И Пистолет пропитым голосом проорал:
– Всего за два су, большой пучок, всего за два су!
А потом серьезно добавил:
– Женская любовь!
Бадуа подлил парню вина.
– Тебе просто цены нет! – воскликнул он. Чокнувшись с Бадуа и выпив, Пистолет крикнул:
– Гарсон, счет!
И продолжил:
– Еще я знаком с братом его первой жены; это – Котри по прозвищу Будильник Пантен-ля-Галет, бывший каменщик; его выгнали из рабочего объединения, и теперь он – главная метла в палате пэров.
– Зачем ты мне про него рассказываешь?
– Затем, что в тот вечер он тоже был с месье Куатье наверху.
– Вот как! Их что, дюжина туда набежала?
– Нет, их было трое, – возразил Пистолет. – Куатье, каменщик Котри и Ландерно, который был тогда столяром. У Куатье была кирка, как у землекопа, у Котри – молоток, мастерок и лоток. Когда эта троица спускалась, Ландерно нес чемодан.
Бадуа пристально посмотрел Пистолету в глаза.
– Так ты знаешь, что тут произошло? – тихо спросил бывший инспектор.
– Как и вы, месье Бадуа, – спокойно заявил Клампен.
– Я имею в виду, известны ли тебе какие-нибудь подробности?
– Нет, но мне нетрудно все разузнать.
Бадуа поинтересовался еще тише:
– Кто из них на следующий день отправился к нотариусу на улицу Вьей-дю-Тампль?
– Про это ничего не знаю, – ответил Пистолет. – Ничего такого я не слышал, хотя сам на следующий день после той истории пошел к этому же нотариусу на улицу Вьей-дю-Тампль и страшно удивился, что клерки говорят о месье Лабре. Я явился туда по своим делам, хотел туда устроиться. Но что же мы не едим? К дьяволу Черные Мантии, сперва выпьем кофе! У меня замечательная идея! Давайте я пока расскажу о своих странствиях, а к вашим делам вернемся после десерта!
II
ПРИКЛЮЧЕНИЯ ПИСТОЛЕТА
Глядя на своего бывшего агента со все возрастающим восхищением, Бадуа прошептал: – А я разыскивал тебя все эти три года! – И еще четыре месяца, месье Бадуа! Все эти три года и четыре месяца я тоже гонялся за тем, чего так и не смог обрести: пытался добиться положения в обществе. Чтобы была законная жена, дети, хлебосольный дом, государственная рента, ордена и все такое. В Париже я втайне от вас землю носом рыл, чего только не делал – и все напрасно. Перед тем, как покинуть Париж, я отправился к нотариусу на улицу Вьей-дю-Тампль, хотел наняться к нему рассыльным, но он меня не взял. По правде говоря, события, что произошли накануне, меня несколько утомили, да и дамы, которых я посещал в Бобино, не любят полицию.
– Видите ли, месье Бадуа, – продолжил Пистолет после небольшой паузы, – я никогда и никому не рассказывал, что работаю на полицию. Это могло бы мне изрядно повредить. Я говорил Меш… Вы знаете Меш? Вернувшись в Париж, я не сумел ее разыскать. Так вот, я говорил ей, и другим тоже, что связан с Черными Мантиями. Это производило сильнейшее впечатление на моих подруг!
– Так в твоем мире больше любят воров, чем полицейских, Клампен? – спросил Бадуа.
– Черт побери! – воскликнул юноша. – Меш смотрела на меня с уважением. Ей хотелось, чтобы я представил ее Черным Мантиям. И остальные тоже, это нравится женщинам. И тогда, стыдясь своего положения, я сказал себе: надо отмыться!
Хорошо бы стать, например, морским офицером, у них и форма, и выправка, и воспитание – все так и бросается в глаза. Я прицепился к почтовой карете, отправлявшейся в Гавр. В дороге у меня не было другой еды, кроме собственной рубашки да ботинок. Согласитесь, негусто.
В Гавре как раз стоял на якоре корабль, готовый к отплытию. Тот самый, на котором вернулся из Америки брат месье Поля, а генерал де Шанма отправлялся в Англию. Любопытно, правда?
– Да, малыш, – кивнул месье Бадуа, – ты, видно, много чего знаешь.
– Я знаю, что генерал попал в переделку и у него не было оснований гордиться собой. И знаю, что этот бретонец, капитан Легофф, утверждал, будто никогда не видел такого красивого пассажира, как месье Жан Лабр.
– Но недолго я был моряком, – продолжал Пистолет. – Моим мечтам о карьере морского офицера не суждено было сбыться. Видите ли, хозяин корабля полюбил меня, как родного сына, и решил заняться моим воспитанием. Когда он избил меня пеньковым тросом, я тоже не остался в долгу.
Но на корабле с капитаном шутки плохи! Раз – и в карцер!
Мне объяснили, что я стану адмиралом не раньше, чем через семьсот лет. Но после первых трех дней службы я загремел в карцер. Понимаете? Как вплавь я добрался до «Робера Сюркуфа», так вплавь его и покинул недалеко от Ливерпуля. Там я нанялся разгружать уголь за три шиллинга в день.
Вроде бы совсем неплохо: три франка пятнадцать су, но в этой стране тарелка супа стоит дороже, чем у нас лучший паштет. К тому же я поцапался с приятелем-боксером.
Он утверждал, что Веллингтон умнее Бонапарта. На самом деле мне наплевать, кто умней, но во мне взыграли патриотические чувства. Я сказал, что в Париже таким умникам, как Веллингтон, грош цена в базарный день. На что приятель мой ответил ударом, который свалил бы и носорога в Ботаническом саду. Тогда я врезал боксеру каблуком.
«This to be sold-out, boys! Regular funin deed !» Что по-нашему означает: «Ребята, на это стоит посмотреть! Приглашайте ваших девочек!»
Вокруг нас собралась толпа. Всем хотелось своими глазами увидеть, как боксер сделает из меня отбивную. Не тут-то было! Сперва я заехал ему левой ногой в правый глаз, потом – правым каблуком в левый, и дело в шляпе!
Во Франции меня бы сразу засадили за решетку. Но в этом смысле англичане, безусловно, превосходят нас. Меня чествовали как победителя и вручили мне двадцать пять гиней, то есть шестьсот двадцать пять франков за то, что я выбил глаз чернокожему боксеру, приехавшему выступать в Лондон. Это глубоко оскорбило меня. Да, я хотел занять определенное положение, но вовсе не собирался развлекать публику, колошматя противника.
Поэтому я нанялся к торговцам хлопком. Заснув с зажженной трубкой в руках, я устроил на складе пожар.
Вечно мне не везет.
К счастью, товар был застрахован – и страховая компания страшно захотела меня повесить. Я не мог этого допустить и сбежал. В пути мне случилось познакомиться с английской барышней, выпивавшей за обедом на сто су мадеры. Такие терпеть не могут бород у нашего брата. Все было хорошо, но затем она прогнала меня за то, что я произнес слово «штаны» и не извинился. Тогда я подался во французскую театральную труппу, в Манчестер.
Я выносил на сцену письма в стихах.
Актер, получавший тысячу франков за вечер, обозвал меня дураком, и я одним ударом сбил его с ног прямо на сцене, когда он в роли Ипполита объяснялся в любви Арикии. Это им не понравилось. Меня засадили в каталажку. Так мне и не удалось нормально устроиться.
В тюрьме меня спросили, не желаю ли я отправиться в Индию, к баядерам. С удовольствием! В дороге я не терялся и старался вести себя, как обычно, но они засадили меня в трюм. Таковы особенности английского флота!
Баядеры – это мрак. Они танцуют в каких-то мешках, а зубы у них черные, как кофе.
В Бенгалии я стал пиратом, ну и времена же были! Но у меня слишком доброе сердце, вид крови расстраивает меня, к тому же это занятие не дает возможности занять достойное положение в обществе, на которое я рассчитывал.
Тогда я нанялся в услужение к лорду, собиравшемуся совершить восхождение на Гималаи. Я бросил его на полпути и присоединился к торговцам опиумом.
Ей-Богу, реши я снова пройти по всем тропинкам, по которым мне довелось пробираться, я бы заблудился.
В Китае тоже не так плохо. Мандарин и его жена подрались из-за меня в предместье Кантона. Там вообще случилось много всякой ерунды.
Дорога от Пекина до Санкт-Петербурга оказалась чудовищно длинной. И ни одной гостиницы по пути. В Москве я торговал папиросами. Там очень холодно и фиакры без колес. Как и везде, я пользовался успехом у женщин. Но мне хотелось добиться положения в обществе, это меня и сгубило.
Германия – хорошая страна, там пиво и тирольские женщины. Но понимаете, месье Бадуа, время шло, и я сказал себе: у тебя лишь один способ занять положение – покрыть себя ратной славой. У тебя на родине каждый солдат носит в ранце маршальский жезл.
Буду краток, а то у меня уже в горле пересохло.
В Алжире я стал пехотинцем. Через две недели оказался среди штрафников, в дисциплинарной роте. Да, месье Бадуа, я смело могу писать на визитной карточке: «Штрафник-ветеран».
Это продолжалось не более трех недель. Я никогда раньше не держал в руках сабли, вот руки и зачесались. Как-то в жаркий день мой командир косо на меня посмотрел. Я сказал, что у него молоко на губах не обсохло. Он кинулся на меня со шпагой, я разоружил его. Потом…
Не беспокойтесь, месье Бадуа, все было тихо-мирно. Я отшвырнул свою саблю, как только он оказался безоружным. Я просто побил его ногами… но немного перестарался, и военный трибунал приговорил меня к смертной казни.
«Готовь себе петлю!» Нет, такое положение меня не устраивало. Я присоединился к бедуинам, к отряду Абдель-Кадера. Они чуть не отрубили мне голову за то, что я выпил воду, предназначенную для верблюда.
– Мерзкие существа эти верблюды, но верные друзья и долго носят в себе запас воды… Вы что, заснули, папаша Бадуа? Эй! Или мой рассказ пришелся вам не по вкусу?
– Малыш, когда ты кончишь заливать, мы поговорим, – спокойно ответил бывший инспектор. – Я знаю цену этим россказням.
Пистолет возмущенно возразил:
– Месье Бадуа, клянусь всем святым, что я опустил три четверти самых романтических своих приключений. Уж вас-то я никогда не стал бы обманывать. Вернувшись в Алжир с караваном, я, представившись торговцем красной нугой, добился разрешения вернуться на родину. Я действительно снял на бульваре лавку и занялся торговлей. Сидел в бурнусе и тюрбане и говорил с акцентом.
Это помогло бы мне достичь цели, хотя коммерция – дело не очень надежное, да и арендовать помещение можно, лишь уплатив вперед за полгода. Но соблазны Парижа быстро сбили меня с пути.
В тот день, когда я впервые увидел афишу Бобино, я пропал. Отказавшись от турецкого наряда, я купил себе костюм, достойный молодого парижанина из народа, и устремился в театр. Ах, месье Бадуа! Меш уехала и многие другие тоже. Но те, что остались, узнали меня. И рассказали обо мне остальным. Мне устроили такую встречу… Подлинный триумф! И я вернулся к артистической жизни: игры, вино, красотки. Так и живу, гоняю котов, которых тут без меня расплодилось великое множество. И с удовольствием рассказываю друзьям о всех своих злоключениях.
Пистолет замолчал и сделал глоток «Жуани». Бадуа спросил:
– Ты закончил?
– Пока что да, месье Бадуа, – благодушно кивнул юноша.
– Поговорим теперь серьезно? – предложил бывший инспектор.
– Если хотите, я согласен. Попросите подать кофе… Правда, в счастливой Аравии я пил кофе получше, чем здесь, Мока-Корселе, – ухмыльнулся Пистолет.
Когда перед ними поставили дымящиеся чашечки, Бадуа запер дверь на ключ. Сев на место, он уперся большими пальцами рук в край стола.
– Малыш, у тебя много способностей и масса недостатков. Надо принимать тебя таким, какой ты есть. Шутки в сторону. Как ты относишься к господину Лабру? – осведомился Бадуа.
– Месье Поль! – воскликнул Пистолет. – Прекрасный молодой человек. Я бы пошел за ним в огонь и в воду, если бы был несгораемым и непотопляемым.
– Вот и славно, – кивнул Бадуа. – Месье Поль похож на тебя, у него свои недостатки, и с ним тоже бывает нелегко.
– Почему? – вскинул брови Клампен.
– Он не говорит всего, что знает, – вздохнул бывший полицейский. – Ты понимаешь: раз я за три года не нашел того, что искал, стало быть, столкнулся с массой трудностей.
– Что же вы ищете, месье Бадуа? – заинтересовался Пистолет.
– Вопрос вроде бы простой, – озабоченно ответил бывший инспектор, – но в двух словах на него не ответишь. Когда мадам Сула предложила мне поступить на службу к месье барону, а это именно она убедила меня уйти из полиции, все казалось простым и ясным. Месье барон, получив наследство, хоть и не стал миллионером, но платить мог хорошо.
– Если речь идет об интересном деле, – заметил Пистолет, – оплата меня не очень волнует.
– Я питаюсь хлебом и мясом, – мягко возразил бывший полицейский. – И мне нужны деньги, чтобы оплачивать счета булочника и мясника.
– А что, месье Поль просит оказывать ему услуги в кредит? – удивился Клампен.
– Никогда, – покачал головой Бадуа. – Не сбивай меня с мысли, малыш. Месье барон платит аккуратно. Но то, о чем я толкую, не так легко объяснить. Помолчи. Я остановился на том, что сперва дело казалось прозрачным, как родниковая вода. Мадам Сула, ты знаешь, как я ее уважаю, посоветовала мне согласиться, и я согласился. С тех пор мадам Сула сильно изменилась.
– А! – воскликнул Пистолет. – Она теперь против месье Поля?
– Ни за, ни против, приятель, – задумчиво проговорил Бадуа. – У мадам Сула какое-то горе, тайна, уж не знаю что. Я уже давно перестал понимать эту женщину.
– Попытаемся разобраться, месье Бадуа, – деловито заявил Пистолет.
– Но и месье барон, как мне кажется, тоже что-то скрывает от меня, – продолжал бывший инспектор.
– Так вы и его перестали понимать? – уточнил Пистолет.
– Понимаю гораздо хуже, чем прежде, – вздохнул Бадуа.
– Ясно. Прочистим вам уши, – кивнул Клампен.
– Сперва у него было две цели: найти родителей девочки, которую он удочерил, и поймать убийц своего брата, – начал объяснять бывший полицейский.
– А теперь? – насторожился Пистолет.
– Теперь вопрос о той юной особе отпал, – снова вздохнул Бадуа.
– Почему? – изумился парень.
– Вот тут-то и зарыта собака. Действительно почему? – нахмурился бывший инспектор.
– Она стала его любовницей, месье Бадуа? – осведомился Клампен.
Бывший полицейский покраснел. Он был далек от подобных мыслей, и это предположение возмутило его.
– Тебе же сказали, она его приемная дочь, – сердито сказал Бадуа. – Месье барон – честный человек. К тому же…
– К тому же?.. – повторил Клампен.
– Месье барон безумно влюблен в мадемуазель Изоль де Шанма, – с расстановкой проговорил Бадуа.
– Черт возьми!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53