Мне, наверно, казалось, что жокеем, в красно-белом картузе, верхом на крупном, быстроногом, стремительном породистом скакуне, я всех проведу: все станут меня принимать не за мальчика, а за малорослого мужчину. Хорошо, что я так и не стал жокеем. Теперь я бы уже слишком отяжелел и не больно часто побеждал в скачках.) И это его желание стать как все очень неудачно во многих отношениях (не для меня, а для него), ведь в нем столько своего, что делает его удивительно милым, ни на кого не похожим (немало в нем и такого, без чего ему жилось бы куда лучше, и, может, когда-нибудь он сумеет от всего этого избавиться – впрочем, я уже подозреваю, что вряд ли он сумеет избавиться хоть от чего-нибудь. Теперь мне уже кажется, мы, в сущности, почти не меняемся. Просто душа наша покрывается шрамами, рубцами или мозолями, и, когда удается, мы забываем, что там под ними. Пока случай нам об этом не напомнит); и боюсь, то хорошее, что в нем есть, все мы, кроме дочери (я, жена, Форджоне, окружающий мир и даже пыльные, призрачные горы и кратеры на Луне, что напоминают о временах невежества и о привидениях), сообща разрушаем. (Даже самая мысль о Дереке преследует и гнетет его, даже высокие здания. Будь мы не людьми, а камнями, мы бы тоже угнетали его, и, возможно, ничуть не меньше. Все его гнетет. Быть может, мы для него и есть камни. Кто его знает, какими он нас видит. Я, например, в своих детях не всегда вижу детей. Отец мой и другие смутно запомнившиеся с детства мужчины, даже старший брат, еще живой в пору, когда я был маленьким, вспоминаются мне как немые, неодушевленные фигуры, способные мгновенно, незаметно для глаза переноситься с места на место и подавать какие-то загадочные знаки, которые неизменно предвещают какое-нибудь устрашающее и непостижимое событие.) Он наделен живым, прихотливым чувством комического, толикой мужества и отзывчивым сердцем; и даже наша теперешняя цветная служанка, которая при мне ходит на цыпочках и заговорить отваживается разве лишь невнятно, вполголоса, и та нет-нет да улыбнется какому-нибудь его неожиданному словечку, забавной выходке и от полноты чувств иной раз выпалит:– Вот парнишка! Ох и парнишка же у вас! Цены ему нет.Мы и сами так думаем (мы, можно сказать, кичимся и похваляемся его совсем не детскими прозрениями и причудами, по-хозяйски радуемся его незаурядности) и (подобно жестким, мощным автоматам, которые ведь не сами собой управляют) с бездумной старательностью его переделываем: стараемся закалить, смягчить, обострить его чувства, притупить его чувствительность, обманывая и его, и самих себя (как я обманывал и знал, что обманываю, когда спровадил мать в мерзкий дом для престарелых, который и ей и другим с фальшивым вдохновением расписывал как великолепное заведение, новенькое, комфортабельное, чуть ли не сверхсовременный отель), будто делаем это ему же на пользу. (А не себе.)– Будь хорошим мальчиком, – внушаем мы ему. – Не бойся. Ты можешь это сделать. Старайся. Лучше старайся. Все в твоих руках. Не делай этого. Ты меня сердишь.(Может, это и правда ему на пользу.)(А может, и нет.)И даже теперешняя няня Дерека, которой плевать на всех нас (и особенно она невзлюбила мою дочь – та дерзка и невежлива с ней и никогда не подлизывается), и, как я подозреваю, уже и на Дерека тоже, время от времени одаряет моего мальчика лестью прямо в глаза, что смущает его, и неуклюжими, напористыми объятиями, что его угнетает: на всех нас она смотрит совсем иначе, злобно и с ядовитым упреком; впрочем, его отношение к Дереку ей тоже не нравится.– Ясно-понятно, ему неохота с Дереком играть, раз вы-то все у него на глазах бедненького обижаете, – отчитывает она нас при моем мальчике. – Вы никто с ним сроду не поиграете.Моему мальчику не по душе ни сама няня Дерека, ни ее ядовитые похвалы. (Думаю, он чувствует, что она попросту через него хочет уязвить нас, остальных.) Он явно боится ее, как боится чуть не всех учителей и школьную медсестру, и, стараясь ничем не выдать свою неприязнь (он боится проявить враждебность к кому бы то ни было), всячески избегает разговоров с ней, уклоняется от ее прикосновений и объятий. (Она ему противна.)– Избавься от нее, – в порыве досады резко говорю я жене.Жена вздыхает:– Не хочется опять начинать все сначала.– Она и с ним-то плохо обращается. Он ходит у нее грязный.– А где взять другую?– Ты бы постаралась на этот раз найти молодую, неужели нельзя?– Где?– Хорошо бы нам найти такую, чтобы к нему привязалась. Тебе такой не найти. Я знаю. Они и заботиться-то о нем не хотят.– Наверно, надо мне этим заняться самой. Наверно, я должна посвятить ему всю жизнь.– Вот праведница.– Что ты хочешь этим сказать?– Пойди в монахини.– Наверно, так и надо бы.– Не при твоем отношении к этому. Тебе этого вовсе не хочется. Ты вела бы себя с ним, пожалуй, хуже, чем любая нянька.– Пошел ты…– Мне нравится, как ты сквернословишь, – посмеиваюсь я. – Теперь у тебя получается куда лучше.– Практика. Твои уроки.– Горжусь.– Это только с тобой. Твоими стараниями мне уже ничего не стоит послать тебя куда подальше.– В постели я тоже тебя кое-чему научил.– Изволите жаловаться?– Сейчас – нет.– Тогда опять пошел ты…Она откатывается от меня. Мы почти нагишом. Я продолжаю хохотать.– Я стараюсь, – подзадориваю я ее. – Стараюсь не обмануть твоих ожиданий.– Может, пора подумать, куда нам его отправить.– Может, уже хватит сейчас о нем.– Самое время.– Нет.– Отправить туда, где ему будет лучше, чем дома.– Я сказал нет.– Рано или поздно все равно придется. Ну, то есть придется об этом подумать. Ты только и знаешь, что отмахиваешься.– Не желаю об этом разговаривать.– Теперь у нас будут деньги. Правда?– Ничего ты не понимаешь.– Я только спрашиваю.– Будут, если я соглашусь на новую должность. Но на это у меня и так есть деньги. Дело не в деньгах.– Может, все-таки следует согласиться.– Не желаю сейчас об этом разговаривать.– Я же о твоей работе.– И о работе не желаю. Но ты ведь не о том. Вовсе ты не о работе. Вечно врешь.– Но ведь когда-нибудь надо же об этом поговорить. Необходимо что-то решить. Ну погоди минутку, слышишь? Невозможно без конца увиливать.– Я могу до самой смерти.– Не шути этим.– И оставлю его у тебя на руках.– И этим не шути.– И ее. И его тоже. Вот когда ты покрутишься.– Ничего тут нет смешного.– Ты разве не хочешь, чтоб я умер?– Ты же знаешь, я не выношу таких разговоров.– Он еще слишком мал. Не хочу я сейчас о нем говорить. Вдруг дети услышат.– Запереть дверь?– Ты тоже хороша, – напоминаю я ей. – Если я говорю «да», ты говоришь «нет». Когда я предлагал его отправить, ты говорила – мы не можем.– Это ради его же блага.– Ничего подобного.– Может, надо отправить их всех, – безнадежно говорит жена.– То есть?– Сама не знаю, – идет она на попятный. – Дети из-за него смущаются. Стыдятся. Может, лучше их куда-нибудь отправить, а он пускай остается дома?– Думаешь, без них станет легче?– Да нет, это я так просто. Ты же знаешь. Просто худо мне. Дети не хотят, чтоб их друзья его видели, когда приходят к нам. Мы и сами не хотим.– Говори за себя. Меня он вовсе не так стесняет.– Неправда. Ты просто притворяешься. Делаешь вид, будто тебе это легко. Он всех стесняет. И всем, кто у нас бывает, тоже приходится притворяться.– Выгони эту старую суку.– Что толку?– Нам будет лучше. Она всем грубит.– Не смей употреблять то слово. Ты же знаешь, я этого не люблю.– Потому-то и употребляю. Пора бы тебе привыкнуть. Я привыкаю. Если хочешь знать, вот сейчас как раз и привыкаю.– Тебе-то хоть бы что.– А как же.– Я тебя знаю. Как только я ей скажу, чтоб уходила, тебя, наверно, мигом куда-нибудь сдует, и когда новая придет, тоже.– Еще бы!– Смейся, смейся. Ты даже поговорить с ними не желаешь, когда они приходят наниматься.– Понятия не имею, о чем с ними разговаривать.– А потом недоволен. Те, кого я нанимаю, тебя не устраивают.– Я рад, что тебе хоть кого-то удается нанять.– А потом забываешь, как было без них. И начинаешь их ненавидеть и требуешь, чтоб я их выгоняла.– Подыщи молодую, неужели не можешь? Неужели не можешь взять студентку-психолога?– Нам нужна не приходящая, а чтоб была с ним неотлучно. Она должна делать решительно все. Сам он ничего не может. Ты предпочитаешь не замечать неприятного.– А ты?– Неужели тебе не стыдно лезть ко мне, когда мы говорим о детях, хотя бы и о Дереке?– А что такого?– Ты меня заставлял даже в день, когда умерла моя бабушка.– Когда умер твой отец, я тоже был не прочь.– Не смей так говорить. Ты же знаешь, каково мне было.– Одно другого не касается.– Зато меня касается. Мне от этого не по себе.– А мне-то почему должно быть не по себе?– По-моему, так себя не ведут.– Хочешь, чтоб я ушел? Если хочешь, я уйду.– По-моему, так не полагается. Это неприлично. Сама не знаю. Мне от этого не по себе.– Ты разве не любишь вести себя неприлично?– Нет. Это ты любишь.– Я люблю тебя на ощупь.– Я что ж, грубая? Я бываю вульгарной?– Ну вот. Да, теперь мне и правда совестно. А все из-за тебя. Вечно ты затеваешь разговоры. Не так уж и часто мы в это время разговариваем о детях или о чем-нибудь серьезном.– Я чувствую, это неприлично.– Тогда я уйду. Так мне это не в радость. Хочешь, чтоб я ушел?– Вот так в постели говорить о том, чтоб его отправить из дому.– Ты сама завела этот разговор. Не я. Так что же не прилично – разговор? Или я?– Ты меня любишь?– Стараюсь. Изо всех сил. Чувствуешь, как стараюсь?– Не надо так.– Так?– Я не про то.– Так?– Пошел ты знаешь куда…– Запри дверь.– Сам запри, раз тебе так не терпится.– К черту старую суку.– Господи, какой ты дикарь, – говорит она; на сей раз это крик души.– Богохульствуешь, – говорю я в ответ. – Вот бы тебя сейчас услыхал твой новый священник. Пари держу, он бы не прочь увидеть тебя сейчас. Ты разве не рада, что я дикарь?– Не испытываю никаких чувств.– Чувств, – подхватываю я. – Чувств – сколько хочешь. Потрогай, вот они мои чувства.– Ничему я не рада.– Чего ты хочешь?– Сама не знаю… Я готова.– Сейчас запру дверь.– Буду искать няньку.– По-моему, он теперь гораздо лучше, правда?– Нет.– По-твоему, нет?– Нет. Ты всегда так говоришь.– А если не говорю, ты сама говоришь.– Знаю, – соглашается она.– По-моему, он больше прислушивается. Он теперь понимает. Старается держать себя в чистоте.Она решительно мотает головой.– По-моему, ему от нее никакого толку.– Ты не согласна?– Нет. У него не может быть никаких улучшений. Никогда. Так считают врачи.– Тогда давай прогоним эту старую суку. Мы все ее терпеть не можем. А она – нас. Она прямо как миссис Йергер в старости, только дряхлее.– Что еще за миссис Йергер?– Я у нее под началом работал. Давно, мальчишкой.– А этим с ней занимался?– С ума сошла. Она была старше моей матери.– Я сказала, я готова. Чего ж ты тянешь?– А мне нравится. И тебе вроде должно нравиться. Она была как бочка, а груди никакой.– Как у меня?– Совсем не так.– У меня маленькая грудь. Ты сам говоришь.– Не такая уж маленькая. Как раз мне по вкусу.– А других не пробовал?– Никогда.– Дверь запер?– Угу. Ты-то что так беспокоишься?– Вошел?– Раскройся.Когда я занимаюсь любовью с женой, я иной раз закрываю глаза и, чтоб придать остроты, стараюсь думать о ком-нибудь поинтересней, чем миссис Йергер или эта старая ведьма, нянька Дерека. Стараюсь думать о розовой, цветущей Вирджинии и не могу; поначалу она вся шелковистая, дурманяще душистая, но воображение скоро отказывает мне, она блекнет, и вот уже она такая, какой была бы сегодня, если бы в расцвете лет (хотя ей-то это вовсе не казалось расцветом, ха-ха) не покончила с собой: приземистая, крепко сбитая, болтливая зануда (такая же, как почти все. Пусть бы уж эти поборницы женской свободы поскорей сами дали себе волю и стали более подходящими партнершами для любителей секса вроде меня. И друг для друга), чуть не на десять лет старше моей жены (вот черт, ну почему только одни камни с годами не меняются?) и физически куда менее привлекательная, очень ясно представляю – крупные поры, платья с глубоким вырезом, из которого выпирают морщинистые прелести, чересчур нарумянена, чересчур много хихикает, а властный, пронзительный голос режет ухо. Нет уж, с женой куда лучше – и я открываю глаза и смотрю на нее. (Хорошо бы у меня и вправду была в городе эдакая лихая секс-бомбочка и дома являлась бы мне в эротических мечтах. Но нет у меня такой: чуть не все девчонки, которые мне достаются, печальны – каждая на свой лад – и пресноваты. Так что приходится мне в моих сексуальных фантазиях употреблять собственную жену, даже в те минуты, когда я тем самым с ней и занимаюсь. Вот до чего верный муж. Бывает, окажусь в постели с какой-нибудь девчонкой – в городе или за городом, – и сразу об этом пожалею, и тогда закрываю глаза и воображаю, будто со мной собственная жена. Какова преданность. Жена могла бы гордиться, узнай она, что я вспоминаю о ней в таких случаях, только вряд ли я ей про это расскажу. Ей это, пожалуй, не очень понравится.)Моему мальчику не нравится, когда дверь нашей спальни заперта (и он так и говорил, пока чутье не подсказало ему, что тут пахнет сексом. Наверно, однажды дочь прямо ему сказала: – Они там трахаются).И еще ему не нравится, когда нянька Дерека хватает его своими жирными и дряблыми руками с узловатыми пальцами и прижимает к затхлому, мятому лифу (мне бы тоже не понравилось. У нее, как у миссис Йергер, массивный неопрятный фасад, а за ним все дряблое, отжившее), и он уже не раз горько и униженно жаловался матери:– Это ты виновата. Почему ты ей позволяешь меня хватать? Пускай она не пристает ко мне, и не обнимает, и не тискает. И не нравится она мне. Скажи ей, пускай не пристает.– Пожалуйста, постарайтесь его не трогать, – сто раз, вежливо, с чувством неловкости говорила ей жена. Но толку было чуть. – Ему это неприятно. Он не любит, когда на него обращают слишком много внимания. Не надо за него ничего делать. Он предпочитает все делать сам. И постарайтесь по возможности поменьше его тискать и обнимать. Такой у него каприз. Он не любит объятий и поцелуев. Кто бы ни стал его целовать и обнимать, он этого не любит.– А когда я, он не против, – клохчет в ответ разукрашенная бородавками ведьма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73