— Мы по делу, губернатор.
— По делу, гублинатор…
— Мы не следить, не следить…
— Нам нельзя следить…
— Мы люди маленькие, губернатор…
— Маленькие, гублинатор…
Телохранитель слегка столкнул Стрешина и Рякина лбами. Парный конферанс ненадолго стих.
— Они камень бросили? — спросил губернатор.
— Вот этот, — телохранитель вытолкнул вперед того, что стоял слева.
— Мы не в тебя, губернатор…
— И не в нее, гублинатор…
— Просто чтоб ты знал…
— Чтоб уехал.
— Дальше хуже будет…
— Земля поднимется!
— Нельзя, чтоб поднималась.
— Нельзя, гублинатор!
— Уже и земля? — язвительно спросил Бороздин. — Это что же, всем миром, что ли?
— Это хуже, — сказала Аша. — Они правду говорят, ты не знаешь. Земля в последний раз давно поднималась, старики не упомнят. Это наша земля, заговоренная. Если мы не уйдем — тут весь город посыплется.
— И село, и село, — закивал Стрешин.
— И лес, и лес, — зачастил Рякин.
— Ямы!
— Овраги!
— Реки!
— Горы!
— Тихо! — крикнула теперь уже Аша. Губернатор никогда не слышал у нее столь властного голоса. — Что я в тягости — вы знаете, — начала она решительно. — Теперь и ты, губернатор, знаешь. Я четвертый месяц молчу, пять осталось.
Губернатор только теперь вспомнил, что еще ничего ей не сказал о судьбе будущего ребенка — до того поразила его Ашина вера в пророчество и само это пророчество; он никогда, конечно, не принимал всерьез такие вещи — но она была явно не в том состоянии, чтобы говорить с ней о радостях материнства и о его готовности если не заключить брак, то по крайней мере признать ребенка. Сначала надо было утешить, успокоить, а уж потом… А сейчас до него дошло главное в этой истории: она на четвертом месяце, а он ничего не замечал! Вот откуда эти слезы при виде заката, и страхи, и впечатлительность. Он знал, что многие во время беременности и родов сходят с ума — вот почему она так поверила этой ерунде… Врача, и немедленно! Он-то ее отучит от этих глупостей, объяснит их происхождение, — если найти хорошего специалиста, она быстро придет в себя.
— Я уйду, — продолжала она после недолгого молчания. — Но дитя мое убить я не дам, у меня не будет другого. Я свою судьбу знаю, у волков всегда так. Дитя не дам трогать. Убить дитя — дело страшное, толочное, соколобное. Кто бы он ни был, а он мой, и это уж мое дело — кто из него вырастет. Мать не захочет — дитя никогда злодеем не будет, за то я отвечу. С тобой, губернатор, я не уйду, нам нельзя вместе.
— Никуда ты не уйдешь, — начал губернатор.
— Молчи, слушай! Тут мои дела начались, тебе лезть нечего. Рожу — вернусь, за мной не ходи. Я одна пойду.
— Без моего разрешения отсюда никто не выйдет, — спокойно сказал губернатор. — Охрану предупредите там, — и он снял трубку внутреннего телефона. Телохранитель буркнул в рацию: «Первый! Седьмой, повышенная».
— Ты не знаешь, что будет, — с неожиданной мягкостью сказала Аша. — Ты не видел, как земля встает.
— Я всякое видел, — махнул рукой губернатор. — Без меня никуда не пойдешь, а я найду, куда тебя отправить. Надо будет — я готов и…
— Ох благодетель! — протянула Аша. — Жениться хочет на местной, аи молодец! Что теперь жениться? Ты все сделал, дальше моя забота. Сама виновата, не разглядела. Правду ты говорил — все выродилось. Да тебя и старые-то волки чуть не проглядели. Хорошо, эти братцы, — она кивнула на Стешина и Рякина, — заметили: не иначе, говорят, ты самый и есть. А я и не знала, что они к тебе ходят.
Не хватало еще, чтоб ты всех знала, кто ко мне ходит, — угрюмо сказал губернатор. — Ладно. Проследите, чтобы этих сегодня же допросили, — держать отдельно от васьки, которого на Чайковского взяли. Сговорятся — никогда правды не узнаем. И насчет стекла распорядитесь там… Никита! Еще чаю. Никита бесшумно внес стакан в толстом серебряном подстаканнике с гербом.
Пойдем со мной, Аша. Сегодня здесь останешься. Она покорно подошла к нему, но на полдороге обернулась к охране:
Думаете, я выйти не могу? Я осталась, чтобы с ним быть. Если земля встанет, плохо ему быть одному. А выйти я могу, дяденьки. Возьму и выйду, и ничего не сделаете. А, дядя Егор?
— Может, может, — закивал Стрешин. — А ты что скажешь, дядя Кузьма?
— Может, она может, — подтвердил Рякин. И допрашивать их не надо, я сама про них все расскажу. Губернатор, к вящему своему изумлению, увидел, что его личный телохранитель покорно кивает Аше.
— Спать отведете да накормите, — повелительно сказала она. — А ты, губернатор, прыгни.
Куда прыгни? — тупо спросил Бороздин.
— Да хоть на месте. Можешь?
— Знаешь что, Аша, — очень тихо сказал губернатор, — ты все-таки не забывайся, хорошо? Не то я такое волчье слово скажу, что тебя и беременную выпорют.
О как, — спокойно ответила Аша. — Мне бы, дуре, давно догадаться. Никакой моей власти над тобой нет. Лаской еще могу что-то, а командой — никак. Значит, ты самый и есть, давно бы поняла. Все случая не было — приказать да щелчок получить.
— Ладно, — сказал губернатор. — Время позднее. Идем спать.
— Смотри, губернатор, — сказала она. — Не жалуйся потом. И помни: если я пойму, что земля встает, — все равно уйду, у тебя надо мной тоже власти немного.
— Кое-какая есть, — возразил губернатор и за руку повел ее в спальню. Он знал, что к утру восстановит логику в пошатнувшейся картине мира и надумает, как быть с Ашей и с ребенком. Дождь усиливался, и резиденция, казалось, мелко вздрагивала под его внезапно налетающими порывами.


2

В его спальне на первом этаже она как будто немного успокоилась. Ушла эта жреческая страстность, она снова была его Аша — покорная и медленная.
— И что ты скажешь? — спросил он мягко. — Как мне понимать всю эту ерунду?
— Да чего уж теперь понимать, — сказала она. — Вытравлять его поздно, да и не дам я. Волкам нельзя вытравлять. Надо мне в Дегунино идти.
— В Дегунино? — переспросил он, не понимая. Что-то он сегодня уже читал о Дегунине. — С какой радости?
— Старшие наши там живут. Тетка моя там. Если скажут, чтоб осталась, — значит, можно, значит, не сбудется еще. А если нельзя, уйду отсюда. Может, если куда в горы уйти, тихо жить, то не страшно.
— Подожди. Можешь ты мне объяснить все с самого начала, как оно есть?
— Ох, — она села на кровать. — Что ты еще не понял? Я сама не знаю ничего. Кто родится, чего натворит — этого мы никогда не знаем. Мы про детей своих одно знаем: волк будет или не волк. А этот будет всем волкам волк, и от него всем конец. Я и чуяла, что конец. Думаешь, знамений нет? По всему видно — все из последних сил скрипим, по дну скребем. Но как-то я верила все, что обойдется. Столько раз обходилось.
— Подожди. Кому от этого конец? Нам, вам, всему свету?
— Нет, свету-то ничего не будет. Мы же не свет, как ты не понял-то, губернатор? Это я всю жизнь тут сижу, колесу молюсь. Ты ездил, мир видел, — должен как-никак понимать, что здесь все не так. Третью тысячу лет бережемся — все думаем, не будет ничего, если с круга не соступать. Весь-то мир сколько раз уж кончился да начался, а у нас все то же. Одного только нельзя — нельзя, чтобы один из ваших любил одну из наших; это старая тайна, наши все знали. Это с Рюрика еще. Как пришел Рюрик, так и запретили.
— А от хазар? — поинтересовался губернатор. Он не мог бороться с суеверием, пока не уяснил его вполне; надо было выспросить у нее все об этом странном предрассудке. Наверняка отголосок древнего табу на близость с захватчиком. — От хазар вам можно рожать?
— Я про хазар не знаю, я свой запрет знаю. Он у нас давно наложен. Мне с тобой нельзя, с человеком северного государя. У других, может, другой запрет. Может, от нашего полка хазарка родит — и все.
— Вот странность, — улыбнулся губернатор. — Почему так? Почему хазарка? Они что, женственная нация? Я читал такое…
— Ни при чем тут женственная нация, это старый запрет, что ты хочешь от меня? — Она подняла на него глаза и посмотрела с такой тоской, что он почувствовал полное свое бессилие перед этим древним унылым бредом. — Может, как хазарка от волка родит, так и всему конец; и уж верно, сейчас какая-нибудь хазарка тоже в тягости… Бабушка говорит, беда одна не ходит. У нас все парами — может, и там уже конец… И знаки о том были. Ты что же, сам не видишь, человек государев?
Сказать, чтобы губернатор вовсе этого не видел, — было нельзя; но он и подлинно был человек государев, ставящий дух выше разума. Разумом он понимал, что конец близок, — но дух подсказывал ему, что Россия никогда не жила иначе, а потому не следует поддаваться слабости. Как политик он начал думать и действовать в эпоху первой стабилизации — эпоху дорогой нефти, накануне того, как в мире запахло флогистоном. Кто из верящих разуму смог бы предсказать тот сказочный период, вожделенный российский подъем, взявшийся ниоткуда, просто из высоких нефтяных цен? Все уж и надеяться перестали на стабильность, и на тебе — зарплаты, кредиты, планирование жизни на десять лет вперед, словно и катаклизмов никаких не предвидится… И какой разум предсказал бы, что пять-шесть лет спустя никакая нефть не будет нужна никому? Кто подумал бы, что какой-то чертов зеленоватый газ, фонтанами бьющий по всей Европе, по Штатам, найденный, говорят, даже в Гренландии, резко переменит конъюнктуру и оставит Россию наедине с эпохой второй стабилизации, то есть с нынешней, когда не осталось ничего, кроме нефти? Пусть разум его отлично сознавал, что никакой стабильности на самом деле нет и что под тонкой коркой по-прежнему зеленеет зыбкое болото, — но люди ходили по этому болоту, не замечая, как оно булькает, качается, вздувается пузырями. И способность их не задумываться была залогом того, что русское чудо — ходьба по трясине — будет возможна и впредь. Для губернатора не было знамений. Работай — и все; и болото будет тебе тверже мрамора, а песочный замок простоит вечно.
— Знамений нет, Аша, забудь о них. Я слов таких слышать не хочу.
— Ну, не слушай. У вас, северных, всегда так: чего я не слышу, того нет.
— Что ты намерена делать?
— Сам посуди, — тихо сказала она, не глядя на него. — Тут мне жизни не будет, наши везде достанут. Они куда хочешь просочатся, это просто ты не знаешь еще. Ничего, узнаешь. Я в Дегунино пойду, и если там примут меня — там останусь. А не примут, скажут — нельзя, так на юг двинусь. Волки, когда их свои выгоняют, в горы уходят. Там буду ребеночка растить, выращу — погляжу. Увижу, что и вправду злой, — не выпущу оттуда. Но я так выращу, что у меня злого не будет.
— Подожди. Они же все говорят, чтобы я уходил.
— Они говорят, потому что думают: ты уйдешь, а они у меня ребенка вытравят. Вытравлять нельзя, поздно, он живой уж, — а они свое: вытравим. Я бабке говорила, ее ничем не собьешь.
— Как же она тебя отпустила ко мне?
— А чего ей бояться. Она же знает, что наши везде пройдут, если надо. Это убить меня они не могут, силы у них нет на это, — на такое сила не у всякого волка есть. Это им нанимать кого-нибудь надо… Ну, наймут. Всегда находили, когда им надо было.
— А если я не уеду?
— Значит, при тебе все сделают. Ты им не такая большая помеха.
— А вместе нам никак нельзя остаться?
— Разве если ты со мной в горы уйдешь. — Она впервые усмехнулась — как ему показалось, неприязненно. — Уйдешь со мной в горы, гублинатор? Будем там вдвоем ребеночка растить?
Даже если бы он был готов ей ответить «С тобой — на край света», даже если бы возможна была эта пошлость, он никогда не произнес бы этого вслух — вся его долго воспитываемая сдержанность противилась открытому выражению чувств; по он отлично знал, что никуда и никогда с Ашей не уедет. Он любил ее, в том сомнений не было, и даже хотел, пожалуй, чтобы она родила ему ребенка, но бежать куда-то с туземкой? Да главное — бежать не пойми от чего, поверив и идиотскую легенду; вступить статистом в чужую игру! Он и ее, конечно, не отпустит никуда, — но сама мысль, что она допускает его бегство… Положительно, он ее распустил!
— Да знаю, — сказала Аша устало. — Никуда не пойдешь. Где тебе. Будешь тут сидеть, дела делать, бумаги перекладывать.
— А ты бы хотела, чтоб пошел?
— А то нет. Страшно одной, в горах-то. Я с тобой привыкла, жила как за стеной, кормили опять же. А туда пойдешь — что делать будешь? До Дегунина-то и то далеко.
— Скажи на милость, какое Дегунино? Прямо как сговорились все. В газетах каждый день — дегунинский котел, у тебя тот же бред… Ты газет, что ли, начиталась?
— Сам бы съездил, все бы понял, — сказала Аша. — Дегунино — место непростое, потому туда все и едут. Все едут, всех принимают, да не все задерживаются. Там надолго не задержишься — другие едут, надо их принимать, а всем места нету. Дегунино — это где Даждь-бог живет, так наши говорят. Ну, навряд он там живет, но храм его там, это я тебе, губернатор, точно говорю. Главный наш храм, красоты необыкновенной. У Даждь-бога мало храмов, до сейчас достоял один всего. Знаешь, почему мало?
— Догадываюсь, — сказал губернатор. Он знал, какие из коренного населения вырастали строители, и ненавидел убожество сельских построек, сараюх, развалюх — всего национального зодчества. Особенно его бесила манера строить без гвоздей: все разваливалось, но жителям, кажется, это и нужно было. Аша говорила, что щелями дом дышит.
— Ни о чем ты не догадываешься. Гадатель тоже. — Она засмеялась, уже без злости, и он с облегчением подумал, что, кажется, оттаяла. — Беспокоить его не хотим. Ему от храмов беспокойство одно, они у него как приемная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97