграть ва-банк, дабы не упустить сей феерический шанс; юный же герцог, исполнив в Нотр-Дам роль статиста, теперь был готов сыграть главную роль и вписать свою страницу в заслуживающую всяческого почтению драму, именуемую Историей…
Только наш Курций поскользнулся, поднимаясь из пропасти к лучезарным вершинам, где избранника ждет героический ореол, а посему по-прежнему носил имя Лекока. Мало того, он еще и прозывался Приятелем-Тулонцем. Сейчас же это был и вовсе обычный мошенник, попавшийся с поличным, и свет, проникший в помещение кассы, падал на его черное от засохшей крови лицо, в то время как он сам в бессильной злобе извивался под каблуком Андре Мэйнотта, наступавшего ногой ему на горло.
XIII
СЕЙФ БАНСЕЛЛЯ
Андре Мэйнотт стоял, держа в руке кинжал, вырванный им из сведенных судорогой пальцев Лекока. Мы знаем, сколь ловок и силен был этот господин, да к тому же вооруженный тонким корсиканским стилетом, так что победитель его должен был быть действительно наделен необычайной физической силой: Лекок распростерся на паркете словно безжизненный куль. На его мертвенно-бледное лицо, покрытое черными и багровыми пятнами, было страшно смотреть. Привычная маска дерзкого и наглого фанфарона исчезла, непобедимый Аякс Черных Мантий как-то стушевался. На полу корчился побежденный негодяй с разбитой физиономией.
Его правое запястье было до крови исколото боевой рукавицей, разорванный ворот рубашки обнажал шею, где чернели два огромных синяка, решивших исход стремительной борьбы в темноте. Если сначала Лекок бился в конвульсиях, то теперь он затих, впившись ногтями в пол; дыхание с хрипом и свистом вырывалось у него из груди. Налитые кровью глаза были скрыты под полуопущенными веками, но время от времени он бросал по сторонам яростный, злобный взор. Нога Андре по-прежнему прижимала к полу его шею.
Только что описанные нами события разворачивались столь стремительно, что в момент, когда в гостиной Шампиона зажгли свет, проникший и в помещение кассы, в воздухе еще не стих звон часов, пробивших два. Андре взглянул на открытую дверь, за порогом которой толпились любопытные полицейские агенты, затем перевел взор на Лекока, неподвижного, словно мертвец. Андре не доверял Приятелю-Тулонцу и внимательно следил за ним.
– Давайте сюда свет, – приказал он.
Господин Ролан сам взял лампу из рук стоящего поблизости агента.
– Теперь прикажите закрыть эту дверь! – добавил Андре. – Всем потушить светильники и молча ждать: сейчас сюда придут новые злоумышленники и попадутся в ту же самую ловушку.
Губы Лекока дрогнули в едва заметной улыбке. Означало ли это, что к нему возвращалась надежда?
Бывший комиссар полиции, равно как и советник, мгновенно исполнили приказание Андре Мэйнотта, словно именно ему и надлежало здесь командовать. Действительно, Андре держался гордо, и, сам того не замечая, вел себя словно главнокомандующий на поле битвы: глаза его блестели, щеки были бледны, при дыхании ноздри его раздувались, как у льва, победившего в тяжелой схватке с врагом.
От прежнего Андре Мэйнотта не осталось и следа. Семнадцать лет страданий облагородили его простонародную красоту, придали отпечаток мужественной силы чертам его лица, во взоре его читались великодушие и готовность к самопожертвованию.
Разумеется, исчезла без остатка застывшая, циничная маска Трехлапого, не было и в помине добродушного выражения лица господина Брюно, нормандца, торговца верхним платьем.
В нем все было прежнее, но, если можно так сказать, вознесенное на недосягаемую высоту, избавленное от морального маскарада, в котором этому человеку с несгибаемой волей пришлось так долго участвовать. Между его молодым, горделивым, торжествующим лицом, обрамленным совершенно седыми волосами, и скромной физиономией торговца платьем была такая же разница, как между его стройный фигурой, напоминавшей античную статую, и искривленным телом человека-рептилии, парализованным комиссионером со двора Мессажери.
Чтобы в течение долгих лет выдерживать муку этой двойной лжи, надо было обладать поистине железной выдержкой. Андре был силен, а его спокойствие равнялось его силе. Как только дверь была закрыта, он произнес:
– Я не желаю мстить за себя, я просто хочу, чтобы виновный понес заслуженное наказание. Я все обдумал, решение мое непоколебимо. Отныне один только Господь может укрыть его от меня. Что бы вы ни говорили, судьей буду я. Здесь мой трибунал. Я не спешу, приговор будет вынесен беспристрастно. У меня есть время. Сюда больше никто не придет: Черные Мантии повсюду имеют своих осведомителей, так что их наверняка уже предупредили. Но это не имеет никакого значения, тайна раскрыта, ассоциация умрет. Из дома также никто не придет, кругом праздник, послушайте!
Издалека насмешливым эхом доносились радостные и мелодичные звуки.
Андре Мэйнотт прибавил:
– Этот человек не станет защищаться. Он играл ва-банк. Он проиграл. Он мертв.
Полная неподвижность Лекока, казалось, подтверждала это суждение. Оба же свидетеля, советник и бывший полицейский, были буквально заворожены этой странной сценой. Начальник подразделения префектуры, по натуре более робкий и консервативный, безмолвно искал поддержки у господина Ролана: советник обладал умом более гибким, а вояжи по министерским коридорам сделали его склонным к компромиссам.
Оба в равной мере испытывали живейшую потребность опровергнуть Андре Мэйнотта. Никто не вправе назначать себя судьей, особенно судьей своего собственного дела. Господин Ролан и господин Шварц признавали только суд людей в черных или красных мантиях, восседающих в зале под распятием, в присутствии присяжных и зрителей.
Суд – это закон, порядок и право обжаловать приговор.
Здесь – ничего подобного. Двери плотно закрыты, зрители – они же свидетели – отгорожены от зала решеткой, арбитр всего один, и его нога стоит на горле обвиняемого. Однако свидетели хранили молчание.
У них были честные сердца; но хотя один был отважен, а другой обладал сугубо мирным характером, оба в равной степени были рабами общепринятых понятий и представлений: за тридцать лет государственной службы многие привычки стали, как говорится, второй натурой этих людей.
Оба были потрясены разыгравшимися перед ними событиями; открывшиеся обстоятельства дела предвещали грандиозный судебный процесс. Однако еще больше они были взволнованы воспоминаниями о той давней драме, где каждый из них сыграл свою роль и которая получила развязку только сейчас, в присутствии двух основных ее актеров, и с главным реквизитом.
Сейф Банселля и резной поручень: немой голос этих двух предметов звучал громче человеческих голосов. Тут в тишине снова раздался голос Андре Мэйнотта:
– Надеюсь, настоящее прояснило вам прошлое? – спросил он, обращаясь к свидетелям.
И так как они колебались, Андре прибавил:
– Ночью четырнадцатого июня тысяча восемьсот двадцать пятого года этот человек проник ко мне в дом на пощади Акаций в Кане и украл у меня поручень, с помощью которого он совершил преступление – ограбил сейф. Надеюсь, это теперь доказано?
– Да, – тихо ответили оба судейских чиновника, – мы считаем, что это доказано.
– В этом ограблении – продолжал Андре Мэйнотт, – суд присяжных в Кане обвинил меня; также он признал моей сообщницей мою жену. Его приговор до сих пор тяготеет над ней и надо мной.
– Мы сделаем все… – в один голос воскликнули оба свидетеля.
Не терпящим возражений жестом Андре Мэйнотт остановил их.
– Есть раны, – произнес он, – которые ничто не может излечить, а я перестал доверять докторам.
Затем он продолжал:
– Там, где я родился, на острове Корсика, есть разбойничий притон; никто из тех, кто по долгу службы обязан защищать наших сограждан, никогда не сможет обнаружить его. Прежде чем умереть, я покажу им его, и таким образом воздам вашему обществу добром за зло.
История, завершившаяся здесь, началась не в Кане, все началось на моей родине. Однажды вечером этот негодяй, известный среди себе подобных под именем Приятеля-Тулонца, оскорбил благородное юное создание, в которое я был безнадежно влюблен. Я вступился за девушку. С тех пор он возненавидел меня. Его страсти всегда были порочны; когда нашлась женщина, уступившая его притязаниям, он отдал ее другому.
Юное создание была Джованна Мария Рени, из семейства графов Боццо, иначе Жюли Мэйнотт, баронесса Шварц, словом, ваша жертва, господа, ибо вы толкнули ее на дорогу, ведущую к погибели.
Не перебивайте меня. Я знаю, что вы порядочные люди: именно потому, что я это знаю, вы сейчас находитесь здесь и сделаете то, что подскажет вам ваша совесть.
Но я тоже был порядочным человеком; моя жена была порядочной женщиной. Женщину погубили; мужчину обрекли на адские муки, потому что суд, состоящий из порядочных людей, по чести и по совести вынес приговор, с которым согласились двенадцать присяжных, тоже люди порядочные… Я больше не доверяю никому.
Чтобы покарать того, кого я ненавижу, и спасти тех, кого я люблю, мне не требуется иного судьи, кроме меня самого.
У меня есть сын, чья юность благодаря вам была незаслуженно суровой. У меня больше нет жены, хотя Жюли Мэйнотт и жива. Я люблю ее всеми силами своей души; она всегда любила только меня. Но теперь между нами зияет огромная пропасть.
Она была молода. Среди ваших наказаний есть кары страшнее смерти. Разве не вы сказали: «Лучше бы эта воровка убила себя»? В трупе, найденном на речном берегу, опознали меня; она поверила, что стала вдовой: а теперь разве не вы первые бросите камень в эту женщину; вступившую во второй брак при живом муже?
Она замужем за двумя мужьями; она воровка! Она, Жюли, святая любовь моей юности! Языческие идолы были слепы и глухи. Разве живой Господь мог бы допустить столь роковое стечение обстоятельств?
Ваш закон дважды ополчился на нее: как на воровку и как на нарушительницу брачного закона. Человек, который лежит здесь, у меня под ногой, об этом знал. Он читает ваши кодексы едва ли не чаще вас самих. Ваши книги – это и его книги. В его руках ваш закон превращается в удавку, набрасываемую им на шею своих жертв.
Человек этот свободен и могуществен; если вы станете просматривать ваши реестры, вы быстро убедитесь, что вам он ничего не должен. Если бы меня сейчас здесь не было, четыре миллиона, находящиеся в этом сейфе, лежали бы у него в кармане, а сам он был бы уже далеко. Правосудие вновь было бы введено в заблуждение, а невинные люди, среди которых и оба ваших сына, вновь расплатились бы за ошибки судей. Вы думаете, что у него были сообщники? О! Разумеется, целая армия сообщников.
Значит, дележ уменьшит его долю!
Никакого дележа! Здесь, в крови, что стекала с его руки, лежат четыре толстые кипы, последнее достижение изощренного ума. Это четыре миллиона: четыре миллиона фальшивых банкнот, предназначенные для Черных Мантий. Этот человек предал ассоциацию, предал, не опасаясь, что имя предателя будет раскрыто, ибо в этом деле у него был только один соучастник: Трехлапый. Калека, урод, нелепое существо, которое, словно змею, убивают ударом каблука. Я не должен был встретить утро завтрашнего дня.
А завтра, с гордо поднятой головой, он бы проследовал своим путем, в стороне от поднявшейся шумихи, в то время как безвинные и виноватые стали бы биться в ваших сетях, запутываясь в них все сильнее и сильнее. Он уверен даже в тех, кого предал. Никто не произнесет его имени, все будут уповать на него как на спасителя. До самых ворот каторги, до самого подножия эшафота они будут надеяться на него, верить в него; их падение еще выше вознесет его авторитет.
Он стал наследником дерзкого замысла, который, быть может, и удался бы, займись его исполнением сам автор. Но Лекок метит выше, он делает ставку на короля. Он измышляет некий чудодейственный способ привлечь на свою сторону одну из партий. Его предложение отвечает страстным чаяниям этой партии. Кто знает, до каких высот вознесет Лекока фортуна!
Безумие, скажете вы? Да, действительно, безумие, потому что есть я!.. Мое расследование окончено. Вот обвинительное заключение: этот человек пытался убить меня на Корсике; ему удалось уничтожить меня морально во дворце правосудия в Кане; он пытался прикончить меня в Париже, у себя дома, на улице Гайон, где меня спасла дорогая моему сердцу женщина, которая совсем недавно пала жертвой его козней;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82