– Прекрасно.– Ты ведь на своих сослуживцах не женат.– Я усвоил с первого раза. Почему ты вечно все повторяешь?– До чего ж ты мерзок.– Мы просто шутим, дети. Ты каждую неделю нас этим кормишь.– Не хочешь – возьми яичницу, – негромко отвечает жена.– Ты испортила мне весь день.– А ты мне.– Выпью соку. Каждую неделю нас этим кормишь, так? Каждый мой свободный день.Это неправда, но она молчит. Лицо упрямое, окаменелое. Взялась за ручку большого стеклянного кувшина, рука дрожит. Когда я сам выжимаю апельсины, мы пьем свежий холодный сок из стеклянного кувшина, а не из более легкого пластмассового, которым предпочитают пользоваться жена и служанка. Дети замерли на месте, точно манекены в витрине, замкнулись в себе, ждут, что будет дальше. А ведь поначалу день обещал быть счастливым: я занялся любовью с женой ночью, когда мне хотелось, а утром, когда не хотелось, не стал этим заниматься – пока она была в ванной, удрал вниз и принялся готовить завтрак. (Она дала мне понять, что не прочь, да я не хотел.) Нелегко будет простить ей это испорченное утро. Сегодня даже у свежих апельсинов какой-то не тот вкус. Апельсины уже не те, что были. Может, виновато мыло, которым мы моем стаканы, а может, вода. Газированную воду с мороженым в киосках теперь продают в бумажных или пластмассовых стаканах – они толком не охлаждаются, и в них пропадает аромат. Все шатко и ненадежно. Знаменитый Лондонский мост и тот пал: его переправили пароходом в штат Аризона на потребу туристам. Я лучше всех готовлю яичницу с беконом, потому что больше всех стараюсь. Делаю тосты с чесноком, как, бывало, делала моя мать, и они получаются у меня ничуть не хуже. Это просто. И всем нравится. Ничего нет нынче натурального. Даже людей. Решаю пошутить. Попробуем ее умаслить.– Скажи по совести, лапочка, – начинаю я.– Они пойдут, если ты пойдешь, – перебивает она.Мой мальчик качает головой.– Я не пойду, – заявляет дочь.– Ты говорила, чтоб я их не заставлял.– У меня такое чувство, будто я совсем одна на свете.– Я должен идти, да? – жалобно спрашивает мой мальчик.– Скажи по совести, лапочка, – снова начинаю я, коснувшись ее плеча. (Уже за одно то, что я вынужден вот так к ней подлаживаться, надо будет ее бросить.) – Что бы ты предпочла: бедность и потом рай или богатство и потом к чертям?– Это еще что за вопрос? – вскидывается жена.– Я тебя спрашиваю.– Смотря какое богатство, – язвительно вставляет дочь.– Не так уж для меня важны деньги, как тебе кажется.– А для меня важны, – мурлычет дочь. – Чем больше, тем лучше.– Ты ведь, кажется, хочешь новый дом?– Что в этом плохого?– Ничего. Что бы ты предпочла: бедность и потом рай или богатство – и… к чертям?Она покорно улыбается.– К чертям в пекло, – говорит она мне, подхватывая шутку.Ну вот, гроза миновала, и, похоже, удастся выскользнуть от них от всех невредимым. Прямо хоть празднуй.– Ай да женушка! – с нежностью восклицаю я.– И вообще я устала, – признается она уже не сердито.– Сходи одна.– Не хочется. Лучше полежу почитаю газеты. И посмотрю телевизор. Звучит заманчиво. Правда?– Люблю деньги, – бодренько провозглашает дочь. – И еще как!– А бедняки все попадают в рай? – серьезно спрашивает мой мальчик.– Ты веришь в рай?– Нет.– Тогда как же они могут туда попасть?– Чудно, – и хмурясь и улыбаясь говорит он. – А если б я верил в рай, бедняки все попали бы туда?– Конечно, нет!– Я серьезно спрашиваю.– Правда нет.– И в ад, конечно, нет. Представляешь, во что превратился бы рай, если б туда набились все бедняки?– А мы бедные? – допытывается он.– Нет.– Тогда почему ж ты не можешь купить ей машину?– Вот это настоящий брат.– Могу. Пускай сперва научится водить.– Мне уже почти шестнадцать.– Вот стукнет шестнадцать, тогда поговорим. Деньги у меня есть. Так что не волнуйся, бедность тебе не грозит. А скоро денег еще прибавится.– А я, пожалуй, люблю деньги больше всего на свете, – вызывающе бросает дочь. – Больше мороженого.– Кое-кто сочтет, что это не очень красиво, дочь моя.– Ну и пусть. Люблю деньги, как последнюю ложечку мороженого.– Деньги сами за себя говорят, верно; моя милая?– Очень даже верно!– Как это?– Видишь ли, молодой человек, деньги – это все на свете.– А как насчет здоровья? – говорит жена. – На него денег не купишь. Вот почему не следует отдавать свои монетки.– Я теперь не отдаю.– Я бы нипочем не отдала, – самодовольно заявляет дочь.– Да уж ты-то, моя ненаглядная, думаю, никогда и не отдавала. Деньги правят миром, молодой человек, и делают историю тоже.– Как это?– Вы ведь учите историю, верно?– Это называется история общества.– Деньги делают историю общества. Без денег не было бы никакой истории общества.– Как это?– Папа хочет сказать, что любовь к деньгам и погоня за золотом и богатством – это причина почти всех событий, про которые написано в учебниках истории, – объясняет дочь. – Верно я говорю, пап?– Совершенно верно, дорогая моя дочка. Опять усекла. рад видеть, что в школе ты учишься не только баловаться травкой и ходить по дому в чем мать родила.Она судорожно глотнула воздух, побледнела – и я испугался еще сильней, чем она. (Сам не знаю, почему я тогда это сказал. Вот провалиться, сам не знаю, откуда взялись эти слова. У меня ничего такого и в мыслях не было.)– Обязательно надо было это сказать? – жалобно шепчет она.– Да нет, – бормочу я.– Ты же иначе не можешь, – возмущенно говорит она. – Ты всегда так. Что, неправда?– Извини.– Ты всегда все загубишь. Всем испортишь настроение. Правда он всегда все портит?Жена, похоже, вот-вот расплачется.– Ты же знаешь, я пошутил.– Мне уйти?– Нет. Но ведь я уже тебе говорил, чтоб ты не расхаживала по дому без халатика.– Можно, я выйду из-за стола?– Нет, останься. Я сам уйду. – (Я веду себя глупо, неуклюже.) – Может, помиримся? Мне все равно надо уходить. Эхе-хе.Она тоже загубила мне сегодняшний день (хотя во всем виноват я сам. И ведь день только начался: еще нет десяти). Спрут гадливости, этот мясистый, липучий, мускулистый, пронизанный кровеносными сосудами барьер сексуального отвращения, который возникает иногда (если жена сама проявляет инициативу. Вероятно, я предпочитаю, чтоб желание возникало у меня прежде, чем у нее), этот спрут снова объявился нынче утром у нас в постели, когда жена разбудила меня томным бормотаньем и примостилась поближе. Я проворно увернулся; жена не успела понять, что случилось, а я уже орудовал внизу, в кухне, – разрезал апельсины, молол кофе, разбивал яйца. Не знаю (и знать не хочу), откуда и почему он является, этот спрут. Похоже, его порождают общими усилиями мозг, сердце и кишки. (Я знаю, мужчины, страдающие сердечными приступами, прикрываются ими, чтобы избежать сношений с женой, но отнюдь не с приятельницами, пока те им не прискучили. Я готовлю кофе и разбиваю яйца. Я несказанно радуюсь и торжествую всякий раз, как слышу, что кто-нибудь, кого я знаю, ушел от жены. Так им, сукам, и надо. Вчера в магазине я нечаянно услыхал, как одна женщина рассказывала другой, что кто-то, кого я даже не знаю, ушел от жены, и я сразу возликовал, а потом опять впадаю в уныние, исполняюсь жалости к себе, опять чувствую себя обделенным.– Чем это ты так доволен? – слышится мне вопрос жены, пока я возвращаюсь к машине.– Ценой на артишоки, – ответил бы я, или еще того лучше: – Один человек бросил свою жену.)Едва я проснулся, гадливость стеной вновь поднялась у меня в голове и в груди и уже не исчезала, и я не желал, чтоб жена прикасалась ко мне, не желал сам волей-неволей к ней прикоснуться. (Она тут ни при чем.) Казалось, коснись она меня – и место это высохнет, выкрошится или заплесневеет. А может, там, где она притронулась, от рук ее и коленок во мне образуются вмятины, будто в тесте или глине. И так оно и останется. Стена эта невидима, но неподатлива. Она неодолима. Она живая и мертвая. Сам я тоже и живой и мертвый. Это паралич, совершенное бессилие. И пустота, и скованность. И душно, кажется – не вздохнуть, и голова болит, и мутит, и накатывают тошнотворные воспоминания о мерзких, затхлых запахах. Погано. Не хватает пороху одолевать это состояние. И невозможно признаться жене.– Мне нездоровится, – хнычу я. – Желудок, наверно.– А сердце не болит?– Вроде нет.– Ты слишком много работаешь. Мы ни разу по-настоящему не отдыхали.– Ты каждое лето уезжаешь.– Это не отдых. Ну что бы нам вдвоем взять да поехать в Мексику? Я там не была.Я предпочитаю поддаться этому приступу и лежать послушно, рабски покорно. Предпочитаю сдаться. Ожидать подходящей минуты – пускай острота пройдет, меня отпустит, злой демон уберется обратно в свое потаенное логово, – чем давать ему бой. Опять я бесхвостое земноводное. У меня бородавки, точно у жабы, но они маленькие, ведь я и сам маленький. Вот я протискиваюсь, головой вперед, точно крохотный белый пловец или аквалангист, обтянутый черной резиной, и свободно плавающие боли в висках переливаются в пульсирующую тяжесть в затылке. Если я протиснусь в щель и окунусь в омерзенье, что заперто у меня в глубине, быть может, мне уже не вернуться сюда. Куда? Быть может, если я протиснусь туда, никакого «здесь» уже не останется. Прежде я уже проползал сквозь гадливость, и она исчезала, не причинив мне вреда, словно ее вовсе и не было. Мне представляются кое-какие разговоры. Хоть бы не пришлось и вправду их вести.– Ну, давай выкладывай, – уговариваю я дочь. – Эхе-хе. Можешь мне сказать. Ты употребляешь наркотики? Занимаешься всякими непристойностями с мальчишками и девчонками? Я пойму!– Если ты и правда понимаешь, – спокойно, ровным голосом с упреком говорит дочь, – так понял бы, что, если бы я хотела тебе рассказать, тебе и спрашивать бы не пришлось.– Толково. Горжусь тобой.– Мне надо быть толковой? И ты по-прежнему будешь гордиться?– Разумеется.– Чем?Может, из-за этого отец Вирджинии и покончил с собой. (Она загубила ему целый день.) Был он, наверно, скромный, замкнутый, небольшого роста, вроде Лена Льюиса, и отослал свою любимицу в отличнейший южный университет, а ее оттуда вышвырнули за то, что она однажды позволила себе с футболистами, со всей командой.– Со всей командой, – весело сказала, почти пропела она, ее темные глаза блеснули.– Они меня заставили, – продолжала она с вызовом, а сама так и сияла (и у меня вовсе не было уверенности, что она говорит правду. Она знала, я обожал слушать, как она рассказывала про свои непристойные похождения. Двойственное чувство, неодолимый соблазн заставляли меня ее расспрашивать. Изнасилование увлекает.) – Сперва они меня держали. А потом мне понравилось. Я уж ему показала.– А страшно было?– Я прямо с ума сходила по защитнику. Ох и задавался он! Один раз мы занимались этим в каноэ. Ты в каноэ не пробовал?– Ты разозлилась?– Ну что ты. А он разозлился. На меня. Он не думал, что мне понравится, но уж я ему показала. Он был самый знаменитый парень на весь университет, и одно время он был мой. По-моему, я там была единственная еврейка. А после этого случая он не желал меня больше видеть.– Покажи мне тоже.– Ну уж! Ты шлепнешься в обморок.– Ну уж.– Ну уж в университете наверняка по сей день это помнят. Могли бы и памятник поставить. В том сезоне они из-за меня прославились.Все-таки не очень приятно было слушать, как она бойко об этом рассказывала (хоть бы чуточку раскаивалась!), будь у меня право и возможность, я бы сурово отчитал и наказал ее. Отхлестал бы по щекам. (Потому что ревновал.) Однажды мы с женой попытались проделать это в лодке, уже когда были женаты, но она засмущалась и заставила меня подгрести к острову.Теперь-то я уже понял бы, что Вирджиния с приветом и, когда радостное бесстыдство иссякнет, вполне может покончить с собой. (Она бы просто не знала, как без него прожить.) Понял бы также, что по природе своей она отнюдь не жизнерадостна и эта безудержная веселость больше напускная. Пожалуй, если в ближайшие год-два у Пенни не сложатся какие-то прочные отношения, которые всерьез ее захватят, она тоже без особого шума может покончить с собой – я-то ей опора плохая. Она уже знает: если жена моя умрет или я получу развод, на ней я все равно не женюсь. Я больше не ищу близости с Пенни. Просто прихожу и ухожу – ха-ха, – и, может случиться, жена тоже покончит с собой, когда дети подрастут и разъедутся, а я ее брошу. Возможно, ее будет удерживать Дерек, если к тому времени мы не отошлем его куда-нибудь. (В этом случае малыш придется мне очень кстати. Он, правда, подрастет и будет уже не малыш.) Хорошо бы все-таки поскорей его отправить. (Он будет мне уж совсем ни и чему, когда станет старше.) Если уйду, и думать о них забуду. Не захочу даже оставить им свой номер телефона. Предпочту переехать в другой город. Одно исключение – мой мальчик, а может, забуду и его. Он ведь станет другим. Не знаю, долго ли еще у меня будет желание, чтобы он со мной разговаривал. Если попаду когда-нибудь в больницу, не захочу, чтоб они меня навещали, мне от этого будет только еще мучительней (и я так им и сказал. Одно исключение – мой мальчик. По нему я, вероятно, стал бы скучать, стал бы тревожиться, что он слишком тревожится за меня. Буду лежать там и умирать или поправляться, и в носу у меня будет резиновая трубка, как у политзаключенного во время пытки, а они еще от меня же станут ждать облегчения. Не захочу видеть ее сестру. Не сумею не допустить ее к себе. Моя маленькая секретарша пришлет открытку с пожеланием здоровья. И придется мне ее поблагодарить). Я должен был бы понять, что она с приветом, хотя бы уже по тому сеансу одновременной игры, который она дала футболистам в Университете, по ее внезапным переходам от оживления к подавленности, когда мы на минуту-другую вцеплялись друг в друга на площадке между этажами или внизу, в архиве, точно косматые медведи, и блузкой, курткой терлись о стену, и по неистовому ужасу, который внезапно охватывал ее, налетал, точно буря. Столько раз мы там с ней встречались. Мне и впрямь хотелось вынуть свой член, и чтоб она взяла его в руки. Месяцами вынашивал я всевозможные планы.– Мне хочется кой-что сделать. Позволь, ладно? – сколько раз, задыхаясь, мысленно говорил я ей в переполненном вагоне метро по дороге домой или на службу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73