https://wodolei.ru/catalog/shtorky/steklyannye/
Целую минуту она подслушивала, затем постучала в дверь резко и сильно. Свет тотчас погас в комнате Мишеля.
Дверь открылась; другая женщина, та самая, тень которой мелькнула за белой шторой, стремительно вышла и натолкнулась на незнакомку, испустившую сухой и короткий смешок. Вышедшая женщина кинулась к лестнице, но в темноте споткнулась на первой же ступеньке. Эдме, застыдившаяся своего шпионства, бросилась было бежать, но вдруг почувствовала сильный толчок – два крика слились в один. Придя в себя, Эдме почувствовала, что в волосах ее что-то застряло, она поднесла руку к непокрытой голове и вытащила запутавшийся в прядях крошечный предмет, оброненный посетительницей Мишеля в момент их нечаянной сшибки.
Девушка рассмотрела предмет: подвеска, вырванная из уха, женщина, видимо, вскрикнула от боли. И никого рядом: Эдме осталась на лестнице в полном одиночестве. Обе дамы исчезли, точно по волшебству. Добравшись до своей комнаты, девушка рассмотрела подвеску как следует – изумительной красоты бриллиант, оправа слегка запачкана кровью.
В ту же ночь у Эдме началась сильнейшая лихорадка, которая чуть не свела ее в могилу. Пропавший бриллиант никто разыскивать не пытался.
XVI
ЛИТЕРАТУРНАЯ ОРГИЯ
Сколько бы ни насмешничали над мансардой, она продолжает делать свое великое дело, давая прибежище таланту, мужеству и красоте. Я знаю людей, которые не могут смотреть без волнения на маленькие окошечки, распахнутые под самыми крышами. Они парят над Парижем, эти опознавательные знаки гениев.
Разумеется, вовсе не обязательно, чтобы гениальный человек в свои двадцать лет непременно платил восемнадцать франков за какую-нибудь чердачную конуру. И среди великих людей встречаются такие, что с молодых ногтей живут в холе и неге, но они все-таки исключение. Оставив презрение или боязнь, улыбнитесь мансарде, которую воспели поэты. Высота способствует вызреванию, на самых верхних ветках парижского леса появляются изумительные плоды, ценимые во всем мире.
Итак, мы в мансарде, во второй комнате той квартирки, где обитает наш герой Мишель. Обстановка неприхотлива: стол, шесть стульев, две узенькие деревянные кровати, пузатый комод с остатками фанеровки из розового дерева, два шкафа, на камине вместо часов красуется большая тыква.
По гвоздям развешаны носильные вещи, правду сказать, не очень приглядного вида. В центре стола письменные принадлежности, трубки и два стакана возле графина с водой. Единственная свеча скупо освещает этот суровый пир интеллекта. На панелях никакой позолоты, потолок без изящной росписи, пол, не застеленный турецким ковром, источает холод, кровати без роскошных занавесей и совершенно голые окна.
В этих простых декорациях, не требующих особых расходов, легко представить себе двух молодых людей, парижан, конечно, хотя оба они родом с берегов Орна (парижан из Парижа не бывает), двух поэтов, двух избранников будущего. Первый одет не без некоторого кокетства: на выглядывающие снизу кальсоны ниспадают многочисленные складки халата из набивного кашемира, не сохранившего даже намека на былое приличие. Другой в брюках, на которые напущена цветная рубашка, перепоясанная шарфом с серебряной бахромой, добытом, видимо, на маскараде.
Первый молодой человек: двадцать лет, волосы светлые, шелковистые, черты лица тонкие, немного женственные, но очень удачного рисунка, интересная бледность, большие голубые глаза, скандалист и мечтатель одновременно. Пенковая трубка.
Второй молодой человек: трубка фарфоровая, волосы темно-русые с пепельным оттенком, слегка курчавые, голова круглая, шея крепкая и коротковатая, нос вздернутый, глаза смышленые, рот детский, двадцать два года, бородка, которая ему совсем не идет. Зовут Этьеном. Другого зовут Морисом, и свежепробившиеся усики очень украшают его лицо.
Этьен и Морис такие же закадычные друзья, как Эшалот с Симилором. Мелодрама, парижское бедствие, треплет их не менее жестоко, чем покровителей упакованного в картонку младенца Саладена, но на другой манер. Это простаки рангом выше: друзья имеют честь быть начинающими авторами и подвергают свое воображение жестоким пыткам в надежде постичь наконец тот невинный механизм, что заставляет каждый вечер рыдать самых цивилизованных дикарей вселенной.
Ах! Быть драматургом труднее, чем состоять в жандармах! Однако они обладают хорошей памятью, немалым остроумием и полным отсутствием здравого смысла; с таким вооружением в театре можно далеко пойти, если не собьет с избранного пути прискорбная идея заняться французской прозой.
Единственная дверь – ведущая в комнату Мишеля – выкрашена в темно-коричневый цвет и напоминает школьную доску. На ней мелом выведено эффектное заглавие будущего шедевра:
«ЧЕРНЫЕ МАНТИИ»
Действующие лица:
Олимпия Вердье, светская львица, 35лет;
Софи, влюбленная барышня, 18лет;
Маркиза Житана, жанровая роль, возраст ad libitum;
Ааьба, инженю, 15-16лет, дочь Олимпии Вердье;
Молодчик Черных Мантий (роль для Мелинга);
Вердье, миллионер-парвеню, муж: Олимпии, эльзасский акцент;
Господин Медок (переделанный Видок), жанровая роль, весьма и весьма интересная;
Эдуард, первый любовник, 20 – 25лет;
Комики.
Это уже кое-что – иметь такое заглавие и столько действующих лиц. Остальное придет с Божьей помощью.
В тот момент, когда мы отважились войти в санктуарий, двое авторов пребывали в состоянии лихорадочного возбуждения, вызванного отнюдь не содержимым графина, а флюидами святого искусства. Они спорили пылко и ожесточенно, человек несведующий мог бы забояться катастрофического исхода.
– Это бурлескно! – негодовал хорошенькой Морис.
– Вот еще, бурлескно!
– Бурлескно насквозь! Я утверждаю это!
– А я утверждаю, – вскричал Этьен, запуская пятерню в курчавые волосы, – что в этом главное. Это держит пьесу, делает ее прочной. Как монумент! Как собор!
Морис пожал плечами и презрительно бросил:
– Понимал бы ты что в этом деле!
Этьен с яростью необычайной вскинул правую ногу, но, как оказалось, только для того, чтобы поместить ее на столе, между чернильницей и графином.
– Честное слово, – начал он сострадательным тоном, – ты просто уморителен со своим профессорским видом… Ты что, знаешь больше меня?
– Вот именно, дорогой мой.
– И где же ты все это узнал?
– Не в той школе, в которую ходил ты, это уж точно. Ты видишь только костяк, схему…
– А ты вообще ничего не видишь!
Высказавшись таким образом, Этьен испустил крик и подпрыгнул, словно его кольнуло в зад выскочившим из стула кинжалом.
– Идея! – взревел он, отбрасывая свои кудри назад. Морис постарался принять равнодушный вид, но дети всегда проигрывают в этой игре – любопытство одержало верх.
– Выкладывай свою идею! – разрешил он, кривя розовые, как у юной девицы, губы.
Этьен принял вдохновенный вид и изрек торжественно:
– Я предлагаю сделать Софи сестрой Эдуарда!
И тут же поспешно опроверг самого себя:
– Нет, можно сделать лучше, голова у меня прямо пухнет от идей! Давай сделаем Эдуарда сыном Олимпии Вердье!
– Слишком взрослый, – возразил Морис. – Она у нас дама без возраста.
– И пускай себе будет без возраста. Вспомни-ка свою тетушку Шварц! В двадцать пять лет немногим удается выглядеть как она!.. Что, не правда?
– Правда, но не в этом дело, мой бедный мальчик, – глубокомысленно вымолвил Морис. – До тех пор пока ты будешь абстрагироваться от искусства…
– Да с чего оно у тебя берется, это самое искусство? – покраснел от злости Этьен.
– С натуры.
– А у тебя есть на что пообедать завтра?
– Речь не о том…
– А о чем, черт возьми? Да пропади оно пропадом твое искусство! Будешь ты писать драму или нет?
Морис взял стакан и грациозно покачивал его, словно в нем играло шампанское.
– Я хочу славы! – гордо заявил он, в свой черед впадая в одушевление. – Я сплету из нее блестящий венок для своей любимой кузины Бланш. Я хочу аплодисментов всего мира, чтобы их слышала она. Я хочу лавров всей земли, чтобы устелить ими ее путь. Я хочу победить, слышишь ты, только для того, чтобы бросить победу к ее ногам! Я пишу стихи не ради стихов и, уж разумеется, не ради того, чтобы золотишко бренчало в моем пустом кошельке. Что мне в золоте? Поэзия нужна мне, чтобы любить и быть любимым, чтобы воспевать мое божество, чтобы воскурять фимиам моему идолу…
– Решил посмешить публику? – прервал его Этьен. – Что ж, одна такая тирада в кальсонах, и зал просто помрет со смеху!
– Я могу произносить по десять таких тирад в день, – с достоинством отпарировал Морис. – Я могу произнести сто таких тирад, если угодно…
– Произнеси тысячу таких тирад и уймись наконец* несчастный болтун!… В нашем рагу не хватает зайца… Лучше бы в нем не хватало соуса!
– Как ты, однако, вульгарен! – заметил Морис с легким презрением.
– Пустомеля! Возвращайся в коллеж и срывай награды за успехи в ораторском искусстве. Я сразу прикидываю, как будет выглядеть вещь на сцене. Драма – значит действие, вспомни греческий. Не мешай мне действовать, и я предоставлю тебе случай поболтать. Чего нам действительно не хватает, так это драматической ситуации, крепкой, серьезной, капитальной…
– И что же такое драматическая ситуация? – Это… это…
– Сам не знаешь!
– Знаю!.. Представь, что Софи безумно влюбляется в Эдуарда и узнает внезапно, что он ее брат… Вот!
– Бах!
– Вот ситуация!
– Если считать удар кулаком в глаз ситуацией, тогда конечно… Но я такого не признаю. Ситуация – это производная от характеров и событий.
– Когда бессмертный Шекспир создавал…
– Ты мне надоел!
– Заставить двигаться интригу быстро, ловко, заманчиво…
– О Боже мой!
– Тогда давай напишем комедию, раз ты так убиваешься по характерам. На сцену еще не выводили почетного лауреата большого конкурса: все жизнь примерный ученик, набитый знаниями, гордость своих дядюшек, образец для своего квартала, до самой кончины нежно перебирающий красоты и глубины своей знаменитой латинской речи…
Красивый рот Мориса распахнулся в угрожающе широком зевке.
– Нам никогда ничего не сделать вместе, – объявил он. – Я поэт, а ты шут гороховый.
– Благодарю, – ответил Этьен, – свободный перевод: господин Этьен Ролан мало чего умеет, а господин Морис Шварц не умеет ничего. Продано!
Еще один Шварц, о читатель, что за семейство! Морис прогуливался большими шагами, охорашивая жалкие складки своего ветхого халата.
– Это знамение времени, – важно произнес он, – призвания начинают сбиваться с пути. Ты стал бы вполне приличным клерком в нотариальной конторе, из меня получился бы блестящий биржевой маклер. Мы были прекрасно устроены у господина Шварца, который собирался озаботиться нашей карьерой из уважения к родителям. Как мы с тобой сглупили! Решили лучше помереть от голода и бессилия, чем стать порядочным клерками!
– Вот тебе и наша пьеса, черт возьми! – с энтузиазмом вскричал Этьен. – Изредка в тебе проклевывается гениальность, когда ты перестаешь важничать. Заблудившиеся призвания! Так и назовем! И затолкаем туда всю современную жизнь! Эдуард может нам пригодиться, это ясно, и Софи, и Олимпия Вердье тоже. Не будем терять наших типов, еще чего! Барон Вердье будет просто великолепен! А Медок! А маркиза Житана! А развязка! Все нотариусы делаются поэтами, а все поэты нотариусами… Принято!
Этьен импульсивно схватил свою трубку и принялся яростно ее набивать.
– Теперь я начинаю понимать Архимеда, – заключил он. – Пока не пробежишься в купальном костюме по улицам Сиракуз, никакая путная идея в голову не придет.
Морис остановился перед ним, скрестив на груди руки. В его больших голубых глазах ясно обозначалась дорога, которую проделывала напряженная мысль.
– О чем ты думаешь? – поинтересовался Этьен.
Морис не отвечал.
– Интересная это штука, созерцать прилив вдохновения, – заметил Этьен. – Я вижу нашу драму сквозь твою черепную коробку. Она мрачна, грациозна, трогательна, она жестока… Великолепно!
– Послушай, – тихонько заговорил Морис, – глупых профессий не бывает. Вспомним «Проделки Скапена» Мольера. Я вижу, как нашу пьесу играют Арналь, Гиацинт и Равель… Ну и, конечно, Грассо! Возьмем всех четверых… Я бы отдал целую прядь своих волос за бутылку шампанского!
Этьен смотрел на него с разинутым ртом.
– Хотя мне не известна еще твоя идея, – объявил он, – все равно она тебе делает честь. Четыре таких комика! Perge, puer! За неимением шампанского давай опьяняться собственным разумом. Наливай!
– Так вот, я вычитал это в «Ла Пэри», вечерней газете. Один уважаемый коммерсант, допустим, его будет играть Грассо, получает письмо из Пондишери от своего корреспондента, в котором обещано прислать ему орангутанга-самца лучшей породы. Дамы в ужасе, Грассо их успокаивает. Письмо снабжено постскриптумом. В тот момент, когда Грассо собирается прочитать постскриптум, дверь открывается и слуга докладывает, что из Пондишери прибыла ожидаемая персона вместе со своим воспитателем. Дам и девиц охватывает буйное веселье при мысли о воспитателе орангутанга. «Впустите», – говорит Грассо. Входят Гиацинт, воспитатель, и Равель, молодой набоб, который прибыл из Пондишери в надежде жениться на хозяйской дочери… Об этом предполагаемом браке как раз и говорится в постскриптуме, который никто не успел прочитать, о постскриптуме вообще напрочь забыли в поднявшейся суматохе…
– Черт возьми! – одобрительно воскликнул Этьен. – В Пале-Рояль!
– Арналь… или Равель – очень застенчивый молодой человек, который не решается рта раскрыть перед дамами и двигается только по команде Гиацинта, своего воспитателя…
– Какая роль для Гиацинта!
– А для Равеля… или Арналя… какая роль! Изумление ошеломленного парижского семейства достигает размеров небывалых и весьма комических…
– Надо думать!
– Грассо выражает сопроводителю благодарность за столь оригинальный подарок.
– Зал бьется в корчах!
– Мать бежит тайком заглянуть в томик Бюффоиа, чтобы получить сведения об обезьянах.
– Все на разные лады повторяют:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
Дверь открылась; другая женщина, та самая, тень которой мелькнула за белой шторой, стремительно вышла и натолкнулась на незнакомку, испустившую сухой и короткий смешок. Вышедшая женщина кинулась к лестнице, но в темноте споткнулась на первой же ступеньке. Эдме, застыдившаяся своего шпионства, бросилась было бежать, но вдруг почувствовала сильный толчок – два крика слились в один. Придя в себя, Эдме почувствовала, что в волосах ее что-то застряло, она поднесла руку к непокрытой голове и вытащила запутавшийся в прядях крошечный предмет, оброненный посетительницей Мишеля в момент их нечаянной сшибки.
Девушка рассмотрела предмет: подвеска, вырванная из уха, женщина, видимо, вскрикнула от боли. И никого рядом: Эдме осталась на лестнице в полном одиночестве. Обе дамы исчезли, точно по волшебству. Добравшись до своей комнаты, девушка рассмотрела подвеску как следует – изумительной красоты бриллиант, оправа слегка запачкана кровью.
В ту же ночь у Эдме началась сильнейшая лихорадка, которая чуть не свела ее в могилу. Пропавший бриллиант никто разыскивать не пытался.
XVI
ЛИТЕРАТУРНАЯ ОРГИЯ
Сколько бы ни насмешничали над мансардой, она продолжает делать свое великое дело, давая прибежище таланту, мужеству и красоте. Я знаю людей, которые не могут смотреть без волнения на маленькие окошечки, распахнутые под самыми крышами. Они парят над Парижем, эти опознавательные знаки гениев.
Разумеется, вовсе не обязательно, чтобы гениальный человек в свои двадцать лет непременно платил восемнадцать франков за какую-нибудь чердачную конуру. И среди великих людей встречаются такие, что с молодых ногтей живут в холе и неге, но они все-таки исключение. Оставив презрение или боязнь, улыбнитесь мансарде, которую воспели поэты. Высота способствует вызреванию, на самых верхних ветках парижского леса появляются изумительные плоды, ценимые во всем мире.
Итак, мы в мансарде, во второй комнате той квартирки, где обитает наш герой Мишель. Обстановка неприхотлива: стол, шесть стульев, две узенькие деревянные кровати, пузатый комод с остатками фанеровки из розового дерева, два шкафа, на камине вместо часов красуется большая тыква.
По гвоздям развешаны носильные вещи, правду сказать, не очень приглядного вида. В центре стола письменные принадлежности, трубки и два стакана возле графина с водой. Единственная свеча скупо освещает этот суровый пир интеллекта. На панелях никакой позолоты, потолок без изящной росписи, пол, не застеленный турецким ковром, источает холод, кровати без роскошных занавесей и совершенно голые окна.
В этих простых декорациях, не требующих особых расходов, легко представить себе двух молодых людей, парижан, конечно, хотя оба они родом с берегов Орна (парижан из Парижа не бывает), двух поэтов, двух избранников будущего. Первый одет не без некоторого кокетства: на выглядывающие снизу кальсоны ниспадают многочисленные складки халата из набивного кашемира, не сохранившего даже намека на былое приличие. Другой в брюках, на которые напущена цветная рубашка, перепоясанная шарфом с серебряной бахромой, добытом, видимо, на маскараде.
Первый молодой человек: двадцать лет, волосы светлые, шелковистые, черты лица тонкие, немного женственные, но очень удачного рисунка, интересная бледность, большие голубые глаза, скандалист и мечтатель одновременно. Пенковая трубка.
Второй молодой человек: трубка фарфоровая, волосы темно-русые с пепельным оттенком, слегка курчавые, голова круглая, шея крепкая и коротковатая, нос вздернутый, глаза смышленые, рот детский, двадцать два года, бородка, которая ему совсем не идет. Зовут Этьеном. Другого зовут Морисом, и свежепробившиеся усики очень украшают его лицо.
Этьен и Морис такие же закадычные друзья, как Эшалот с Симилором. Мелодрама, парижское бедствие, треплет их не менее жестоко, чем покровителей упакованного в картонку младенца Саладена, но на другой манер. Это простаки рангом выше: друзья имеют честь быть начинающими авторами и подвергают свое воображение жестоким пыткам в надежде постичь наконец тот невинный механизм, что заставляет каждый вечер рыдать самых цивилизованных дикарей вселенной.
Ах! Быть драматургом труднее, чем состоять в жандармах! Однако они обладают хорошей памятью, немалым остроумием и полным отсутствием здравого смысла; с таким вооружением в театре можно далеко пойти, если не собьет с избранного пути прискорбная идея заняться французской прозой.
Единственная дверь – ведущая в комнату Мишеля – выкрашена в темно-коричневый цвет и напоминает школьную доску. На ней мелом выведено эффектное заглавие будущего шедевра:
«ЧЕРНЫЕ МАНТИИ»
Действующие лица:
Олимпия Вердье, светская львица, 35лет;
Софи, влюбленная барышня, 18лет;
Маркиза Житана, жанровая роль, возраст ad libitum;
Ааьба, инженю, 15-16лет, дочь Олимпии Вердье;
Молодчик Черных Мантий (роль для Мелинга);
Вердье, миллионер-парвеню, муж: Олимпии, эльзасский акцент;
Господин Медок (переделанный Видок), жанровая роль, весьма и весьма интересная;
Эдуард, первый любовник, 20 – 25лет;
Комики.
Это уже кое-что – иметь такое заглавие и столько действующих лиц. Остальное придет с Божьей помощью.
В тот момент, когда мы отважились войти в санктуарий, двое авторов пребывали в состоянии лихорадочного возбуждения, вызванного отнюдь не содержимым графина, а флюидами святого искусства. Они спорили пылко и ожесточенно, человек несведующий мог бы забояться катастрофического исхода.
– Это бурлескно! – негодовал хорошенькой Морис.
– Вот еще, бурлескно!
– Бурлескно насквозь! Я утверждаю это!
– А я утверждаю, – вскричал Этьен, запуская пятерню в курчавые волосы, – что в этом главное. Это держит пьесу, делает ее прочной. Как монумент! Как собор!
Морис пожал плечами и презрительно бросил:
– Понимал бы ты что в этом деле!
Этьен с яростью необычайной вскинул правую ногу, но, как оказалось, только для того, чтобы поместить ее на столе, между чернильницей и графином.
– Честное слово, – начал он сострадательным тоном, – ты просто уморителен со своим профессорским видом… Ты что, знаешь больше меня?
– Вот именно, дорогой мой.
– И где же ты все это узнал?
– Не в той школе, в которую ходил ты, это уж точно. Ты видишь только костяк, схему…
– А ты вообще ничего не видишь!
Высказавшись таким образом, Этьен испустил крик и подпрыгнул, словно его кольнуло в зад выскочившим из стула кинжалом.
– Идея! – взревел он, отбрасывая свои кудри назад. Морис постарался принять равнодушный вид, но дети всегда проигрывают в этой игре – любопытство одержало верх.
– Выкладывай свою идею! – разрешил он, кривя розовые, как у юной девицы, губы.
Этьен принял вдохновенный вид и изрек торжественно:
– Я предлагаю сделать Софи сестрой Эдуарда!
И тут же поспешно опроверг самого себя:
– Нет, можно сделать лучше, голова у меня прямо пухнет от идей! Давай сделаем Эдуарда сыном Олимпии Вердье!
– Слишком взрослый, – возразил Морис. – Она у нас дама без возраста.
– И пускай себе будет без возраста. Вспомни-ка свою тетушку Шварц! В двадцать пять лет немногим удается выглядеть как она!.. Что, не правда?
– Правда, но не в этом дело, мой бедный мальчик, – глубокомысленно вымолвил Морис. – До тех пор пока ты будешь абстрагироваться от искусства…
– Да с чего оно у тебя берется, это самое искусство? – покраснел от злости Этьен.
– С натуры.
– А у тебя есть на что пообедать завтра?
– Речь не о том…
– А о чем, черт возьми? Да пропади оно пропадом твое искусство! Будешь ты писать драму или нет?
Морис взял стакан и грациозно покачивал его, словно в нем играло шампанское.
– Я хочу славы! – гордо заявил он, в свой черед впадая в одушевление. – Я сплету из нее блестящий венок для своей любимой кузины Бланш. Я хочу аплодисментов всего мира, чтобы их слышала она. Я хочу лавров всей земли, чтобы устелить ими ее путь. Я хочу победить, слышишь ты, только для того, чтобы бросить победу к ее ногам! Я пишу стихи не ради стихов и, уж разумеется, не ради того, чтобы золотишко бренчало в моем пустом кошельке. Что мне в золоте? Поэзия нужна мне, чтобы любить и быть любимым, чтобы воспевать мое божество, чтобы воскурять фимиам моему идолу…
– Решил посмешить публику? – прервал его Этьен. – Что ж, одна такая тирада в кальсонах, и зал просто помрет со смеху!
– Я могу произносить по десять таких тирад в день, – с достоинством отпарировал Морис. – Я могу произнести сто таких тирад, если угодно…
– Произнеси тысячу таких тирад и уймись наконец* несчастный болтун!… В нашем рагу не хватает зайца… Лучше бы в нем не хватало соуса!
– Как ты, однако, вульгарен! – заметил Морис с легким презрением.
– Пустомеля! Возвращайся в коллеж и срывай награды за успехи в ораторском искусстве. Я сразу прикидываю, как будет выглядеть вещь на сцене. Драма – значит действие, вспомни греческий. Не мешай мне действовать, и я предоставлю тебе случай поболтать. Чего нам действительно не хватает, так это драматической ситуации, крепкой, серьезной, капитальной…
– И что же такое драматическая ситуация? – Это… это…
– Сам не знаешь!
– Знаю!.. Представь, что Софи безумно влюбляется в Эдуарда и узнает внезапно, что он ее брат… Вот!
– Бах!
– Вот ситуация!
– Если считать удар кулаком в глаз ситуацией, тогда конечно… Но я такого не признаю. Ситуация – это производная от характеров и событий.
– Когда бессмертный Шекспир создавал…
– Ты мне надоел!
– Заставить двигаться интригу быстро, ловко, заманчиво…
– О Боже мой!
– Тогда давай напишем комедию, раз ты так убиваешься по характерам. На сцену еще не выводили почетного лауреата большого конкурса: все жизнь примерный ученик, набитый знаниями, гордость своих дядюшек, образец для своего квартала, до самой кончины нежно перебирающий красоты и глубины своей знаменитой латинской речи…
Красивый рот Мориса распахнулся в угрожающе широком зевке.
– Нам никогда ничего не сделать вместе, – объявил он. – Я поэт, а ты шут гороховый.
– Благодарю, – ответил Этьен, – свободный перевод: господин Этьен Ролан мало чего умеет, а господин Морис Шварц не умеет ничего. Продано!
Еще один Шварц, о читатель, что за семейство! Морис прогуливался большими шагами, охорашивая жалкие складки своего ветхого халата.
– Это знамение времени, – важно произнес он, – призвания начинают сбиваться с пути. Ты стал бы вполне приличным клерком в нотариальной конторе, из меня получился бы блестящий биржевой маклер. Мы были прекрасно устроены у господина Шварца, который собирался озаботиться нашей карьерой из уважения к родителям. Как мы с тобой сглупили! Решили лучше помереть от голода и бессилия, чем стать порядочным клерками!
– Вот тебе и наша пьеса, черт возьми! – с энтузиазмом вскричал Этьен. – Изредка в тебе проклевывается гениальность, когда ты перестаешь важничать. Заблудившиеся призвания! Так и назовем! И затолкаем туда всю современную жизнь! Эдуард может нам пригодиться, это ясно, и Софи, и Олимпия Вердье тоже. Не будем терять наших типов, еще чего! Барон Вердье будет просто великолепен! А Медок! А маркиза Житана! А развязка! Все нотариусы делаются поэтами, а все поэты нотариусами… Принято!
Этьен импульсивно схватил свою трубку и принялся яростно ее набивать.
– Теперь я начинаю понимать Архимеда, – заключил он. – Пока не пробежишься в купальном костюме по улицам Сиракуз, никакая путная идея в голову не придет.
Морис остановился перед ним, скрестив на груди руки. В его больших голубых глазах ясно обозначалась дорога, которую проделывала напряженная мысль.
– О чем ты думаешь? – поинтересовался Этьен.
Морис не отвечал.
– Интересная это штука, созерцать прилив вдохновения, – заметил Этьен. – Я вижу нашу драму сквозь твою черепную коробку. Она мрачна, грациозна, трогательна, она жестока… Великолепно!
– Послушай, – тихонько заговорил Морис, – глупых профессий не бывает. Вспомним «Проделки Скапена» Мольера. Я вижу, как нашу пьесу играют Арналь, Гиацинт и Равель… Ну и, конечно, Грассо! Возьмем всех четверых… Я бы отдал целую прядь своих волос за бутылку шампанского!
Этьен смотрел на него с разинутым ртом.
– Хотя мне не известна еще твоя идея, – объявил он, – все равно она тебе делает честь. Четыре таких комика! Perge, puer! За неимением шампанского давай опьяняться собственным разумом. Наливай!
– Так вот, я вычитал это в «Ла Пэри», вечерней газете. Один уважаемый коммерсант, допустим, его будет играть Грассо, получает письмо из Пондишери от своего корреспондента, в котором обещано прислать ему орангутанга-самца лучшей породы. Дамы в ужасе, Грассо их успокаивает. Письмо снабжено постскриптумом. В тот момент, когда Грассо собирается прочитать постскриптум, дверь открывается и слуга докладывает, что из Пондишери прибыла ожидаемая персона вместе со своим воспитателем. Дам и девиц охватывает буйное веселье при мысли о воспитателе орангутанга. «Впустите», – говорит Грассо. Входят Гиацинт, воспитатель, и Равель, молодой набоб, который прибыл из Пондишери в надежде жениться на хозяйской дочери… Об этом предполагаемом браке как раз и говорится в постскриптуме, который никто не успел прочитать, о постскриптуме вообще напрочь забыли в поднявшейся суматохе…
– Черт возьми! – одобрительно воскликнул Этьен. – В Пале-Рояль!
– Арналь… или Равель – очень застенчивый молодой человек, который не решается рта раскрыть перед дамами и двигается только по команде Гиацинта, своего воспитателя…
– Какая роль для Гиацинта!
– А для Равеля… или Арналя… какая роль! Изумление ошеломленного парижского семейства достигает размеров небывалых и весьма комических…
– Надо думать!
– Грассо выражает сопроводителю благодарность за столь оригинальный подарок.
– Зал бьется в корчах!
– Мать бежит тайком заглянуть в томик Бюффоиа, чтобы получить сведения об обезьянах.
– Все на разные лады повторяют:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82