Я встаю и открываю дверь. Скорее всего это Нильс или Мартин. И тут этот урод толкает меня в грудь так, что я отлетаю от двери внутрь кабинета. Мне в голову приходит только одна мысль, и меня начинает колбасить: МЕНЯ ТУТ ГРАБЯТ, БЛЯ… но потом мысль испаряется, и я вижу этого парня, который стоит передо мной, одновременно чужой и знакомый. Еще секунда уходит на то, чтобы сообразить, кто это. Как будто мозг отказывается принимать сигналы, что посылают ему глаза.
Потому что прямо передо мной стоит Псих. Саймон Дэвид Уильямсон. Псих.
— Рент, — говорит он с холодным упреком в голосе.
— Са… Саймон… какого хера… глазам не вер…
— Рентой. У нас есть одно дельце. Мне нужны мои бабки, — рычит он, его глаза вылазят из орбит, как у терьера Джека Рассела, когда он видит суку в течке. Он обшаривает взглядом офис. — Где мои деньги, бля?
А я просто стою и смотрю на него, как зомби, и не знаю, что, собственно, говорить. В голову лезет какая-то хрень, типа, что он набрал вес, но это ему идет.
— Мои деньги, Рентой. — Он подходит ко мне вплотную, так что я чувствую жар от его дыхания у себя на лице.
— Пси… э-э… Саймон, я… я отдам тебе деньги, — говорю я. А что еще я могу сказать?
— Пять штук, бля, Рентой, — говорит он и хватает меня за грудки.
— Э? — переспрашиваю я тупо, глядя на его руки у себя на груди, словно это собачье дерьмо.
В ответ на это он слегка ослабляет хватку.
— Я подсчитал. Моя доля плюс компенсация за моральный ущерб.
Я с сомнением пожимаю плечами. В свое время это было такое большое дело, но теперь это все кажется ерундой, просто пара молодых придурков, которые посчитали себя крутыми, влезли в наркобизнес, где мы завязли по уши. И я понимаю это только сейчас, после того, как несколько лет постоянно озирался по сторонам и трусливо оглядывался через плечо. Но теперь меня это не трогает, я всем доволен и даже пресыщен жизнью, и все это дело уже не кажется мне таким важным. Это тот странный семейный визит в Шотландию возродил к жизни мою паранойю, да и волновался-то я в основном из-за Бегби. Насколько я знаю, он все еще сидит за непредумышленное убийство. И я почти не задумывался о том, как все это дело повлияло на Психа. И что самое странное: я же честно собирался отдать ему его долю, и Второму Призу тоже, и даже, наверное, Бегби, как я отдал все Уроду, но почему-то у меня так и не дошли до этого руки. Нет, я никогда не думал о том, как это подействовало на Психа, но теперь, как мне кажется, он мне сам все расскажет.
Псих отпускает меня и отходит: кружит по офису, стучит себя по лбу, расхаживет взад-вперед.
— Потом мне пришлось разбиратца с Бегби! Он думал, что я был с тобой заодно! Я потерял зуб, нах, — выплевывает он, неожиданно остановившись, и показывает мне золотую коронку среди белых зубов.
— А что касается Бегби… Урода… Второго… Псих подлетает ко мне.
— Какое мне дело до этих пидоров! Мы сейчас говорим обо мне! Обо мне! — Он ударяет себя в грудь кулаком. Потом его глаза распахиваются широко-широко, а голос срывается на жалобный вой. — Я же был твоим лучшим другом. Почему, Марк? — говорит он. — Почему?
Я улыбаюсь над его представлением. Я ничего не могу с собой поделать, этот урод совершенно не изменился, и эта улыбка выводит его из себя, он бросается на меня, и мы оба валимся на пол, он — сверху.
— НЕ СМЕЙСЯ НДДО МНОЙ, МАТЬ ТВОЮ, РЕНТОЙ! — кричит он мне в лицо.
Мне было больно, бля, я ушиб спину и теперь пытаюсь восстановить дыхание, поскольку этот толстый урод сидит на мне верхом. Он действительно набрал вес, и я буквально погребен под его тушкой. Глаза Психа просто пылают яростью, и он заносит надо мной кулак. Мысль о том, что сейчас Псих отпиздит меня из-за денег, кажется донельзя глупой. Полный бред. То есть он вполне в состоянии меня отпиздить, но он никогда не любил насилия. Впрочем, люди меняются. Иногда, становясь старше, они становятся и отчаяннее, особенно если чувствуют, что их корабль так и не пришел. И, может быть, это уже совершенно не тот Псих, которого я знал. Восемь, девять лет — это много. Вкус к насилию у некоторых людей проявляется только с годами. Я пока выжидал, ничего не делал, хотя я четыре года занимался карате.
Но даже и без карате я бы сделал его на раз. Я вспоминаю о том, как измутузил его еще в школе, на заднем дворе. Это была не настоящая драка, просто потасовка, причем мы с ним оба и драться толком-то не умели, но я был злее и я продержался дольше. Я выиграл ту битву, но он, как обычно, выиграл всю войну, он шантажировал меня эмоционально еще долгие годы после той драки. Используя все те приемы, которые в ходу у лучших друзей: повернул мне в морду большую лампу и заставил меня чувствовать себя скотиной, который по пьяни избил свою жену. Теперь, когда я владею определенными навыками шотокан-каратс, я смогу с легкостью его обезвредить. Но почему-то я ничего не делаю, я думаю: какой же парализующей силой обладает подчас чувство вины и как чувство собственной правоты может мобилизовать человека. Мне просто хочется выбраться из этой передряги так, чтобы мне не пришлось делать ему больно.
Он уже готов ударить меня по лицу, и я смеюсь. Псих тоже смеется.
— Ты чего ржешь? — говорит он, явно раздраженный, но при этом продолжает ухмыляться.
Я смотрю ему в глаза. У него появился двойной подбородок, но это как-то его не портит.
— А ты поправился, — говорю я.
— Ты тоже, — говорит он, скорчив недовольную рожу, ему явно неприятно. — Причем еще и побольше меня.
— Это мышцы. А я, знаешь ли, никогда не думал, что ты станешь таким жирным уродом. — Я улыбаюсь.
Он смотрит на свой живот и втягивает его.
— Это, бля, тоже мышцы, — говорит он.
Надеюсь, теперь он понял, насколько все это глупо. Потому что это действительно глупо. Мы можем вес обсудить, прийти к какому-нибудь соглашению. Я все еще потрясен, но уже не удивлен, и, что самое странное, где-то я даже рад его видеть. Я всегда знал, что мы встретимся снова.
— Саймон, может быть, встанем? Мы оба знаем, что ты меня не ударишь, — говорю я ему.
Он смотрит на меня, улыбается, снова заносит кулак, и у меня из глаз сыплются искры, потому что он бьет меня кулаком в лицо.
25. Уголок Эдинбурга
Уголок Эдинбурга в Центральной библиотеке, брат, это несколько комнат, и они просто забиты всяким барахлом, ну, барахлом Эдинбурга. Я вот о чем, это вроде бы и резонно, вроде как так и должно быть. В смысле, никто и не ждет, чтобы найти што-то о Гамбурге, ну, или о Бостоне в Уголке Эдинбурга. Фишка в том, што здесь полно всяких книг про Лейт, кучи, просто кучи всякой фигни, которой по-хорошему место в Публичной библиотеке Лейта на Ферри-роуд, брат. Это было бы справедливо, то есть Лейт — это как часть Эдинбурга, то есть считается так в городском совете, а если и не в совете, так среди парней из района старого Порта. Но, с другой стороны, я говорю о том времени, когда ходили всякие листовки обо всей этой децентрализации и все такое. Так какого же черта парень из Лейта, то есть я, должен тащитца аж до Эдинбурга, штобы узнать што-то о Лейте? Зачем этот поход аж к мосту Георга IV, когда можно было бы пройти пару шагов до соседнего дома на Ферри-роуд, а?
Уж поверьте мне на слово, это приятная маленькая прогулка в лучах октябрьского солнца. На Хай-стрит прохладно. Фестивальные толпы уже прошли, и я пропустил всех этих симпатичных девах, которые раздают листовки на свои шоу. Хотя я, разумеетца, все равно бы взял эти листовки, потому што такой урод, как я, не должен говорить ничего поперек таким шикарным девчонкам, которые в колледж ходили и все такое, и там они изучали драматическое искусство, да?
У меня всегда были с этим проблемы, брат, то есть с уверенностью в себе. Большая дилемма в том, што наркотики освобождают людей почти так же, как и уверенность в себе. В данный момент мое самомнение не то штобы низкое, но оно, как говорится, сомнительное. Да, брат, сомнительное. И первое, што я заметил, когда добрался туда, это паб через дорогу от Центральной библиотеки, назывался «Растяпа Мерфи». Один из этих ирландских пабов, которые совершенно не похожи на настоящие пабы, которые в Ирландии. Эти пабы для деловых парней, яппи и богатеньких студентов. И когда я на это смотрю, мне становитца как-то паршиво и стыдно. В мире, устроенном справедливо, уроды, которые держат этот бар, должны были бы выплачивать мне компенсацию за моральный ущерб, брат. Я вот о чем, когда я учился в школе, так называли полных придурков: «растяпа Мерфи, растяпа Мерфи». Так што для хорошего человека — это как вызов.
Скажем так, когда я вижу вывеску этого паба, она меня бесит, так што, когда я вхожу в библиотеку, я нахожусь в отвратном настроении. Видимо, поэтому мое появление в библиотеке было странным, странным-престранным. С-Т-Р-А-Н-Н-Ы-М со всех сторон, брат. Ну вот, прошел я сквозь большие деревянные двери, и тут у меня сердце начало стучать как бешеное: бум, бум, бум. Мне показалось, што я вломился в эту библиотеку, как будто какой-то урод, обдолбанный амилнитратом. Я чуть не грохнулся в обморок, да, я почти потерял сознание и еле-еле дополз до стола. Такое ощущение, што ты находишься в бассейне под водой или в летящем самолете, такой же приглушенный шум в ушах. В общем, меня трясло, брат, меня откровенно трясло. А потом, когда ко мне подошел парень в форме охранника, я ударился в панику. Подогнался по полной. Я подумал, што влип, то есть конкретно влип, брат, а я ведь даже ничего не сделал, я даже не собирался ничего делать, просто пролистать пару книжек…
— Могу я вам чем-то помочь, — спрашивает этот парень. Ну, я и думаю: я не сделал ничего противозаконного, я просто пришел в библиотеку. Я ничего не сделал, ничего. Но говорю почему-то вот што:
— Я, э-э… я… мне вот интересно… если можно, если мне можно… э-э… просто глянуть на э-э… зал, где все книги по Эдинбургу… посмотреть книги…
Вроде того, я говорю так, што этот парень сразу понимает, кто я: быдло, люмпен и нарк, трудное детство, недостаток витаминов, отморозок в третьем поколении и вся фигня, брат, потому што сам этот парень — у него все нормально, мальчик из приличной семьи, форма и все дела… отполированные пуговицы, ну и вообще…
— Вниз по лестнице, — говорит этот парень и просто вот так вот впускает меня. Просто так! Этот парень меня впускает! Уголок Эдинбурга. Центральная библиотека. Мост Георга IV.
Круто!
Стало быть, я спускаюсь по большой мраморной лестнице и вижу знак: Уголок Эдинбурга. И я становлюсь весь такой из себя довольный, брат, как настоящий ученый. Но когда я вхожу, я вижу такой здоровенный зал, просто охренительно здоровенный, и до хренищи народу сидит за столами и читает, как, блин, в классе в начальной школе. Тихо, как на кладбище, и все они смотрят на меня. И што они видят, все эти уроды? Нарка, который решил спереть пару книжек, штобы заработать себе на дозу?
И я думаю: нет, нет, нет, брат, спокойно. Пока не доказано обратное, ты невиновен. Делай, што говорила Эйв на занятиях, и постарайся избавитца от этой самодиверсии. Когда у тебя стресс, посчитай до пяти. Один-два-три… и на што, интересно, пялитца эта баба в очках… Четыре-пять. И все стало значительно лучше, брат, потому што они все вдруг взяли и отвернулись, да?
Да тут и красть-то особенно нечего. Я вот о чем, все эти книги, может, и представляют какую-нить ценность для коллекционера, но такой товар не впаришь в «Вайн Баре», это все старые фолианты, так они их называют, брат, фолианты, микрофильмы и всякая такая хрень, да?
По-любому я быстренько просматриваю книги, и там говоритца, что Лейт и Эдинбург объединились в 1920 году, после типа как референдума. То есть вроде того, голосование «Скажем „да“ присоединению», за передачу власти, за парламент и все такое, когда люди высказывали свое мнение, и так оно и было, как они скажут. Мне пришло в голову посмотреть «Шотландца», так вот, там все твердили: «Не, брат, скажи нет», — но все остальные просто отвечали: «Извини, брат, мы понять не можем, чего вы там парите в своей газете, поэтому скажем большое и толстое „да“. Демократия, брат, демократия. Кота не заставить жрать „Феликс“, если есть „Вискас“.
Фишка в том, што жители Лейта отклонили объединение, проголосовав против большинством четыре к одному. Четыре к одному, брат, но все равно объединение произошло. Я даже типа как помню, што, когда мы были совсем мелкими, об этом твердили все старые пердуны. Но теперь все они глубоко под землей, и кто расскажет, што эти пидоры сделали в свое время, пойдя против народа, против демократии, тогда, давно, брат? Позовите парнишку Мерфи! Ага, все эти кошки на Кладбище домашних животных Стивена Кинга, спите спокойно, потому што пришел я. Так што, пожалуй, с этого я и начну, неплохое времечко, девятьсот двадцатый год: великое предательство, брат.
Ага, вот оно все уже начинает складыватца у меня в башке. Проблема в том, что я как-то забыл, што, если ты собрался писать книгу, нужны бумага и ручка. Так што я иду в «Baurmeister» и покупаю там блокнот и ручку. У меня все дрожит внутри, и я не могу дождатца того момента, когда вернусь за свой стол и начну серьезную работу. Так-то, брат, история Лейта от объединения до наших дней. Начну с 1920-го, потом вернусь немного назад, потом опять пойду вперед, как в биографиях футболистов пишут.
Знаешь?
Например, глава первая: «Я не мог в это поверить, когда поднял в руках Европейский Кубок, брат. Этот крендель, Алекс Фергюссон, вдруг оказался рядом и сказал мне: „Ну, брат, теперь ты типа бессмертный“. Не то чтобы я так уж думал о победном голе или вообще о матче, ведь я накануне ночью нахуячился крэка, отпустило только за полчаса до того, как я в такси сел, чтобы ехать на матч…» В общем, ты знаешь, как это бывает, брат.
Потом следующая глава: «Но на самом деле история начинается очень далеко от стадиона Сен-Сиро в Милане. Нам придется перенестись назад во времени, в скромный жилой дом на Крысиной улице в районе Горбалз, в Глазго, где я родился и вырос. Я был семнадцатым сыном Джимми и Сенги МакУиджи. У нас была дружная семья, и я напрасно хотел… бла-бла-бла…», и так далее.
Так что вот так: начать с середины и идти назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71