Эта мысль пришла к нему вместе с воспоминанием о Жюли, безраздельно царившей в его сердце.
Андре звала свобода. Воспользовавшись простыней, с помощью которой они с Ламбэром выломали решетку, молодой человек соскользнул из окна на выступ стены. Шесть футов были выиграны. Держась за ту же простыню, Андре наклонился и посмотрел вниз. Он размышлял. Одно из двух: или Ламбэр предал его, бежал один и находится теперь уже далеко – или он разбился при падении и сейчас скорее всего мертв.
Разглядеть что-либо сверху было невозможно. Разве что макушки деревьев, на ветвях которых едва различимо трепетали во тьме листья. Правда, можно было прикинуть, на какой высоте находится выступ, на котором стоял Андре. Его отделяло от верхушек деревьев более двадцати футов.
Кровь застыла в жилах Андре… Мы не рискнули бы утверждать, что мысль совершить этот отчаянный прыжок пришла ему в голову в тот момент, когда он выскользнул из окна. Молодой человек хотел сначала просто посмотреть, можно ли добраться до земли, и разверзшаяся перед ним черная бездна вполне могла остановить его. Но голова Андре вдруг пошла кругом, он перестал соображать… Глаза чеканщика заволокла огненная пелена, в ушах зашумело… Какая-то непреодолимая сила влекла его вниз.
Это уже было не стремление к свободе и даже не желание оказаться рядом с Жюли, это было просто наваждение. Андре тянуло в пустоту с такой же неотвратимостью, с какой сорвавшийся камень падает на дно пропасти. Лишь тусклые и слабые проблески меркнувшего сознания еще удерживали молодого человека на карнизе. Андре чудилось, что чьи-то руки толкают его в бездну и что его пальцы, судорожно вцепившиеся в простыню, вот-вот разожмутся…
Но Мэйнотт был волевым и смелым человеком.
Он выпустил из рук простыню, которая только и удерживала его от падения в манящую пустоту; однако он сделал это для того, чтобы распрямиться, а не для того, чтобы беспомощно сорваться вниз. Несколько секунд Андре сохранял равновесие, словно готовя свое сердце к страшному испытанию и расслабляя мышцы перед сокрушительным ударом. Он успел осенить себя крестным знамением. Это было не самоубийство.
Мэйнотт не сполз с выступа, а прыгнул, намеренно, осознанно, по собственной воле и с надеждой на благополучный исход.
Говорят, люди, падающие с большой высоты, умирают еще до того, как коснутся земли. Когда отчаявшийся человек бросается, например, с балюстрады собора Парижской богоматери, он, видите ли, сразу превращается в труп, который, рассекая воздух, несется вниз и разбивается о мостовую… Наука любит философствовать.
Андре, отлетевший, словно выпущенное из пушки ядро, на довольно значительное расстояние от стены, врезался в липу, оставив в ее ветвях клочья одежды и своей собственной кожи; а затем последовал чудовищный удар. Так Андре приветствовала земля. Он оставался без сознания недолго: было по-прежнему темно, когда отчаянный собачий лай за стеной привел его в чувство. Молодой человек обнаружил, что наполовину погрузился в сухую траву и старые листья, собранные в кучу под липой и лежавшие там в ожидании тачки садовника. К Андре вернулась память, и сердце тотчас же простучало имя Жюли.
Без особых усилий Андре поднялся на ноги; он не был серьезно ранен. Лай собаки вызвал в соседнем дворе какое-то движение, которое ничего хорошего не предвещало, однако в той части тюрьмы, где находилась его камера, царила гробовая тишина. Первым желанием Андре было бежать. Он сделал шаг к стене ограды, но тут же мысль о кабатчике остановила его.
Ему не пришлось долго искать; почти рядом с тем местом, куда он упал, на серой дорожке, окаймлявшей внутренний двор тюрьмы, виднелось что-то большое, темное и бесформенное. У Андре не возникло ни малейших сомнений, что там лежит несчастный Ламбэр.
Действительно, это был он; его тело смутно напоминало фигуру человека, присевшего на корточки; голова кабатчика свисала так низко, что самой верхней частью туловища казались плечи. Обе руки Ламбэра сжимали канат. Одна из ног ушла глубоко в землю, а другая была буквально размозжена о плиты дорожки.
Без сомнения, Ламбэр после падения даже не шевельнулся. Он умер мгновенно…
Андре попытался нащупать пульс, но обе руки несчастного уже окоченели; молодой человек приник ухом к холодной груди, но сердце в ней давно перестало биться. Однако, расстегивая куртку кабатчика, Андре наткнулся на какую-то бумагу; это был паспорт, который чеканщик сунул себе в карман. Ветви одного из деревьев касались ограды. Андре уже говорил однажды, что сам не представляет, насколько он силен и ловок… Так что через несколько минут молодой человек уже тихо и спокойно шагал по улице, легко преодолев две высоких стены.
Между тем в тюрьме поднялась суматоха. Давно уже пробило два часа ночи, и участники похоронной драмы вошли наконец в камеру приговоренного к смерти. Они-то и обнаружили побег.
На улицах, несмотря на ранний час, было много народу; здесь собрался в основном деревенский люд. Зеваки не ложились спать, чтобы занять удобные места вокруг эшафота. Те из них, кому уже посчастливилось видеть гильотину, рассказывали о ней своим более молодым спутникам. По мостовой громыхали телеги, приехавшие издалека, плелись лошаденки, хромавшие от усталости, тащились изнуренные прохожие. Но надежда насладиться захватывающим зрелищем вселяла в людей силы. Истинные мусульмане не чувствуют усталости во время паломничества в Мекку.
На улице Андре слышал лишь одно слово: гильотина, гильотина, гильотина. В Нормандии мы с любовью произносим это название: мы говорим «гэйотэна» – это звучит ласково и весело. Можно ли без грусти думать о том разочаровании, которое ожидало стольких добродетельных деревенских гостей? Того же славного папашу, который издалека привел по разбитой дороге своих юных отпрысков? Или пылко влюбленного молодого фермера, который привез сюда свою обожаемую женушку, исполнив обещание, данное в день свадьбы?
Но свадебного подарка не будет! И обманутые дети станут проливать слезы. О, как несправедлива судьба! Столько времени добирались в город – и все напрасно; когда еще теперь увидишь гильотину?
По мере того как Андре удалялся от тюремного квартала, он ускорял шаг. Чеканщика охватывало все большее беспокойство. Побег не был подготовлен, не было и никакого плана действий… Молодой человек тщетно пытался привести в порядок свои мысли…
Сначала он машинально зашагал в нижний город, к Воссельскому мосту; обычно именно по нему Андре выезжал из Кана, отправляясь вместе с Жюли на другой берег Орна к лугам Лувиньи; но тут ему смутно припомнился маршрут, о котором рассказывал кабатчик: дорога на Пон-л'Евэк.
Тогда чеканщик инстинктивно вернулся назад, стараясь держаться подальше от дворца правосудия, и подошел к церкви Сен-Пьер. Он словно бы стал сейчас Ламбэром; ощущать себя в шкуре преступника было непривычно, но пока необходимо. Скрытая поддержка, которой пользовался убийца, принадлежавший к таинственному братству, распространялась и на Андре – по крайней мере в течение одной ночи.
Сворачивая на улицу Фруад, молодой человек неожиданно вспомнил банальную фразу, которая явно использовалась как пароль: «Будет ли завтра день?»
Ламбэр обещал рассказать ему об этой фразе целую историю, которую Андре мог связать с самым ярким приключением юности, глубоко врезавшимся ему в память. Но Ламбэр не успел выполнить ни одно из своих многочисленных обещаний…
Трудно выразить словами, как Андре жалел о гибели Ламбэра. Дело в том, что навязчивая идея вновь начала неотступно преследовать чеканщика, лишь только он оказался на свободе: он догадывался, что жажда мести будет терзать его всю жизнь; ведь эта страсть была неразрывно связана с единственным чувством, наполнявшим дотоле сердце Андре, – любовью к Жюли. Ламбэр клялся, что раскроет тайну пути, ведущего к тому самому демону – человеку, который никогда не оставлял никаких следов и всегда оставался безнаказанным, отдавая на растерзание правосудию свою очередную жертву. О, это был истинный мастер, с блеском избегавший опасных последствий грабежей и убийств; дикарь, сбивавший с толку преследователей в самом центре цивилизованного мира не менее ловко, чем индейцы в гуще девственных лесов. Чернец – Приятель-Тулонец…
Кличка, под которой были известны многие люди, фальшивое имя, принадлежавшее тому, кто имел дюжины имен!
В общем, ни одной – или почти ни одной – зацепки! А кабатчик Ламбэр умер, унеся тайну в могилу!
Андре остановился против церкви Сен-Пьер. Отсюда одна улица вела к дороге на Париж, а другая – к дороге на Пон-л'Евэк. Направо – Жюли и почти неминуемая опасность, налево – одиночество, неизвестность и призрачная надежда отомстить.
Андре свернул налево и побежал.
Когда он миновал последние дома Кана, забрезжил рассвет. У первого придорожного дерева стоял человек с лошадью. При виде Андре он шагнул вперед.
– Эй, парень! – властно крикнул молодой чеканщик. – Будет ли завтра день, а?
– Ну вот мы и дождались, Бижу! – произнес человек, отвязывая лошадь.
Потом ответил:
– Завтра наверняка, хозяин, да и сегодня тоже… Это вас зовут господин Антуан?
– Тысяча чертей! – откликнулся Андре.
Лицо парня почти скрывала белая шапка, низко надвинутая на лоб.
– Надо ж знать, – спокойно усмехнулся он. – В расспросах обиды нет.
Он стянул с себя шапку; под ней оказалась вторая, на которую была до этого нахлобучена первая; потом скинул куртку; под ней тоже скрывалась не рубашка, а еще одна куртка. Снятые вещи вместе с коричневыми полотняными штанами, висевшими у парня на руке, перекочевали к Андре. Тот мгновенно сбросил свой арестантский костюм и облачился в другую одежду.
Парень смотрел на него, позевывая.
– Бижу надо оставить в Диве у Гийома Меню, – сказал он, передавая повод Андре, который тут же вскочил в седло. – Прилив в девять часов; лодка – там, на берегу. Чаевые будут?
Андре бросил ему серебряную монету, и парень, сняв свою вторую шапку, произнес:
– Доброго пути, хозяин!
В то утро конные жандармы прочесывали все дороги в окрестностях Кана. Но они не видели никого, кроме опечаленных людей; те возвращались по домам, так и не полюбовавшись гильотиной. Бижу была крепкой лошаденкой. В девять часов она уже жевала сено в конюшне у Гийома Меню, в Диве. Дул береговой ветер. Он подгонял удалявшуюся рыбачью лодку, которая огибала скалы Кальвадоса. Андре сидел на корме и чувствовал себя как дома – а все потому, что недавно задал хозяину лодки вопрос: «Будет ли завтра день?»
XIII
О ФРАНЦИИ
Это было во второй половине сентября. Над площадью Акаций, где липы облачились в свой осенний наряд, занимался рассвет. По земле стлался легкий туман, но прояснявшееся синее небо, по которому бежали перламутровые облака, обещало хороший день. Все дома на пустынной площади были погружены в сон. В предрассветных сумерках папаша Бертран гасил фонари.
На крайней скамье площади Акаций, в нескольких метрах от последнего горевшего фонаря, сидел человек. Его лицо было скрыто широкополой соломенной шляпой, рядом с ним стояла корзина, в какой уличные торговцы носят свой товар.
– Эй, приятель, – сказал папаша Бертран, – здесь ночевать, конечно, дешевле, чем на постоялом дворе!
Человек не ответил.
Разговорчивый, как и все одинокие люди, папаша Бертран продолжал:
– Наверное, когда вы прибыли в город, все гостиницы были уже закрыты? Однако я не хотел вас обидеть. Через часок распахнутся двери кабачков.
С этими словами он погасил фонарь. Тусклый утренний свет заливал площадь; поднимался туман. Бертран стоял, опираясь на шест.
– Каждый раз, когда я зажигаю или гашу здесь фонари, что-нибудь происходит. Проживи я еще сто лет – и то не забуду, что видел на этой скамье.
Именно таким образом папаша Бертран очень часто начинал разговор, заставляя собеседника задать естественный вопрос:
– И что же вы видели, папаша Бертран?
Но торговец, похоже, не отличался любопытством и никаких вопросов не задавал. Тогда папаше Бертрану пришлось самому воскликнуть:
– Эх, дорогуша, хотите знать, что я тут видел? Это не секрет. Я вполне могу вам рассказать, хотя не знаю вашего имени ни по Адаму, ни по Еве. Так вот, убийца Мэйнотт и его шлюха сидели здесь в ночь кражи – на том самом месте, где сейчас отдыхаете вы. Ну прямо два голубка: ему лет двадцать пять, а она совсем молоденькая, разным вертопрахам головы кружила. Я к ним тогда подошел, думая, что это амурные штучки. Ан нет!..
Про деньги шел разговор, а ни про какую не про любовь!.. Они считали банковские билеты; а было этих билетов столько, что переплети их – и получилась бы целая книга. Он, нахал, не стесняясь, сказал: «Это четыреста тысяч франков из кассы Банселля…»
Папаша Бертран остановился, чтобы посмотреть, какое впечатление произвел его рассказ. Торговец продолжал сидеть неподвижно, словно каменное изваяние.
– Выходит, – продолжал с некоторой досадой папаша Бертран, – вы не из наших мест, раз вас не волнует это дело. Денежный ящик был дорогой, его из Парижа привезли. И была в нем ловушка для грабителей; там-то и застряла рукавица Мэйнотта… понятно?! Он подбросил мне на выпивку, но я потом все равно ничего не скрыл… Помог правосудию покарать негодяя.
После этих слов папаша Бертран гордо выпрямился, по-прежнему опираясь на свой шест.
– Значит, вы нездешний, дорогуша, – продолжал он, – это видно. А то бы вы сразу закричали: «Так вас зовут папаша Бертран!» потому что про меня повсюду говорят после того, как я сыграл такую важную роль в этом деле. Двадцать лет каторжных работ – ни много ни мало! Это я про Мэйнотта… Красотка-то его была… не знаю, как и сказать… ну, в общем, мотовка… Одним словом, подрубили они Банселлей под корень!.. Раньше-то у тех был особняк в городе, замок в деревне и карета. А, каково?.. Да, неплохо сработано… И Банселли ищут теперь кусок хлеба… А что у вас в корзине, приятель?
При упоминании имени Банселля голова торговца поникла. А на последний вопрос папаши Бертрана он ответил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82