— Как нет? — удивился Василий Иванович. — А это все что?
— Да ведь это далеко от эпицентра.
— Ничего не далеко. Полезли, Анечка. Я тебе покажу тут все, раз уж ты привела меня. Увидишь, как тут люди живут. Никакому туристу не покажут, как оно на самом деле. А потом домой, сразу домой. Здесь-то мне ничего не сделается.
Некоторое время они шли лесом, потом он начал редеть, и сквозь просветы между березами, кленами и дубами Анька увидела высокие белые дома. Издали они казались очень красивыми. Только вблизи становилось видно, что дома сильно обветшали и краска местами облупилась, а стекла везде выбиты.
В центре города был стадион, заросший сейчас редким лесом. На зеленой мягкой траве здесь и там лежали васьки — это была их зона. Обычные люди, включая охранников, опасались сюда заходить. Ходили слухи, что в Алабине до сих пор сплошная радиация. Счетчики Гейгера показывали уровень, в десять раз превышающий норму, и никто не знал, сколько можно тут находиться, — но васьки ничего не боялись, и им действительно ничего не делалось. Анька испугалась — вдруг это распространяется только на них? — но Василий Иванович ее успокоил:
— Анечка, тут правда безопасно. Мы же тоже люди… Он, казалось, даже обиделся.
— Почему же никто больше не ходит?
— Боятся, глупые потому что. Я бы тебя не повел в плохое место, Анечка.
Васьки ласково приветствовали Василия Ивановича, но ни о чем его не расспрашивали. Среди них это было не принято. Наверное, они и так все знали друг о друге, а может быть, в их среде просто стеснялись излишнего любопытства.
— А чего сюда все не идут?
— Анечка, каждый ведь в своем месте ходит. Наши никогда все сразу никуда не идут. Одни думают, что у себя пересидят, а другие — что облава скоро кончится. Я, кого мог, предупредил, а другие не хотят. Если человек не хочет спасаться, как его силком потащишь?
Вокруг природа быстро и уверенно брала свое. Среди города то тут, то там проступал лес, отвоевывая спортивные площадки, детские городки и дворы. Асфальт трещал, его взламывали побеги, и ясно было, что точно так же природа взломала когда-то страну, породившую Алабино. Это была сильная страна, она до многого дотянулась, но то ли земля против нее восстала, то ли сама она с собой не сладила — и природа взломала ее, выбила окна, сорвала асфальт, хлынула неуправляемой и слепой стихией в города и на стадионы. Анька покачалась на ржавых качелях в детском городке. Скрип их напомнил ей собственный ее двор, и она, боясь разреветься, остановилась. В парке культуры и отдыха под ветром тихо поворачивалось колесо обозрения. На него, задрав головы, с улыбкой кроткого удивления смотрели местные васята. Детское в итоге досталось детям — но это детское было теперь ржавым, скрипучим, рассыпающимся; и дети были соответствующие, одно слово — васята. В детском садике уцелели шкафчики, в которых висела кукольная одежда, и осталась на стене газета, вышедшая за день до катастрофы. Туристов сюда не водили — они прогуливались лишь на самых дальних подступах к городу и рыбачили в реке, где якобы водились рыбы-мутанты. Есть их никто не собирался, ловили посмотреть, но так пока никого и не выловили, кроме обычной плотвы.
Анька долго бродила по детскому саду, в котором жили теперь васьки. Они ничего не трогали — во всяком случае, их пребывание здесь не вносило в этот мир большего запустения, чем то, что воцарилось само собой. Заплесневел бассейн, заросший осокой, и в зеленой тине увязла пластмассовая золотая рыбка в короне. Теперь таких игрушек не делали. Новые игрушки были сплошь военные — солдатики, автоматики, иногда нефтянички.
Она мало знала о стране, исчезнувшей до ее рождения, но здесь кое-что можно было понять. Было похоже, что со всей страной случился синдром Василенко. В один миг у нее не стало ни прошлого, ни будущего, потому что в отсутствие страны ни прошлое, ни будущее не имело смысла. Ее история и планы были постижимы только в ней, а после нее рассыпались, как истлевший папирус. Все куда-то шли и что-то делали и вдруг словно забыли, зачем.
Васьки жили тут давно, они облюбовали алабинскую зону задолго до всеобщей облавы. Тут был их рай — место, где никто никуда не торопился, никуда не шел, ни за что не ругал. Можно было слагать баллады, лежать на траве, бродить по зарастающим дорожкам или набережным, заходить в брошенные научные институты, откуда в спешке вывезли только аппаратуру, а мебель оставили.
Васьки расселялись в брошенных квартирах, в лесных наблюдательных станциях, в шалашах, которые неумело строили сами. Они почти не разговаривали друг с другом, потому что им и так было все понятно. Здесь, на земле, принадлежащей только им, они вернулись к прежним занятиям — васьки ведь бродят потому, что работать на чужой земле для них невыносимо. Здесь они временно оставляли бродяжничество и даже начинали что-то выращивать — как всегда, путем договора с почвой. Земля в Алабине родила удивительно, и немногие исследователи, проникавшие сюда в защитных костюмах и с массой предосторожностей, считали это следствием радиации. Тут росли одуванчики по пяти цветков на стебле, а картошка была с детскую голову. Радиация, конечно, была ни при чем. Просто землю оставили в покое, и она неутомимо рожала для своего коренного населения.


2

Впрочем, сказать, что в Алабине вовсе не было начальства, нельзя. В Алабине была Екатерина.
Екатерина — высокая, полная, решительная женщина — давно уже занималась васьками, и не с целью благотворительности, всегда публичной, а просто потому, что таков был зов ее сердца. Она перевязывала их раны, руководила какими-никакими работами, на которые можно было их подвигнуть в Алабине, и содержала место в относительном порядке. Постоянных жителей в зоне было немного — редкий васька долго усидит на месте, случались побеги даже из васятников, бродяжничество у странника в крови; те, кто шел сюда подлечиться и отдохнуть, называли это про себя именно «пойти к Екатерине». Екатерина принимала всех. Она была строга, но справедлива. Жить здесь ей нравилось, потому что здесь был последний советский остров — осколок той страны, которую она застала и успела полюбить. Все, что стало после, ей не нравилось. Она уехала сюда из своего Петербурга и жила в одной из квартир шестнадцатиэтажной башни с ржавой надписью «Слава труду!» на крыше. В доме стояло сломанное пианино и кое-что из мебели. Васьки в благодарность за опеку пытались ей кое-что сколотить, но мастера из них были известно какие.
— Сейчас, сейчас, — бормотал Василий Иванович. — К Екатерине надо, а как же. Представиться. Кто пришел, тот сразу к Екатерине. У нас по правилам все.
Анька нехотя шла за ним по вечернему Алабину, мимо брошенных ржавых машин и переполненных мусорных баков. Ей почему-то не хотелось идти к Екатерине. Ей самой хотелось полежать на траве под желтым закатным солнцем, погреться, подремать и впервые за три недели не бояться погони. Тем более что совсем скоро ей домой. Ведь она привела Василия Ивановича туда, где его теперь никто не тронет.
На двери квартиры было неумело, так же робко, как жираф в васятнике, нарисовано странное существо. В нем при желании можно было опознать женщину у плиты и даже угадывалась кастрюля, а рядом разматывался белый рулон — то ли бинт, то ли туалетная бумага. Внизу по-детски старательно было выведено белой краской: «Катерина». Василий Иванович осторожно постучался.
— Да! — ответил властный голос.
— Катерина, это Василий Иванович, — сказал он и вошел, поманив за собой Аньку.
— Кто с тобой? — сразу спросила Катерина. Она была в кухне и, судя по запаху, варила рыбу. В речке Алабянке рыбы хватило бы и на город побольше.
— Сквозь стены видит! — восторженно прошептал Василий Иванович.
— Может, мне нельзя? — тихо спросила Анька. Катерина уже вышла к ним — прямая, стройная, с легкой проседью, волосы собраны в тугой пучок.
— Внучку привел? — спросила она ровно, без усмешки.
— Это, Катерина Николавна, со мной, — засуетился Василий Иванович. — Тут вишь какое дело, тут я в семье жил год, хорошая семья, и когда облавы пошли, то я, стало быть, решился уйти. И когда я решился уйти, то она, стало быть, со мной, чтобы одному мне, значит, не так страшно. Вот, видишь, какое дело… И особенно еще потому, что ищут же везде, сама знаешь. А из меня теперь какой бегун? У меня и глаза не так видят, и вот, видишь ты, довела. Теперь обратно поедет.
— Поедет да всем расскажет, да, милая? — спросила Катерина с нехорошей улыбкой.
Василий Иванович испугался.
— Ты что, ты что. Что ты такое говоришь. Да и кому рассказывать, все знают. Но она знаешь какая? Ты не знаешь, она какая. Она жизнь мне спасала, вот!
— Да уж вижу, какая, — усмехнулась Катерина. — Помочь старику решила, да, девочка?
Анька кивнула.
— Ну, проходите на кухню. Сейчас уха поспеет.
Катерина варила уху в огромной кастрюле на газовой плите, переоборудованной под дровяную. Анька видела такую в музее московского быта, куда их водили однажды во время москвоведения. Ни электричества, ни газа в Алабине не было со дня катастрофы, — правда, воду из Алабянки можно было таскать беспрепятственно, а для известных нужд выстроили кривобокие будочки.
Скоро под окно начали стягиваться васьки, Катерина разливала уху по тарелкам и протягивала им в окно. Они благодарно брали тарелки и ели — кто-то ложкой, а кто-то пил через край, так проще. Проблема в Алабине была одна — соль, она в огороде не растет, но пришлые васьки приносили, да и Катерине случалось выбираться из города. На зиму она уезжала домой, хотя и тогда наезжала с инспекциями.
— Так что же ты, девочка? — заговорила Катерина, когда Анька съела суп. Уха была невкусная, но она так давно не ела горячего супа, что была рада и такой. — Как же ты решилась уйти с Василием Ивановичем?
— Я подумала, ему опасно ходить, если облава, — нерешительно сказала Анька. Она боялась этой прямой и строгой женщины, как будто была перед ней виновата.
— Опасно-то опасно, а разве тебе не опасно уходить из дома? Ты до этого из дома уходила?
— Нет, никогда, — сказала Анька. — Один раз в лагере была. — Я тебя не про лагерь спрашиваю, — мягко, но недоброжелательно продолжала Катерина. — И что же, ты вот так все бросила и одна пошла с Василием Ивановичем? И родители тебя не ищут?
— Ищут, — сказала Анька, — но они же не знают, куда мы пошли. Я могла его спрятать на даче, но там нас нашли бы. Надо было уехать из Москвы, и мы через Тамбов доехали.
— И куда ты теперь?
— Домой, наверное. Вы же скажете, как выбраться.
— Это я тебе, конечно, скажу. Но, я думаю, домой, тебе сейчас не надо. Прямо домой — опасно.
— Почему? — не поверила Анька.
— Арестовать могут. Ты помогла скрыться ваське, он у вас был зарегистрирован, жил, наверняка уже приходили с облавой… Так что домой тебе сейчас никак нельзя. Если, конечно, ты не хочешь, чтобы тебя сразу посадили.
— Да за что же меня сажать?! Может, я просто ушла из дома…
— Тогда за бродяжничество. Если родители действительно объявили тебя в розыск, ты уже везде числишься как бродяжка. Знаешь, что делают с бродяжками у вас в Москве?
Катерина говорила с ней как с ребенком, но почему-то именно в этой интонации, и в отвратительном уменьшительном слове «бродяжка», и в ее больших мягких руках с ямочками на локтях Аньке мерещилась угроза. Она сама не понимала, в чем тут дело, но ясно чувствовала, что Катерина ей враждебна, что она не хочет ее здесь видеть и злится даже на Василия Ивановича — за то, что тот привел ее сюда.
— Мне все равно идти некуда, — сказала Анька. — Я не хочу уходить из дома насовсем. И потом, знаете, у отца возможности… Он не даст меня просто так посадить, я думаю. Только за то, что я ушла.
— Твоего отца никто не спросит, — сказала Катерина. — Твой отец ничего не может.
— Не надо так говорить про моего отца, решительно сказала Анька.
Она догадывалась, что именно не нравится Катерине. Катерина уже привыкла быть главной благотворительницей этих мест, главной благодетельницей этих людей, и когда здесь появилась Анька, которая по своим невеликим годам принесла гораздо большую жертву, — она, понятное дело, взревновала.
Катерина молчала, внимательно оглядывая Аньку.
— Как же ты решилась? — спросила она наконец.
— Да что тут решаться? — зло сказала Анька. — Человек беспомощный, прости, Василий Иванович. Все-таки не чужой. Тут никакого подвига, многие бы так…
— Ну, пока ты первая. Ладно. Утро вечера мудренее. Анька ненавидела эту пословицу, потому что именно с нею ее всегда укладывали спать родители, а ложиться спать она не любила: едва гасили свет, ее, как всякого нервного ребенка, тут же обступал пестрый рой отвратительных видений. Из альбома репродукций выползало «Сумасшествие», из детской энциклопедии — «Землетрясение».
— Я спать еще не хочу. Я погуляю тут, можно?
— Гуляй, — ласково сказала Катерина, — у нас никто не обидит.
— Я с ней схожу, — выговорил Василий Иванович.
— Останься, Василий Иванович, разговор есть.
— Ночью, Катерина Николавна, одной-то ей как же? Одной нельзя…
— Ну, ступай, — без охоты разрешила Катерина.


3

Посреди бывшего стадиона стояла молодая лосиха и задумчиво, запрокинув рога, смотрела на молодой месяц. Она не боялась людей, понимая, видимо, что это не совсем люди.
Анька прошлась по городу, послушала несколько народных баллад у костра — она не все понимала, тут пели в основном на своем языке, — ненадолго углубилась в лес, но испугалась. В Алабине и так было совсем как в лесу и так же пахло мокрой землей, росой, корой. Возвращаться в дом не хотелось.
Василия Ивановича как почетного гостя Катерина разместила у себя, в одной из комнат четырехкомнатного облупленного жилища.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97