Чистоту, правда, она блюла, а стены завешала репродукциями из глянцевых журналов, У нее можно было даже помыться.
Аньку уложили на старый, многажды залатанный надувной матрас, Василий Иванович прошел к Катерине Николавне на кухню и при свече о чем-то говорил с ней. Анька не могла заснуть. Разговор доносился до нее обрывками. Она хотела подойти, прислушаться, но половицы страшно заскрипели, и голоса умолкли. Она полежала еще, вслушиваясь и гадая, за что Катерина Николавна зла на новых гостей, — но усталость взяла свое, и она заснула.
Аньке снились бледные, прозрачные жители мертвого Алабина. Они протягивали к Аньке тонкие, зыбкие руки и умоляли все это как-нибудь остановить, но остановить ничего уже было нельзя: все сыпалось, потому что повторялось слишком много раз.
— Василий Иванович, — тихо говорила Катерина Николавна, — ты зачем девочку привел?
— Так ведь я не приводил, Катерина Николавна, — оправдывался старый васька. — Она сама за мной пришла, или ты не слышала?
— Захотел бы — не пришла бы. Ты мне, Василий Иваныч, вот что скажи. Только не врать! — жестко добавила Катерина. — Было у вас что с девочкой?
— Опомнись, Катерина Николавна, — жалобно заморгал Василий Иванович, — что ты такое говоришь… с ребенком-то…
— Я почем знаю? Вы люди особые, это я варягов с хазарами насквозь вижу, а про вас, странников, мне ничего не известно…
— Как можно, Катерина Николавна! — продолжал он увещевать ее. — Ведь она мне… ну… как дочь она мне! У меня дочь когда-то была, ты знаешь, Катерина Николавна? Славная девочка, вроде этой, забыл только, как звали…
— Все ты забыл. Может, и у тебя с ней было что, а ты забыл?!
— Да какая же со мной пойдет, с бродягой! — не понимал Василий Иванович.
— Да ведь пошла же она с тобой из дома! Это значит, она любит тебя, Василий Иванович.
— Ну, не так же любит… не по-женски…
— Этого мы с тобой знать не можем. Женская душа потемки, это я тебе сама говорю. А знаешь ты, Василий Иванович, что девочка твоя — хазарка?
— Откуда мне знать, Катерина Николавна, опомнись…
— А как же не знать? Самая что ни на есть. Что ж ты на семью смотрел, да ничего не увидал?
— Какие они хазары, Катерина Николавна! Если бы они хазары были, так уж их к началу войны в Москве бы не было! Хазары подчистую ушли, а кто не ушел — того выгнали…
— Ну, это ты мне не рассказывай. Среди хазар такие есть, что давно с русскими породнились, но меня-то не проведешь. Я эту кровь чую. Я по ней, можно сказать, специалист. Я сторож, Василий Иванович, у меня работа такая.
— Так это… это… — засуетился Василий Иванович. — Ее же инспектор Гуров видел, и ничего! Лично смотрел, и ничего!
— Когда это Гуров ее видел? — недоверчиво спросила Катерина.
— В Москве был у меня, — торопился Василий Иванович, — он-то про облаву и предупредил! И ее видел, и дома был, со всей ее семьей разговаривал…
— Что же он там себе думает, Гуров? — проворчала Катерина. — Явная же хазарка, к бабке не ходи… Колене в седьмом хазарка… Что, он знал, что она с тобой пойдет?
— Да откуда же ему знать? Она сама ведь не знала, что пойдет…
— А надо было знать, Василий Иванович. Сторож на то и сторож. Как же Гуров не углядел… Вы же — пара!
— Что за пара? — не понял Василий Иванович.
— Ты из наших, из странников, славного рода, она из хазар, — ты понимаешь, что будет, если меж вами что начнется?!
— Да что начнется-то, Катерина Николавна! Между нами сроду ничего не будет, я же не то что в отцы, в деды ей гожусь…
— Плохо все, Василий Иванович, — строго сказала Катерина. — Земля не держит больше, чувствую. Такое может случиться, что не знаешь, откуда ждать. Плохо все, куда ни глянь — плохо. И где это видано, чтобы хазары такие слезливые пошли — ваську в странствия провожать? Это все неспроста, Василий Иванович, думать тебе надо, Василий Иванович…
— Я сам все видал, — с невыразимой печалью сказал Василий Иванович. — И гадали, и соколок пускали — все видно. Но как хочешь, Катерина Николавна, печкой тебе клянусь, яблонькой клянусь — это не через меня придет.
— А все-таки в Дегунино пойти вам придется. Василий Иванович замер.
— Как — в Дегунино? Она только что пришла, хоть отдыха ей дай!
— Нельзя ей здесь оставаться. Нечего хазарам тут делать. Пусть ее в Дегунине смотрят. Если они скажут, что нет от нее опасности, — пусть хоть домой, хоть на все четыре стороны. Завтра уведешь ее в Дегунино, и смотри мне.
— А ну как она не пойдет?
— Пойдет, — сказала Катерина. Василий Иванович надолго задумался.
— Ты вот что пойми, — проговорила Катерина после паузы. — Это как к врачу на консультацию. Один врач по одним болезням, другой по другим, в Дегунине такие люди сидят, что все знают… Нельзя без этого, пойми ты, нельзя. Время сейчас такое, что, того гляди, все упустим. Для этого ли сторожили тысячу лет?!
— А в Дегунине война, — сказал Василий Иванович. — Котел дегунинский. Меня не жалко, а если с ней что?
— Да ты сам знаешь, какая сейчас война. Войны-то уж нет давно, заканчивать будут. Опять худой мир и опять по-старому. Они ведь как хотели? Они думали, если война, так можно решить как-то. А у них такая война каждые сто лет — и никакого толку. Так что будет все это вечно, если только люди твоего рода не станут с хазарками гулять.
— Я не гулял с ней, — в который раз повторил Василий Иванович. Другой бы на его месте рассердился, но у васек эта эмоция не получалась.
— Значит, пусть и другие не гуляют. Я с ней завтра сама поговорю. Ты не лезь. Ступай спи.
Но Василий Иванович не спал. Если б не синдром Василенко, он в эту ночь непременно наложил бы на себя руки. Но у васек не было и этого умения.


4

— Аня, — серьезно и по возможности доброжелательно сказала Катерина. Ей трудно было разговаривать с хазарами — у нее действительно было на них безошибочное чутье, и любить их ей было не за что. Но она держалась изо всех сил и даже улыбалась. — Аня, Василию Ивановичу нельзя оставаться в Алабине.
Анька посмотрела на нее с тоской. Она чувствовала, что ее странствие так просто не закончится.
— Ему надо пойти в нашу главную деревню, — сказала Катерина. — В Дегунино, Аня. Ты, наверное, слышала.
— Да, слышала. Там боевые действия.
— Ну, боевых-то нет, — уверенно сказала Катерина. — Какие боевые… Не это страшно. Страшно, что яблонька наша сохнет и печка портится. А поговорить с ними может только Василий Иванович. Другого такого специалиста у нас нет.
— А откуда вы знаете, что там с печкой? — спросила Анька.
— Мы все знаем. У нас эта связь поставлена.
— А он уже знает, что ему надо туда идти?
— Знаю, знаю, Анечка, — мелко закивал Василий Иванович. — Надо печку посмотреть, это святая наша печка… Это такое особенное у нас место. Если я печку не посмотрю, может, и Дегунино погибнет…
— И яблоньку, — твердо добавила Катерина.
— И яблоньку, — тихо повторил Василий Иванович.
— Может, при обстреле повредило или что, — сказала Катерина. — Ты пойми, Аня. Ты можешь, конечно, вернуться домой. Тогда Василию Ивановичу придется идти одному. Отправить с ним мне некого.
— Ты можешь вернуться, Анечка, — снова закивал Василий Иванович, — даже и лучше, если вернешься… Правда, вернись…
— Что ты, Василий Иванович, — сказала Анька твердо. — Конечно, я пойду с тобой. Здесь мы, наверное, кому-то мешаем. — Она не могла не подколоть Катерину.
— Вот ты какая, Аня, — сказала Катерина. — Ну и к лучшему. Такой можно доверить Василия Ивановича.
Анька хотела сказать, что ей никто его не доверял, она сама все решила и, собираясь совершить подвиг, не спрашивала разрешения на это. Но заедаться с Катериной не стала.
— Прямо после завтрака и идите, — сказала Катерина. — До Дегунина неблизко, кружным путем километров пятьсот. Лучше всего до Колосова поездом, а там либо по реке, либо лесом…
— Да в Дегунино-то дойду я, — засуетился Василий Иванович, — в Дегунино как не дойти…
Анька хотела отказаться от завтрака, но поняла, что гордость гордостью, а поесть надо. Путь предстоит долгий. Она уже научилась понимать цену горячей еде.
…Когда они вышли из Алабина и по заросшей бетонке зашагали к лесу, где им вновь предстояло пересечь линию запретки, — Анька почувствовала странное облегчение. Оно знакомо только очень тревожным людям, для которых дом — всегда нечто временное, а дорога — то, чего отнять невозможно. Тут ни у кого не надо было ютиться из милости. И когда они вошли в лес, он был полон свиста и щебета, запахов и ягод. Василий Иванович со своим рюкзачком, покряхтывая, шел следом.
— А хорошо, Василий Иванович, — сказала Анька. — Лучше так, правда?
Василий Иванович посмотрел на нее с испугом, но ничего не сказал.
— Вместе весело шагать по просторам, по просторам, по просторам, — запела Анька.
Василий Иванович шел следом и молчал. Это была не его песня.

Глава девятая
РОДИТЕЛЬСКАЯ СУББОТА


1

Сразу за домом, в котором Громов жил ребенком, начиналось капустное поле. Там уже был колхоз, а за колхозом кольцевая дорога. Прямо перед кольцевой дорогой стояли три высоких толстых трубы — то ли ТЭЦ, то ли бетонный завод. Он так и не узнал этого, и не хотел узнавать. Если узнаешь, трубы потеряют все свое очарование. Еще на закате был хорошо виден колхозный элеватор — загадочная Л-образная конструкция. Там кончалась Москва. Квартира выходила окнами на поле и три трубы, а балкон лестничной клетки — на окраинный спальный район. Громов любил туда выходить и смотреть, как люди возвращаются с работы. Почему-то все время была весна, небо было зеленое. Вероятно, он запомнил один-единственный вечер, самый первый, с горьким запахом пыли и почек, — и все остальные поместились в него. Мы ведь о каждом периоде нашей жизни помним что-то одно: одно пробуждение зимой, ознобный путь в школу, топшотный контрольный свет зудящей лампы; один весенний вечер на балконе; один просторный июньский день со шторами на сквозняке и блаженной прохладой, гладящей разгоряченное тело.
Прямо к дому подходила железная дорога, и паровозы призывно трубили за капустным полем. Они там маневрировали, железный диспетчерский голос доносился до балкона, иногда поезд проходил мимо самого подъезда. Он шел очень медленно, таща за собой два-три грузовых вагона, и нетрудно было в них вскочить. Некоторые мальчишки вскакивали и уезжали навсегда. Об этом во дворе рассказывали шепотом. Никто не знал, куда уводит железная дорога. Однажды, уже десятилетним, Громов решился пройти по ней дальше обычного — она уходила на шаткий железнодорожный мостик, казалось, готовый развалиться от первого толчка, но выдерживавший весь этот гигантский чугунный груз; дальше шла по мокрым полям, вдоль рощи — и упиралась в тяжелые, наглухо запертые бетонные ворота. Конечно, их открывали перед паровозом, но что там — Громов не видел. Он пошел в другую сторону — там была грузовая станция, красное здание с белыми фонарями в жестяных конусах. Откуда поезд приходил на эту станцию, Громов не думал. Он догадывался, что когда-нибудь ему это откроется.
Если сесть на этот поезд, можно было попасть в удивительные места. Громов понимал, что сетью железных дорог опутана вся его страна и пересечения их непредсказуемы, а пункты назначения условны. По железной дороге можно уехать куда угодно, причем вопрос о конечной цели решает она сама — огромный чугунный, латунный стальной механизм, работающий по собственным законам. Можно ехать на юг, а приехать на север — дорога сама переводит стрелки. Громову купили игрушечную железную дорогу, но он не любил в нее играть, потому что настоящая была интересней. Он мог ее представлять до бесконечности. На всех пунктах пересечений, поворотов и лучевьж сгущений множества сходящихся путей дежурили таинственные, никогда не спавшие по ночам диспетчеры. Они жили в уютных будках, днем ненадолго ложились на топчаны, покрытые промасленной ветошью, и забывались коротким тревожным сном. Есть вещи, впивающие многолетнюю человеческую усталость, — оттого на них так уютно спать; в учебке Громов иногда ходил помощником дежурного по батальону и, присаживаясь на топчан, на котором спал три часа этот дежурный, ощущал впитавшееся в него утомление; на таких же топчанах отдыхали свои три часа и железнодорожные дежурные, но и во сне их сознание отсчитывало стыки, переводило стрелки, и снились им только паровозы. Ночами они пили черный чай из тонких стаканов с железными подстаканниками, грызли железнодорожный сахар, нажимали красные кнопки. Человек, севший на поезд, который тяжело, с железным скрипом полз мимо громовского дома, выпадал из обычного пространства и попадал в особое. Его время начинало подчиняться железнодорожному расписанию. Железная дорога снимала с пассажира всякую ответственность, но он зачем-то был нужен. Все было ради него. Можно было не раздумывать о всяких глупостях — куда повернуть, где остановиться. Можно было сосредоточиться на главном, заложив руки за голову и покачиваясь на стыках. Железная дорога, ж/д, раз и навсегда кем-то запущенная, решала тут все.
Громов всегда знал, что когда-нибудь приедет домой по этой дороге. Он не знал только, что дом будет тогда в совершенно другом месте. Москва переменилась, и закон, по которому население в эпохи катастроф и оскудений сбивается в тесные страты, сбылся и на ней. Она разделилась на элитные, спальные и трущобные кварталы, и район, в котором прежде жил Громов, стал теперь элитным. Колхоза больше не было, поле еще в девяностых застроилось коттеджами — тут был теперь квартал «Золотые ключи», куда сползлись магнаты со всех нефтедобывающих регионов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97