– Я умею с детьми. Он меня любит. Я уж знаю. Ему нравится, когда я его поглажу, и как пахну, нравится. Я всегда содержу себя в чистоте: Дети, они страх какие чувствительные к запахам.Нет, он не любит, чтоб его целовали, обнимали, тискали – свои ли, чужие ли, – хотя есть у него манера эдак легонько стукнуться об меня плечом, когда ощущает нашу близость, или на миг приткнуться к жене (а вот с дочерью иначе, с дочерью он любит шалить и бороться, и она, если есть время, охотно затевает с ним потасовку. Когда он был поменьше, в два, три, четыре года, в пять лет, если жена купала, припудривала или одевала его, у него обычно происходило восстание плоти и он с удовольствием и нескрываемым любопытством показывал на него пальцем и по-своему это толковал и спрашивал. И мы разумно и откровенно ему объясняли что к чему – мы не хотели приучать его стыдиться. Восстание плоти нас не смущало, мы смотрели на него даже с гордостью. Теперь он больше не говорит нам об этом. Не помню, бывало ли со мной так в девять лет. Помнится, когда я сидел или вертелся у матери в спальне и видел, как она одевается или снимает уличное платье и облачается в домашнее, всегда бесформенное и выцветшее, я ощущал в крохотном своем мужском естестве пугливый, робкий трепет. Помню ее розовые или бесцветные корсеты с болтающимися подвязками и с костяными или целлулоидными планочками, которые вечно вылезали наружу, хотя, для чего нужен корсет, я вряд ли тогда знал. Помню, я любил молча затаиться в уголке ее спальни и наблюдать. Что же это было, если не сексуальное влечение? Помню, потом мне все это снилось: мать в корсете и трусиках, и я слоняюсь по ее спальне, прикидываясь, будто чем-то занят. Мой мальчик отдает ребятам деньги. Напрасно я из-за этого беспокоюсь), а к няньке Дерека питает какое-то особое отвращение (ко всем его нянькам, и я тоже. И ко всем нашим прислугам. Приходя в кухню перекусить, он бы хотел брать еду сам, и я тоже. Все няньки немолоды, и почему-то каждая на свой лад уродлива – у одной лошадиное лицо с длиннющим подбородком, у другой не хватает переднего зуба, у третьей шрам на брови, у четвертой вечно лихорадка на губе. И даже когда нет у них ничего такого, все равно они уродливы), отвращение это вызвано тем, что она не просто нянька, а нянька при больном, и появилась она у нас потому только, что Дерек слабоумный, пришла от другого слабоумного, и когда просит разрешения отлучиться на день и уже не возвращается или когда жена ее увольняет и она уходит еще к какому-нибудь слабоумному – во всем этом моему мальчику чудится угроза: вдруг и он станет больным и неполноценным. (Ручаюсь, он и не представлял, да и я тоже, как много, оказывается, на свете слабоумных.) Она замаскированная вестница несчастья, зловещая примета, стрелка-указатель, носительница дурных вестей (он, вероятно, путает причину и следствие: думает, что болезнь Дерека вызвана ее присутствием в нашем доме, а не ее присутствие вызвано болезнью Дерека), и он не желает быть следующим ее избранником. Но и оказаться позабытым он тоже не желает.– Ты когда был в Пуэрто-Рико три года назад, тебе очень было грустно?Такого вопроса я не ожидал.– Два года назад, – поправляю я.– Три.– Да, верно.– Два года назад ваша конференция была во Флориде.– Верно. Нет, мне не было грустно. А тебе?– Я думал, ты не вернешься.– И тебе поэтому было грустно? Но я же вернулся, правда? Ты ничего такого не говорил.– Потому что мне тогда было очень грустно. И я на тебя сердился.– Это еще почему?– Сам не знаю.– За что?Он пожимает плечами, он не знает.– И ты все еще сердишься?– Ты когда уезжаешь, я всегда сержусь.– А сейчас сердишься?– Тебе опять уезжать?– Опять будешь сердиться?– Опять уедешь?– Да.– Наверно, не буду. Может, не буду.– Я там по тебе скучаю.– Тебе там весело? – спрашивает он.На минуту я задумываюсь. И отвечаю начистоту:– Весело. В общем, весело, Я очень напряженно работаю. Это вначале. И здорово тревожусь. А потом можно дать себе отдых и повеселиться.– Ты с конференций не звонишь.– Это трудно.– А я из-за этого думаю: вдруг ты не вернешься. Перед отъездом ты к нам ко всем ужасно придираешься.– Ну неправда.Да, придираешься. Мы тебе чего-нибудь говорим, а ты не слушаешь, и без конца кричишь.– Ну неправда.– Кричишь.– Разве?– Да. И запираешься у себя в комнате и сам с собой разговариваешь.– Да не разговариваю я сам с собой, – говорю я, не сдержав досады, но тут же улыбаюсь. – Я репетирую. Готовлю речь и слайды, которые надо будет показать на конференции.– Все равно ж ты разговариваешь сам с собой. Правда?– Я хочу быть уверен, что все сделаю как следует и, когда придется выступить, ничего не забуду.– Мне когда надо говорить перед всем классом, мне страшно.– И мне. Я знаю, что тебе страшно.– А по канату лазать тебе страшно?– Страшно. Но больше я не должен лазать и уж теперь не стану.– А ты это любишь?– Лазать по канату?– Говорить речи.– Да, пожалуй. Во всяком случае, люблю, когда мне это предлагают. И конечно, волнуюсь. Но мне это приятно. Особенно после.– Я всегда боюсь: вдруг забуду, что надо сказать. Или вдруг меня в это время затошнит и вырвет. Знаешь, я почему боюсь плавать? Я, наверно, если стану тонуть, мне стыдно будет звать спасателя.– Ну как же не позвать.– Еще знаешь, чего боюсь: вдруг кому-нибудь в классе или учителю я не понравлюсь. Не понравится, что я говорю.– Вот потому-то я так серьезно и готовлюсь. И потому даже немного сержусь, если кто-нибудь из вас мне мешает. Хочу быть уверен, что ничего не забуду.– И никогда не забываешь?– Не на конференции. Там мне ни разу не пришлось выступить. Мой начальник не дает мне ходу.– Грин, – безошибочно угадывает он.– Да.– Мне Грин тоже не нравится, – признается мой мальчик, опуская глаза. – Потому что ты его боишься.– Я его не боюсь.– Тебе он не нравится.– Нет, почему же, нравится.– Он твой начальник.– В том-то и беда. Начальнику волей-неволей надо подчиняться, а иногда это такой человек, что с ним трудно ладить. Но это вовсе не значит, что он мне не нравится. Или что я его боюсь.. – Значит, нравится?– Нет. Но больше многих других.– А почему ты должен работать в таком месте, где тебе столько народу не нравится?– Мне там нравится. И я должен.– Знаешь, чего я боюсь? – спрашивает он, с интересом взглядывая на меня.– Очень многого.– А еще знаешь, чего я боюсь?– Еще многого.– Я серьезно.– Чего же?– Что ты не вернешься.– Ты меня удивляешь. Вот не думал, что ты об этом думаешь.– Думаю.– Все время? Или только когда конференция?– Все время. Но больше, когда конференции. Тебя так долго нет.– Я иногда звоню. Когда туда приезжаю.– И в другие разы тоже – когда тебя долго нет. Когда уезжаешь на один день, еще ничего. А то мне сразу кажется, ты не вернешься.– Я всегда возвращаюсь. Вот он я, верно? Но когда-нибудь я умру.– Не хочу, чтоб ты умирал.– Ладно, постараюсь не умирать.– А иногда хочу.– Чего хочешь? – Я не столько оскорблен, сколько ошеломлен.– Хочу, чтоб это случилось.– Чтоб я умер?– Сам не знаю. Это когда я злюсь. Или во сне.– Ты же никогда не злишься.– Еще как злюсь. Когда ты уезжаешь, – горячо настаивает он. – Нет. Не хочу, чтоб ты умер. Никогда. И сам не хочу умирать. Ты злишься?– Нет. А ты?– Нет. Если б я был не один в комнате, а с тобой и с мамой, наверно, я бы так не боялся. Не хочу один.– Ты же будешь не один. С мамой. Не может человек вечно бояться и ждать всяких ужасов.– А я могу, – с печальным смешком говорит он.Я в ответ улыбаюсь.– Нет, не можешь. Даже ты не можешь. Я тебе, знаешь, миллион всяких ужасов назову, у тебя и времени-то не хватит вечно их бояться.– Не надо! – в притворном испуге восклицает он.– Не буду, – сочувственно обещаю я. – Всегда происходит еще и что-то нестрашное и отвлекает наши мысли. Давай лучше поговорим о чем-нибудь таком, чтоб ты посмеялся, ладно? О чем-нибудь забавном. Пошутим.– Давай. – И лицо его освещает мимолетная улыбка.– Начинай ты.– Может у человека кровь превратиться в воду?– Что-что?– Мне так сказали.– И это смешно?– Нет. Я все время про это думаю.– Когда тебе это сказали?– Давно, уже несколько месяцев.– Что ж ты меня раньше не спросил?– Хотел сам подумать. Он говорит, он прочел про это в газете.– Сомневаюсь.– Мне сказал один мальчик в школе. Что кровь превращается в воду и тогда человек умирает.– Он, наверно, говорил про лейкемию.– Что это? – тревожно спрашивает мой мальчик.– Эх, зря я тебе сказал. – Я с огорчением прищелкиваю языком. – Знал, что не надо, а все-таки сказал. Это болезнь крови. Что-то делается с белыми кровяными тельцами.– И она превращается в воду?– Нет. Не думаю. Не в воду. Но вроде того.– И от этого умирают?– Иногда.– И у детей тоже так бывает?– Не думаю, – лгу я.– А он говорит, там было написано про мальчика. Говорит, это был мальчик, и он умер.– Значит, наверно, так бывает. Я думаю, иногда бывает, что…– Не надо, не рассказывай, – обрывает он меня и забавно воздевает руки к небесам, в священном ужасе, наигранном и все же неподдельном.– Я уже сказал.– Больше не рассказывай.– Вот ты всегда так, – мягко упрекаю я. – Спрашиваешь про всякие страсти, какие только можешь выдумать, а потом, когда уже отвечу, говоришь: «Не надо, не рассказывай».– Ты злишься?– Разве похоже? Нет, совсем не злюсь.– Иногда я не понимаю.– Конечно, понимаешь. Ты ж мне все время говоришь, будто я вечно кричу. Нет, я не злюсь. Я хочу, чтоб ты говорил со мной обо всем, о чем думаешь, особенно если в чем-то не можешь разобраться.– Правда хочешь? Буду говорить.– Правда. Спрашивай, о чем хочешь.– Ты трахаешь маму? Ты сказал, можно спрашивать обо всем, – поспешно, умоляюще прибавляет он, увидав, что я раскрыл рот от изумления.– Можно, – отвечаю я. – Да, бывает.– А почему?– Это приятно, вот почему. Это своего рода развлечение. А ты знаешь, что это значит?Он неуверенно качает головой.– Ничего, что я спрашиваю?– Что спросил, занимаюсь ли я этим, ничего. А вот что это такое, пожалуй, спроси лучше кого-нибудь еще. И лучше, пожалуй, называть это другим словом.– А я не знаю другого слова. Повалить?– Это почти то же самое. Можешь говорить любое слово. Правда, в разговоре со мной это странновато. Но ничего, говори. По-моему, ничего страшного.– Ты на меня злишься?– Нет. Что ты все спрашиваешь? Ты разве не понимаешь, когда я злюсь, а когда нет?– Не всегда понимаю.– Я же вроде так часто кричу.– Не всегда. Иногда ты совсем не разговариваешь. Или разговариваешь сам с собой.– Не разговариваю я сам с собой.– Ты кусаешь ногти и никого нас даже не слушаешь.– Вот как? А почему ты думаешь, что я в этих случаях я злюсь?– Мы тогда все боимся.– Это еще не значит, что я злюсь. Иногда мне просто невесело. Или я задумался. Может же так быть, что мне невесело, верно?– А мама рассердится, если я ее спрошу?– О чем?– Что ты ее трахаешь.– Разве что из-за самого слова. А может, и нет. Только не спрашивай при ком-нибудь.– Лучше я не буду.– Ты уже спросил меня. И я ответил. Если станешь спрашивать ее, значит, уже не потому, что хочешь узнать, верно? Просто хочешь посмотреть, рассердится ли она.– Это ничего? Что я тебя спросил?– Ты уже трижды спрашивал об этом. Я не сержусь. Ты бы хотел, чтоб я рассердился?– Я думал, ты рассердишься. У других ребят отцы наверняка бы рассердились.– Может, и мне следовало бы рассердиться. Я лучше других отцов. Ты поэтому столько раз меня спрашиваешь? Хочешь меня рассердить?Он решительно мотает головой.– Нет. Не люблю, когда ты сердишься. Вот сейчас я вижу. Уже начинаешь сердиться, верно?– Я тоже не люблю. И сейчас не сержусь.– Говоришь с чувством? – вспоминает он.– Говорю с чувством, – подтверждаю я.– Не нравится мне Дерек, – без всякого перехода заявляет он. Лицо у него становится беспокойное, обиженное.– Не годится так говорить, – мягко наставляю я. – И думать так не годится.– А тебе он нравится?– Не годится об этом спрашивать.– Ты ж только что сказал, мне можно спрашивать, о чем захочу. А про это я тоже всегда думаю.– Да. Спрашивать можно. Хорошо, что ты сказал так и что спросил меня. И хорошо, что я так тебе ответил. Это правильно и для тебя, и для меня. Тебе понятно? Надеюсь, это не слишком сложно, разберешься. Я не увиливаю от вопроса.– Так что же, годится мне так говорить или не годится? Я не знаю.– Не знаю, – покорно повторяю я. – Я и сам не уверен, что мне нравится Дерек, вернее, его состояние, то, какой он есть, а может, даже и он сам. Не уверен. Но все мы часто вынуждены мириться с тем, что нам не нравится. Вот и я тоже. С моей работой. Не знаю я покуда, как быть с Дереком. И никто мне тут не поможет.– Я из-за него стесняюсь.– И я.– Мне стыдно звать к нам моих товарищей. Еще станут надо мной смеяться.– Нам тоже. Но мы стараемся не стыдиться. Нам не должно быть стыдно. И ты постарайся не стыдиться. Это ведь не наша вина, совсем не наша, вот мы и делаем вид, что нам не стыдно. О чем еще ты хочешь спросить?– Про деньги.– Что именно?– Ты ведь хочешь, чтоб я говорил тебе все, что думаю, да?– Ты про свои карманные?– У нас есть деньги?– Чего ты хочешь?– Не в том дело.– А в чем?– Ты мне покупаешь все, что я хочу.– Пока.– У нас очень много денег?– Смотря как считать. Мы не миллионеры.– Но нам хватает?– Смотря как считать.– Так нехорошо, – с упреком говорит он. – Ты шутишь. А я серьезно.– Хватает, чтобы еще и отдавать? – по-прежнему шутливо говорю я, поддразнивая его.– Ты и сам отдаешь деньги, – возражает он, защищаясь.– На борьбу против рака и всякого такого. Не просто кому попало. Не каким-то ребятишкам. Я не швыряю деньги, словно они жгут мне руки, не отдаю их ребятишкам, которых даже толком не знаю.– И против лейкемии? – спрашивает он.– Так и знал, что ты спросишь. Хочешь, чтоб я дал?Он пожимает плечами, почти равнодушно.– Наверно, хорошо бы. Только не те, которые на рак.Так и знал, что только скажу тебе про лейкемию, и ты станешь тревожиться. Зря я сказал.– Вовсе я не тревожусь. Я еще даже не знаю, что это такое.– А разве из-за того, чего ты не знаешь, ты не тревожишься?– Из-за чего, например?– Зачем же я стану тебе говорить, если ты сам не знаешь?– Теперь я стану тревожиться. Стану теперь тревожиться, о чем это еще надо будет тревожиться, – прибавляет он с хмурым смешком.– Очень многие как раз из-за этого и тревожатся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73