Ничего там не было, только жуткие силуэты кроватей, скорее всего, пустых. До утра никто не пришел. Ночь тянулась бесконечно. Я знал, ей не будет конца.– Дайте ему напиться, – сердито рявкнул утром на санитарок доктор, у него были темные с проседью усы. – Дайте ему напиться.Больше я уже ничего не помню. Обо мне тогда просто-напросто забыли.)Пожалуй, теперь он куда охотней, чем прежде, готов мне верить, и чувствует себя с нами чуть свободнее, и больше мне доверяет. (Теперь он по крайней мере знает, что я – это я, хотя ни ему, ни мне не так уж ясно, каков же он, тот я, которого он знает.) Думаю, теперь он и правда больше мне доверяет: он уже не такой покорный и зависимый, как прежде, и порой у него хватает уверенности (во мне? Или в самом себе?), чтобы сказать мне «нет», отказаться сделать или сказать то, о чем я прошу, хотя вообще-то он все еще очень старается никого не сердить. Он не всегда отвечает на мои вопросы, когда я допытываюсь, что у него на душе. Ни разу я не видал, чтобы он разозлился на меня, на мать, да и на сестру почти никогда не злится. Неужели же его и вправду никогда на нас зло не берет? Не может этого быть. А куда ж он девает эту злость? Дает ей выход в своих снах. И ручаюсь, накопил уже немало, как другие дети собирают комиксы или этикетки жевательной резинки. Ручаюсь, временами он должен меня ненавидеть. (На его месте я бы, наверно, ненавидел.) Случается, он нарочно меня дразнит, но обычно не всерьез, когда мы с ним в наилучших отношениях.– Я тебе сейчас что-то дам, – говорит он при мне какому-нибудь мальчишке и косится на меня, – и ты ничего не должен давать мне взамен. Идет?(Я чуть не фыркаю, я и возмущен и восхищен. Неужели этот маленький нахал и вправду выкинет такую шутку?)– Чего? – Приятель не уверен, что понял правильно.– Сейчас я тебе что-то дам, – медленно повторяет мой мальчик, ему надо, чтоб я не упустил ни слова, – и ты ничего не должен давать мне взамен. Идет? Что-то, что тебе пригодится.– А что?– Согласен?Приятель неуверенно кивает.– Тебе пригодится.И, к удивлению приятеля, мой мальчик подталкивает к нему пятицентовик, который только что выманил у меня на жевательную резинку.Я не верю своим глазам.– Так вот, папа, – начинает он, едва мы остаемся одни; он подбоченился, негодующе, вкось дернул головой, в точности как я, потом погрозил мне пальцем – опять же обезьянничал! – да как затараторит, не давая мне вставить ни слова: – Изволь вести себя как следует и слушай меня внимательно и сиди тихо и не перебивай и не ставь меня в неловкое положение потому что ничего ты не понимаешь и командую здесь я и не смей ничего такого говорить и делать а сделаешь накажу и не сделаешь накажу так что лучше не делай не то наподдам и целую неделю никакого телевизора слыхал что я сказал понятно тебе? Ты смеешься! – восклицает он и расплывается в улыбке. – Я же вижу, пап, ты смеешься, и, пожалуйста, не делай вид, будто не смеешься, и не притворяйся, будто сердишься на меня, а то потом забудешь, что притворяешься, и вправду рассердишься. Это с тобой бывает, правда, пап. Ведь верно?– Ты кончил? – спрашиваю я; сам я тоже все еще стою подбочась. – Ишь какую толкнул речь, поганец, а ведь иной раз из тебя слова не вытянешь.– Ты злишься? – беспокойно спрашивает он.– Нет, веселюсь. Но ты что ж, думаешь, раз ты меня насмешил, я тебе это спущу?– Монетка была моя.– До того, как я отдал ее тебе, она была моя.– А когда отдал, сделалась моя. И не ставь меня в неловкое положение на людях.– Опять меня передразниваешь? Не надейся, что тебе всегда это будет сходить с рук.– Мы ведь на людях, верно? Пожалуйста, не привлекай к нам всеобщего внимания.– А я ничего такого не делаю, только слушаю тебя.– Ты остановился.– И ты.– Ты подбоченился, прямо как актер по телевизору. Пойдем дальше. Пойдем, я сказал.– Это ты как актер по телевизору – грозишь мне пальцем.– Ты ставишь меня в неловкое положение, – обвиняет он.– Ничего подобного.– Ну сейчас поставишь, верно? – предсказывает он.– Чего ради мне ставить тебя в неловкое положение?– А кричать на меня будешь?– Разве я кричу?– А злиться будешь?– Разве я злюсь?– Ага, вот ты и ставишь меня в неловкое положение, – с торжеством обвиняет он меня. – Ты язвишь.– Эх ты, командир! – язвительно говорю я. – Ты даже не знаешь, что значит «ставить в неловкое положение».– Нет, знаю. И что значит язвить, тоже знаю. Это когда я не хочу, чтоб ты что-нибудь делал, а ты все равно делаешь.– А я ничего такого не делаю. Я вообще ничего не делаю, стою – и все, чем же я тебя ставлю в неловкое положение?– Ты меня все время чего-то спрашиваешь, верно?Зачем ты все спрашиваешь и спрашиваешь?– А ты зачем не отвечаешь?– Я скажу маме, – грозит он, – скажу маме, что ты виски пьешь.– Она не поверит. Поймет, что это неправда.– Как так?– По твоему носу.– Как так?– Когда человек врет, у него вытягивается нос.– Значит, у тебя сейчас вытянется нос, – находчиво возражает он. – Потому что это неправда.– Тогда чего ж ему расти, если это неправда?– Я тебя сейчас стукну, пап, – вскрикивает он, огорченный тем, что я его перехитрил.– Что ты все крутишься? Стой спокойно.– Это я, наверно, нервничаю, – догадывается он.– Тебе в уборную надо? А не надо, так не хватайся за что не надо!– Зачем ты так говоришь?(Он опускает руку. Зря я это сказал.)– Мама скажет, чтоб я дохнул на нее, – говорю я, меняя тему разговора. – Запаха виски не будет, вот она и поймет, что ты соврал.– Я тебя сейчас лягну, – говорит он. – Сейчас ка-ак лягну по ноге.– Почему вдруг? – удивляюсь я.– А потому, – говорит он. – Потому что, когда я тебя лягну или наподдам, ты всегда начинаешь со мной бороться и мы хохочем, потому, наверно, и стукну – чтоб ты хохотал.– А я как дам тебе по заднице.– А я скажу маме, ты меня обозвал.– Ну и что? Я и ее обзываю.– Она этого не любит. Она с тобой поцапается.– Мы с ней не цапаемся.– Еще как цапаетесь. Она тебя стукнет.– Не бывает этого.– Она плачет.– Нет, не плачет.– Иногда плачет.– Ты говоришь лишнее. И много лишнего замечаешь. Поэтому иногда у тебя все перепутывается.– Кого бы мне попросить, чтоб тебя поколотили, – поддразнивает он.– С чего это?– Вот позову фараона…– С чего это?– Он тебя побьет.– Не имеет права.– Ты меня бьешь.– Мне можно. И вовсе я тебя не бью.– Бил.– Неправда. Ни разу в жизни не побил.– Один раз побил. Когда я был маленький. Я помню.– Мне очень жаль, если это правда. Но по-моему, не было этого. Ведь сейчас я тебя не бью? Верно?– А собираешься. Правда?– За что?– Сам знаешь.– Нет, не собираюсь.– Обещаешь?– Обещаю.– Обещаешь, что не побьешь?– Обещаю.– Правда обещаешь?– Правда. Не стану я тебя бить. Ты что, не веришь мне?– Верю, – говорит он.И р-раз! – лягает меня по ноге.Я так и подскочил, даже взвыл от неожиданности. Я вне себя; прыгаю на одной ноге, потираю ушибленное место – вид, наверно, предурацкий. Однако он поначалу не смеется, наоборот, хмурится: должно быть, думает – перехватил, теперь жди беды; но я начинаю гоготать, и он понимает: не так уж мне больно и я не сержусь. Его мигом отпустило, он просиял и радостно смеется. Все мои прыжки и ужимки становятся еще потешней – пускай хохочет до упаду, тут-то я и застану его врасплох. Он уже просто покатывается со смеху, трясется, задыхается, и давится хохотом, и хватается за живот, и вот тут я и нападаю: он согнулся в три погибели, я на него налетаю, и, схватившись, мы валимся наземь. Конечно, это не настоящая борьба. Сперва я его щекочу, чтоб не переставал хохотать и захлебываться, и он совершенно беззащитен. Мы барахтаемся на земле, пока я не начинаю задыхаться, тогда я вроде как обмякаю – ладно, пускай кладет меня на обе лопатки. Я совсем запыхался, и стоит ему захотеть – победитель он. Но ему все мало. Он становится дерзок и беспечен, хочет сполна насладиться победой и, чем бы просто уложить меня на обе лопатки, начинает донимать уже ненужными сейчас «рычагами» и «захватами» пальцев ног. А я тем временем отдышался и решаю преподать ему урок (еще один урок. Видимо, на тему: куй железо, пока горячо. Самое мерзкое во всех этих пошлых уроках «как преуспеть в жизни», что рано или поздно оказывается – все они справедливы). Итак, пока он не спеша теребит то пальцы моих рук, то носок, то ступню, не зная толком, что и как надо вывернуть, я предательски напрягаю мышцы, набираю в легкие побольше воздуха и коротким стремительным броском подкидываю его вверх, переворачиваю и укладываю на песок. Он вопит в восторженном испуге, брыкается, выкручивается, пихается локтями, вне себя от радости, гибкий, смеющийся, здоровый звереныш, и вовсю отбивается, выворачивается, силясь вырваться. (Теперь уж я не дам ему победить, не то он поймет, что я поддался, а значит, поймет, что проиграл.) Теперь, когда я передохнул и намерен взяться за него всерьез, состязанием уже не пахнет. Как-никак я много больше – и своей здоровенной тушей (впрочем, довольно дряблой, ха-ха) подминаю его. Без особого труда захватываю одной рукой его запястья, ногами прижимаю его ноги, и вот он уже не может брыкаться. Еще несколько секунд – и все кончено, он больше не сопротивляется. Он по всем правилам пригвожден к земле. Почти касаясь лицами, мы с улыбкой смотрим друг другу в глаза.– Моя взяла, – шутит он.– Тогда пусти, я встану, – шуткой же отвечаю я.– Только если сдашься, – говорит он.– Сдаюсь.– Тогда можешь встать, – говорит он.Я отпускаю его, и, тяжело дыша, мы медленно поднимаемся и чувствуем, что сейчас мы очень близки друг другу.– А знаешь, пап, – начинает он со смиренной серьезностью, желая меня позабавить, и изображает на лице глуповатую важность строгого судьи. – Я и вправду выиграл, ведь ты бросил мне в глаза песок и щекотал меня, а это не по правилам.– Ничего подобного, – нахально отпираюсь я.– Врешь! Ты же меня щекотал? Врун ты этакий.– По правилам щекотать разрешается. Пожалуйста, щекочи.– Ты не боишься щекотки.– Ты не умеешь щекотать.– Потому и несправедливо.– Справедливо. И кроме того, – продолжаю я, – я песок не бросал.– А я говорю – бросал.– А кстати, ты заметил, как день сегодня светел – и солнышко над головой, залив спокоен голубой, и девять или семь планет…– Девять.– …и ближе всех к Солнцу Меркурий, и…– Плутон.– Плутон всех дальше?– Ты про астронавтов-гомосексуалистов слыхал? – спрашивает он.– Да. Они полетели на Уран. И если верно говорят, что в неделе семь дней, а в году пятьдесят две недели, как же это получается, что в году триста шестьдесят пять дней, а не триста шестьдесят четыре?Он считает про себя. И удивленно спрашивает:– Как же так? А мне и в голову не приходило.– Не знаю. Мне тоже не приходило в голову.– Вон ты теперь про что хочешь говорить, да? – огорченно спрашивает он.– Нет. Но если ты увиливаешь от ответа, я тоже стану увиливать. Меня не проведешь.– А я скажу маме, – снова грозит он. – Скажу маме, ты бросил песок мне в глаза.– И я скажу.– Правда? – Он сразу поскучнел.– Что?– Скажешь маме?– Что?– Сам знаешь.– Что?– Что я сделал.– А ты разве что-нибудь натворил? – весело удивляюсь я.– Сам знаешь.– Что-то не припомню.– Что я отдал.– Ты разве что-нибудь отдал?– Ну монетку же, пап, пятицентовик.– Когда? Ты вечно раздаешь монетки.– Ну недавно же. При тебе.– А почему отдал?– Ты не поймешь.– Скажи почему. Откуда ты знаешь, что не пойму?– Ты разозлишься и начнешь кричать, или дразнить меня, или поднимешь на смех.– Не стану. Обещаю тебе.– Мне захотелось, – просто говорит он.– Это не ответ.– Я так и знал.– Я так и знал.– Я ж сказал, ты не поймешь.– Он ведь у тебя не просил, – доказываю я. – Когда ты дал ему монету, он глазам не поверил. По-моему, ты и знаешь-то его совсем недавно. И наверняка не такие уж вы с ним друзья. Разве вы друзья?– Ты уже сердишься, – помрачнев, говорит мой мальчик. – Так я и знал, что рассердишься.– Ничего подобного.– Ты уже кричишь, верно?– Просто повысил голос.– Вот видишь?– Ты плутуешь, – заявляю я и, ткнув его в бок, легонько щекочу. – Вижу, что плутуешь, так что хватит плутовать и не воображай, будто меня можно одурачить. Отвечай.Разоблаченный и довольный, он робко улыбается.– Не знаю. Не знаю, друзья или не друзья. Мы только вчера познакомились.– Вот видишь? Я соображаю. Ну так почему? Ты понимаешь, про что я. Почему ты отдал ему деньги?– Ты подумаешь, я псих.– Может, так оно и есть.– Тогда не скажу.– Никакой ты не псих.– Надо сказать?– Да. Нет. Тебе самому хочется. Я же вижу. Так что надо сказать. Ну, валяй.– Мне захотелось ему что-нибудь дать, – чуть слыш-258 но говорит мой мальчик. – А больше у меня ничего не было.– А почему захотелось?– Не знаю.Он говорит это так бесхитростно, искренне, простодушно, будто причину естественней и очевидней и вообразить невозможно. И я и вправду понимаю. Откровенность его трогательна, прямо хоть тут же его обнимай и вознаграждай долларами. Мне хочется его поцеловать (но ему, наверно, станет неловко, мы ведь на людях). Хочется слегка взъерошить ему волосы. (Что я и делаю.) И ласково говорю ему:– И все равно это не ответ.– Как так? – живо спрашивает он.– Это ничего не объясняет.– Нет, объясняет.– Это не объясняет, почему тебе захотелось ему что-нибудь дать. Почему тебе вдруг захотелось?– Наверно, я знаю. А тебе обязательно надо знать?– Почему тебе хотелось ему что-нибудь дать?– Непременно надо ответить?– Нет. Не хочешь, не надо.– Мне так хорошо было, – говорит он, пожимая плечами, и застенчиво жмурится на солнце, сразу видно – смущен и даже страдает.– Ну?– А мне когда хорошо, мне хочется что-нибудь отдать, – продолжает он. – Это ничего?– Конечно. – (И опять я готов его расцеловать.)– Ты не сердишься? – Он не верит своему счастью.– Я рад, что тебе было хорошо. А почему тебе было хорошо?– Ты еще подумаешь, я чокнутый.– Выкладывай. Никакой ты не чокнутый.– А я знал, я сейчас отдам монетку. – У него вырывается нервный смешок. – Чтоб тебя подразнить, – признается он. – Мне хорошо так от этого было, и тогда мне захотелось отдать монетку – так было хорошо, потому что хотелось отдать монетку. Ты не сердишься?– Ты меня насмешил.– Не злишься?– Ты разве не видишь – я смеюсь? Значит, ясно, не злюсь.– Тогда еще знаешь что, – в радостном волнении кричит он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73