– На последнем курсе его выгнали из академии, и он рванул в Сан-Франциско. Я поинтересовался у Лори, слышала ли она когда-нибудь, как играл Гридвелл, но она и понятия о нем не имела. Для Лори любая музыка одинакова – всего лишь набор звуков. В конце концов Гридвелл стал слишком богатым и слишком знаменитым и – банальная история – спился, бедолага. Сейчас он живет в Эджертоне. Гол как сокол Время от времени подбрасываю ему десятку-другую, но даже теперь он от меня нос воротит и смотрит свысока.
«Будь я Гридвеллом, – мелькнула мысль, – я бы так же на тебя смотрел».
– В общем, как-то раз после обеда я забыл запереть дверь своей комнаты. Сижу на полу дымлю травкой, динамики разрываются от «Jumpin' Jack Flash». Бэмс! Заявляется папаша. Кобден в ярости. Он позволяет мне ходить в школу только при условии, если я постригусь, а еще, сказал он, если у меня будут хоть какие-то проблемы с законом, я не получу по наследству ни пенни.
– Вас беспокоит процесс в Кентукки?
– Да ничего там серьезного. Через неделю уляжется и забудется. А вот это может вас заинтересовать. Вчера днем моя жена позвонила юристу, занимающемуся вопросами опеки и доверительной собственности, Паркеру Гиллеспи. Он сын Чарльза Гиллеспи, учредившего опеку. Семьдесят три года, преданный, как питбуль. Лори никогда прежде даже не интересовалась им, а тут вдруг решила заняться самообразованием. Ну-ка, скажите мне, о чем она спросила Гиллеспи?
– Откуда ж мне знать, – пожал плечами я.
– Она интересовалась пунктом, который добавил мой отец к договору: если меня признают виновным в этих преступлениях, которых, разумеется, я не совершал, то правда ли, что я лишаюсь наследства? К сожалению, ответил Гиллеспи, это решит суд, миссис Хэтч. Тогда она спросила: какова будет в этом случае позиция моего сына? Видите ли, в отсутствие любого другого наследника мужского пола мальчик наследует все имущество. А кто будет управлять имуществом, спрашивает она Это обязанность попечителя над наследственным имуществом, ответил Гиллеспи. А если случится худшее, будете ли вы продолжать управлять имуществом, мистер Гиллеспи? Гиллеспи ответил, что будет рад оказать ей всю посильную помощь. Ну, как, общая картина просматривается? Лори хочет денег.
– Она хочет сохранить их для Кобби.
Усмешка Хэтча была пострашнее ухмылки дяди Кларка:
– Кобби ничего не наследует до тех пор, пока ему не исполнится тридцать пять. А до той поры попечитель распоряжается деньгами по своему усмотрению. Лори назначит попечителем себя и захапает столько, сколько ее душе будет угодно. Вот чего она добивается.
– Спасибо, просветили, – сказал я. – Отвезите меня обратно в город.
– Я хотел вам кое-что показать, помните? Вы будете поражены. Сама история восстанет из пепла и заговорит. – Он улыбнулся с фальшивой дружелюбностью. – Если не покажу это вам, никогда себе не прощу.
Он включил зажигание и пустил машину вперед.

67

Шестьдесят лет назад заросшее поле было лугом, а мрачные развалины у самого леса – высоким каменным домом со слуховыми окнами и открытой галереей. Я старался обуздать охватившее меня беспокойство, происходившее от отчетливого ощущения: если я углублюсь футов на тридцать в лес справа от разрушенного дома, я отыщу расщепленный ударом молнии дуб.
– Вам кто-нибудь рассказывал о старинной резиденции Данстэна?
– После того, как убили его брата, Сильвэйн привез из Англии камни и построил из них дом.
Брови Хэтча поползли вверх.
– Из Англии? Из Провиденса, Род-Айленд. Отсюда и название этой улицы – Нью-Провиденс-роуд. Я знаю о вашей семье больше, чем вы.
– Не такая уж это большая тайна. – Я подумал о том, сколько всего Хэтч о Данстэнах не знает и даже не догадывается.
– А вам известно, кто построил дом самым первым? Я почувствовал легкую тошноту, и в ушах у меня зазвенело.
– Человек по имени Омар Данстэн. В пятидесятых годах восемнадцатого века он появился в Провиденсе с несколькими слугами из Вест-Индии и кучей денег. Данстэн говорил о себе, что он импортер и судовладелец, однако ни одно из его судов не заходило в Провиденс. Он часто ездил в Южную Каролину, Вирджинию и Новый Орлеан. Как вы думаете, что именно он импортировал?
– И что же?
– Рабов. Его люди покупали или отлавливали рабов в Западной Африке и странах Карибского бассейна и продавали их в южные колонии. Данстэн не был женат, но был отцом трех или четырех детей, которые почти никогда не покидали пределов дома. Соседи слышали странные шумы и видели загадочные огни в окнах. Ходили слухи о колдовстве и черной магии. В результате группа местных жителей внезапно вломилась в дом с целью выгнать семейку вон из города. Они опоздали. Дом был пуст.
Ноги меня не держали, и я присел на капот «мерседеса».
– Десятки лет в доме никто не жил. Его репутация была настолько дурной, что властям даже не удалось уговорить кого-нибудь снести строение. Люди называли его «Страшный дом». Сто лет назад жители обнесли его забором и оставили разваливаться.
«Страшный дом»? Звон колокольчика был слишком тихим, чтобы я смог определить, откуда он прилетел. Будто слабый радиосигнал, голос Стюарта Хэтча наплывал и угасал, подавляемый сильным излучением, струившимся от руин.
– Во время Гражданской войны два брата по фамилии Данстэн бежали из тюрьмы, где отбывали заключение за мародерство. В тысяча восемьсот семьдесят четвертом Омар и Сильвэйн Данстэны объявились в Эджертоне и поселились в «Медной голове». Вскоре у них уже было достаточно средств, чтобы начать свой бизнес: Омар открыл ломбард, а Сильвэйн стал ростовщиком. Как вы знаете, то были годы Реконструкции. Через десять лет они уже были владельцами банка, а жили в трущобах на Вишневой улице. Когда наводнения разоряли людей, братья отказывали им в праве выкупа закладной вследствие просрочки и скупали их недвижимость за бесценок. Мне всегда казалось странным, что убили Омара, потому что народ люто ненавидел как раз Сильвэйна. Хотите послушать версию моего отца?
– Жизнь без нее будет казаться мне неполной…
– Никто, кроме Сильвэйна, не видел так называемого бандита, застрелившего его брата и ускакавшего по улице. Мой отец считал, что убийцей был Сильвэйн. К тому времени Омар почти стал порядочным горожанином. Он был владельцем половины недвижимости на Торговой. Сильвэйну же, говорил отец, плевать было на приличия и порядочность. К тому же ему надоело делить с братом жену Омара.
– Я слышал об их уговоре, – сказал я.
– Сильвэйн переправил камни с Род-Айленда и привез бригаду строителей-португальцев, расселив их поблизости в хижинах. Он заявил, что хочет, чтобы дом был вое-становлен в точности таким же, каким он был в оригинале, а городские строители не знали всех тонкостей такой работы. Местные же решили, что он не хочет, чтобы они узнали планировку дома.
– Что породило множество сплетен.
– Ну, да. Цепи, прикованные к спинкам кроватей на чердаке. Потайные ходы. Странные слуги. Обычное дело – маленькие городки всегда кишат самыми разнообразными слухами. Сильвэйну следовало бы запустить в дом народ: походили бы, посмотрели, успокоились. Вместо этого он сделал наоборот – прятался от людей и гнал их от себя. Когда он ездил в город, всегда брал с собой ружье. Дети его росли, как звереныши. Кто-то из них сбежал, никто не знает куда. Кто-то утонул, купаясь в реке, или был зарезан в кабаке. Говард, ваш дед, остался на ферме, хотя отца ненавидел всей душой. Считается, что Сильвэйн нечаянно застрелился, когда чистил ружье, но кое-кто поговаривал, что ваш дед помог ему в этом. По мне, так идеальная справедливость. – Голос Хэтча вяло струился откуда-то очень издалека.
– Люди, толкующие об идеальной справедливости, ничего о справедливости не знают.
– Очень проницательно. Надо будет запомнить. В общем, Говард похоронил отца за домом. Позже он перевез гроб Омара из Литл Ридж и положил рядом с его братом. Он пошел дорожкой Сильвэйна и ухлестывал за каждой юбкой, за которую только мог ухватиться. Если б жена его не сбежала, он и ее бы убил. Банк его лопнул, деньги кончились. Знаете, что говорили о нем во времена моего детства?
– Что он мог находиться в двух местах одновременно, – ответил я. – Мог проходить сквозь двери, не отворяя их. Читать чужие мысли и предсказывать будущее. Взмывать над землей и висеть в воздухе.
Хэтч посмотрел на меня с удивлением и раздражением – по идее, я не должен был столько знать о Говарде Данстэне.
– И что очень вовремя его дочери переехали обратно на Вишневую, потому как однажды ночью дом сгорел и Говард погиб в огне.
– Как это случилось?
– А вот это самое интересное, – сказал Хэтч. Я едва слышал его сквозь гул, струившийся оттуда, куда мне меньше всего хотелось идти. – Отец рассказывал мне, что в ту ночь, когда случился пожар, его отец, Карпентер Хэтч, заперся в библиотеке с Сильвестером Милтоном, отцом Гринни, и коротышкой по имени Малыш Ля Шапель, который время от времени выполнял для них кое-какую работу. Он видел, как они выходили, а затем поздно ночью слышал, как вернулись. Как думаете, могли они поджечь дом?
– Стюарт, – устало проговорил я, – мне абсолютно все равно, кто его поджег.
– А потом нашли косточки. Не принадлежавшие ни человеку, ни какому-либо известному науке животному. Речь идет о тысяча девятьсот тридцать пятом годе, помните, – по сути своей это средневековье. Никто ничего не понял. В общем, дочери Говарда получили деньги по страховке, вот и сказка вся.
Я почти не почувствовал, как он положил мне руку на плечо.
– Что бы там ни плела моя женушка, Стюарт Хэтч не такой уж плохой малый. – Он потрепал меня по щеке. – И примите этот мой рассказ как подарок от чистого сердца.
– Весьма польщен, – пробормотал я.
– Вы отказались от моего предложения. Нет так нет. Пора возвращаться.
– Не верю я, что вы играли вместе с Гридвеллом, – сказал я.
Он рассмеялся. Зубы его были просто шедевром зубоврачевания, глаза лучились задушевным дружеским теплом.
– Стюарт, вы можете быть предельно очаровательным, но тюрьма по вам плачет. Если вы получите опекунство над своим сыном – это будет настоящей трагедией.
Он резко сунул руки в карманы брюк.
– Если хотите, чтобы вас подкинули обратно в город, – прогуляйтесь по шоссе, поищите телефон-автомат.
Я повернулся к нему спиной, перешагнул через пыльную обочину и побрел, как лунатик, по густой траве поля. Взревел двигатель, и картечью сыпанул гравий из-под взвизгнувших колес.

68

Темень и кошмар с гулом неслись навстречу мне из развалин дома и чащобы леса позади них. Мой двойник из сна как-то сказал: «На протяжении всей своей жизни тебя не оставляет ощущение потери чего-то исключительно важного. Если найдешь утерянное, сможешь ли ты после этого жить?» Тогда я ответил: да, и, несмотря на страх и отвращение, несмотря на желание не знать, и сейчас мой ответ был бы тем же.
Что-то легко коснулось моего рассудка и тут же угасло. Я едва не повернул обратно. Что бы ни мелькнуло у меня в голове, я не хотел знать этого.
Две оставшиеся каменные стены поддерживали то, что осталось от кровли. Два почерневших дымохода сиротливо тянулись к небу. Правая половина дома обрушилась. Старый вход на двор зиял над спутанным комом вьющихся растений. Я миновал пустой проем арки и посмотрел на грязный цементный пол, постепенно исчезающий под зеленым ковром, наступающим со стороны тыльной части здания.
Я решил обойти дом сзади. Мне казалось, я разглядываю фотографию разбомбленного города: почерневшие стены и – пустота. Я сделал шаг назад, и ноги мои встретили ровную каменную поверхность. Когда я нагнулся и раздвинул траву, увидел плиту серого мрамора с вырезанной на ней надписью: «Омар Данстэн, ум. 1887». Сердце мое подпрыгнуло. В трех футах лежал его компаньон: «Сильвэйн Данстэн, ум. 1900».
– А где же ты, Говард? – сказал я вслух. футах в шести от надгробья Сильвэйна я нашел плиту: «Говард Данстэн, дорогой наш папа 1882–1935».
– Это лучше, чем ты заслуживаешь, – проговорил я и обратил внимание, что в одном месте травы клонились к земле. У края леса, перед первым из деревьев, над серо-коричневой мульчей* лежала плоская гранитная плита. Мне удалось прочитать неровные и размытые, но все еще разборчивые слова: «Ангелам не место на этой земле».
И еще восемь надгробий, скрытые травой, лежали на земле. Некоторые имена совсем стерлись, и ни одно из сохранившихся не напоминало имена детей, которые им давали родители. «Рыбка», «Крикун», «Паутинка», «Щепка», «Звездочка» и «Бац-бац». «Собаки и кошки», – понял я, будто от ужасного прозрения отшатнувшись назад, и зацепился ногой за сплетение трав. Я крутнулся на месте, пытаясь удержать равновесие, и увидел, что зеленый ковер катится в тускло освещенную, разделенную на две половины комнату. Ступня моя освободилась из западни, и я пошел вперед по мягкому упругому травяному ковру.
Голубиные перья вращались в конусе солнечного луча. Знакомой болью мне стиснуло лоб, и я камнем полетел в пустую шахту.

69

«Это было когда-то очень давно, когда меня не было на свете, – подумал я. А затем: – О, я вновь сюда вернулся».
Мелькание перед глазами прекратилось, и все вокруг застыло. Увядший папоротник и чучело лиса под стеклянным колпаком по сторонам от медных часов на каминной полке. Табачный дым слоился в воздухе. У противоположной стены комнаты седой мужчина в темно-синем, когда-то элегантном смокинге стоял лицом к окну. В одной руке Мульча – перегной, солома, защищающие почву от испарения, замерзания. у него сигара, в другой – бокал, наполовину заполненный янтарной жидкостью. За окном темно. Я понял, что мне знакомо имя этого человека. Стрелки медных часов показывали одиннадцать сорок.
Человек у окна ждал меня – он готовился заговорить. Я догадался об этом по напряженности его позы и театральности показной, даже неестественной, печали, видной в очертаниях его сутулой спины. Мои тошнота и боль сменились нетерпеливым раздражением: ну вот, я здесь, что ему от меня надо? Мужчина у окна поднес к губам бокал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78