Первая пытка, наиболее, впрочем, мягкая, называлась "птичка". Жертве связывали руки за спиной толстой веревкой, пропущенной через блок, приделанный к потолку. Человека подтягивали под потолок, и хрустели суставы, и крик его был страшен, и он извивался на трехметровой высоте, освещенный зловещим светом факелов, а потом веревку отпускали, и несчастный падал на каменные плиты: человек захлебывался кровью и его поднимали снова, и снова бросали, до тех пор, пока врач инквизиции не прекращал "поиски истины", опасаясь смерти "пациента", который был еще нужен "святому следствию".
Вторая пытка называлась "водичка". Жертву клали в желоб, повторявший форму человеческой фигуры, задирали ноги, привязывали намертво, так, чтобы человек не мог двигаться, затыкали рот и нос мокрой тряпкой и начинали осторожно лить воду на эту влажную тряпку: литр в час. Человек пытался захватить воздух и поэтому все время глотал эти страшные капли, и напряжение было таково, что, когда тряпку вынимали изо рта, она оказывалась пропитанной кровью: от страстного желания вдохнуть воздух в горле пытаемого лопались сосуды.
Если после этого еретик не открывал правды, начиналась пытка огнем: жертве мазали ноги маслом или салом и клали их на жаровню, и человек, находясь в предсмертном крике, видел над собой слезливые глаза Торквемады - борца за чистоту веры.
Инквизиция предала огню и пыткам всех арабов и евреев, живших за Пиренеями после того, как несчастные отдали Сант-Официо свои сбережения, надеясь откупиться от гибели и ужаса. Тем несчастным, которые приняли христианство, было запрещено врачевать - неверные могут травить "друзей" инквизиции; им было запрещено посещать зрелища, университеты, библиотеки - знание не для "недочеловеков"; им было запрещено заниматься ремеслами, виноделием, землепашеством: вере не нужны иноверцы - даже бывшие.
Безумие инквизиции сделалось самопожирающим: если на человека доносили, что он знает арабский язык, ему была уготована пытка, костер, глумление над его семьей, тюрьма - для всех знакомых. Уничтожался цвет нации, гибли лучшие умы, начиналось царство безумной тьмы, вакханалия, безнадежность, аутодафе мысли.
Лицемерие, трусость, доносительство сделались высшей добродетелью. Достоинство, смелость и честность карались как зло. Людей доводили до состояния невероятного: испанский вельможа, дочерей которого обвинили в ереси, исхлопотал за огромные деньги святую милость: ему позволили во дворе своего замка воздвигнуть эшафот, приготовить дрова и самому подпалить костер, чтобы предать огню детей своих.
Даже Ватикан, встревоженный разгулом неуправляемой жестокости в Испании, пытался влиять на одержимого Торквемаду, обуреваемого видениями постоянного ужаса, окруженного охранниками и шпионами. Великий инквизитор был непоколебим: он восстал против папы, претендуя на то, чтобы самому стать над Ватиканом там воевали словом, Торквемада - костром.
Он повелел сжечь на площадях все древние библии, ибо они были заражены чужим духом.
Он присвоил инквизиции исключительное право на цензуру: ни один фолиант не выходил без санкции на то отцов Сант-Официо.
Университеты, созданные гением арабских ученых, были преданы огню.
Библиотеки иудеев - частью разграблены, частью укрыты в специальных хранилищах монастырей: знание развращает.
Террор инквизиции привел Испанию на грань экономического краха: неумение вести хозяйство поставило монастыри перед дилеммой: или хоть на какое-то время прекратить процессы против ереси, или вырвать светскую власть из рук монархии и подчинить себе всю страну, без остатка - не только ее душу, но и тело. Однако последнее мнение могло повредить престижу святого дела - до этой поры казни проводили палачи короля, монахи лишь санкционировали о ч и щ е н и е у б и й с т в о м.
Два епископа, Арий Давила из Сеговии и Педро де Арреда из Гвадалахары, настаивали на осторожной, точно дозируемой либерализации.
Торквемада обвинил их в сокрытом иудействе, нашел в их родословной неких бабок гнусных кровей и повелел заточить епископов в тюрьму. Папа Иннокентий воспротивился: епископ подчинен Ватикану, а не великому инквизитору. Торквемада казнил обоих накануне того дня, когда нарочный привез папскую буллу об освобождении несчастных. Высокие Пиренеи надежно хранили Торквемаду от гнева наместника Христова, он не претендовал на мир, ему хватало Испании.
Казнив отступников, он принял закон, по которому еретики обязаны были гнуть спину и терять зрение в темных и сырых камерах, зарабатывая себе на пропитание: отныне инквизиция не намерена была тратить ни единого грана серебра на узников. Слабые и больные были обречены на гибель. Никакой либерализации; виноват тот, кто признан виновным, пусть он и погибнет. Нельзя нарушить начатое. Протокол обязан быть соблюденным, форма не имеет права быть поколебленной: донос - арест - пытка - суд (если адвокат слишком рьяно доказывает невиновность еретика, - значит, он сам еретик и подлежит сожжению) - обвинение - казнь ликование толпы: язычники были правы лишь в одном зрелища и хлеб правят миром.
...Инквизиция в Испании царствовала до 1820 года; она пережила римскую на триста лет.
Народ по каплям выживал из своего сознания ужас веков. Гром европейских революций помог испанцам увидеть солнце, и землю, и воды воочию, такими, какими они были, есть и будут.
Ныне многие испанские пастыри, ощущая свою историческую вину не только за инквизицию, но и за многолетнюю поддержку Франко, приведшего Испанию к катастрофе, изоляции, дают приют в своих храмах коммунистам, людям из "рабочих комиссий", социалистам, социал-демократам.
История развивается циклами: там, где раньше еретиков предавали торжествующей анафеме, ныне прячут от полиции.
Инквизиция исчезла в Испании сразу, в один день, будто ее раньше и не было вовсе.
Я боюсь пророков - в них есть нечто от кликуш.
Я верю истории, я верю испанцам, и - поэтому я верю в будущее - в Испании настанет, не может не настать новое время.
Машина забиралась все выше и выше в горы, а это уже была Каталония, пограничная с Францией, и великолепное побережье Коста Браво кончилось, и море становилось все более далеким, а потому - спокойным, ведь издали даже смерч кажется нестрашным, а уж волна в два балла и вовсе исчезает с высоты остается одно лишь ощущение литого могущества, и в этом воистине литом могущественном море, цвет которого подобен стали, остывшей после разлива, торчали крохотные, круглые, черные головки, и казалось, что это - поплавки на воде, а на самом-то деле испанчики прыгали возле берега (как и все нации, окруженные водой теплого моря, они отменно плохо плавают - редко кто умеет), а по радио передавали песни Серрата "Адьос, амигос", что значит "Прощайте, друзья", и мы с Дунечкой переглянулись, и Дуня сказала:
- Как по заказу.
И вздохнула, и еще пристальней круглые глаза ее стали вбирать лица испанцев, дома Испании, горы и небо, море и острова вдали, и еще пронзительней и безысходнее пел Серрат, он сейчас пел словно для нас одних.
- Сколько же мы с тобой проехали Испании? - спросил я.
- Одну, - ответила Дунечка. - Хотя в чем-то ты прав: для меня главная Испания - это Памплона.
- А страна басков?
- Маленькие улочки Сан-Себастьяна, по которым ходят рыбаки в синих робах, с тяжелыми руками, обросшие щетиной, как пираты.
- Не только. Вспомни запах сыра, вина, дымков в маленьких тихих деревеньках, прилепившихся к склонам гор. А разве Ла Манча, дорога Дон Кихота, не есть третья Испания?
- Да, - сказала Дунечка. - Там поразительный белый цвет, это какой-то особенный белый цвет, он словно бы насквозь продут полынным ветром.
- Вот видишь, - я пробормотал два идиотских слова, чтобы как-то пережить восторг - очень уж точно сказала дочь.
(У нас в Институте востоковедения преподавал профессор Яковлев. Грузный, огромный старик, чуть по-волжски "окающий", блестящий лингвист, он однажды предложил нам заменить все слова-паразиты, типа "вот видишь", "так сказать", "знаете ли" - словесами более определенного качества, которые в свое время были исключены из "Толкового словаря" Владимира Даля. Этим своим предложением он покорил студентов сразу же и навсегда.)
Дунечке, верно, понравилась игра в "разные" Испании, и она спросила:
- А потом?
- Суп с котом, - ответил я.
- Нет, а правда... Какая потом была Испания?
- Был Мадрид.
- Это столица Хемингуэя.
- Если бы Мадрид не был столицей Сервантеса, Босха, Веласкеса, Лопе де Вега, Гойи, Барохи, Унамуно, Манолете, он бы не стал столицей Старика. Музей Прадо в Мадриде, не забывай об этом.
Только уж загнем еще один палец: Толедо тоже совершенно особая Испания, такая же особая, как Сеговия, хотя расстояние между ними можно покрыть за час.
- Будем считать, что Мадрид, Толедо и Сеговия были нашей следующей Испанией. Возражений нет?
- Возражений нет. А потом?
- А потом была Севилья.
- Севилья - пятая Испания, - согласилась дочь, - а ее старинный центр Санта-Крус - шестая. А Ла Манчу мы назовем аванпостом Андалузии, номер ей давать как-то очень уж неудобно.
- Ладно. Давай назовем Ла Манчу так, как ты предлагаешь. Продутая полынным ветром Ла Манча, аванпост Андалузии... А что тебе больше всего понравилось в Севилье?
- Когда Маноло посадил нас в свою пролетку и повез мимо табачной фабрики имени Кармен Мериме по городу.
- Цок-цок, перецок? - спросил я.
- Да... Запах коней во время жары совершенно особый.
- А ты заметила особенность Севильи? То, как Испания - при всей откровенности испанцев - умеет скрывать себя?
- Маленькая калитка, а за ней начинается чудо - изразцовый двор, диковинные деревья и кусты, маленький бассейн - ты об этом? Об этом.
- Я это заметила еще в Наварре.
- Где?
- А помнишь, рядом с нашим отелем строился дом? Он был укрыт бамбуковыми сетками - нельзя увидеть, что они там строят до тех пор, пока не закончат. Они любят чудеса, эти испанцы. Чтобы сначала бамбуковые сетки, все время бамбуковые сетки, безликие, омерзительные, пропыленные, а потом - раз! - и вот вам прекрасный дом!
...Ассоциативность мышления - штука довольно занятная. Это как хороший бильярд, когда удар "своим" по пирамиде рождает новое качество стратегии на шершавой зелени сукна. Дунечка сказала о желании удивить чудом, и я сначала вспомнил Японию и Китай - там точно так же скрывают з а д у м к у зодчих (у нас-то все нараспашку - новый дом словно бы выпирает из тоненьких палочек "лесов"; открытость характера проявляется в этом), а потом я вспомнил тот дом в Наварре, что был напротив нашего отеля в Памплоне, а после я увидел фиесту, и людей на улицах города, и память сфотографировала несколько лиц; я был волен распоряжаться ныне этими случайно увиденными лицами, потому что они отныне принадлежат мне, и сразу выстроился сюжет: о н а, прослышав, что на Сан-Фермин приезжает много богатых грандов, экономила весь год, чтобы набрать деньги на наряды; о н, прочитав, где-то, что среди гостей Сан-Фермина бывают коронованные и некоронованные миллионерши, весь год отказывал себе в еде, набирая денег на отель и на аренду машины. И о н и встретились. И провели весь день, вечер, ночь. А утром все поняли друг про друга. Что их ждет? Разочарование? Счастье? Слезы? Не знаю. Если сюжет ясен, писать неинтересно. Тогда лишь интересно писать, когда идешь по лабиринту и не знаешь, что тебя ждет за углом и какой сюрприз приготовят тебе герои на следующей странице. Если ты легко управляешь своими п е р с о н а ж а м и - грош цена такой литературе. Нет, ты должен быть у п р а в л я е м ими, только тогда ты сможешь считаться с ними, а с ч и т а т ь с я - это одна из форм почтительного уважения, настроенного на капельке страха. Капелька страха - это не так уж дурно, плохо лишь, когда его много...
- А седьмая Испания была? - спросила Дунечка.
- Как ты думаешь?
- Наверное, все же была. Немецкая Испания...
- От Кадиса до Сеуты, да?
- Да. На всем побережье одни немецкие отели.
Это верно. Мы проехали от Кадиса до Сеуты, мимо грозной махины Гибралтара: почти все отели - маленькие, т и х и е, принадлежат иностранцам, чаще всего немцам, с т а р ы м немцам. Молодежи здесь нет, люди приезжают с о л и д н ы е, лет шестидесяти. Они очень любят чистоту, порядок и тишину. А еще они любят веселиться, организованно веселиться. Веселье начинается - для Андалузии смехотворно рано: в восемь часов вечера. В это время андалузцы еще только-только просыпаются: время сна после обеда - святое время. Они еще только-только готовятся к настоящему отдыху, который начнется часов в одиннадцать и закончится к четырем утра. Младенцев до трех лет уложат, конечно, пораньше - часа в два, нечего детей баловать!
В каждом немецком отеле роль затейника выполняет хозяин. Дикий хохот стоял, когда к ноге с о л и д н о г о клиента привязали воздушный шарик и ему нужно было протанцевать со своей дамой старомодный фокстрот, не раздавив каблуком этот розовый, столь любимый детьми всего мира, беззащитный, летающий, нежный воздушный шарик...
(Время - с моей точки зрения - суть величайшее проявление пространства, но, в отличие от пространства, оно ограничено и быстротечно; память - одна из форм времени. Я ничего не мог поделать с собой - наблюдая этот старомодный фокстрот с воздушным шариком, который в конце концов был раздавлен каблуком с о л и д н о г о, я памятью возвращался к тому прошлому, которое стало прошлым ценою двадцати миллионов жизней моих соотечественников на фронте борьбы с фашизмом.)
...Веселье носит строго регламентированный характер: полчаса на фокстрот, час на анекдоты и аттракционы, час - на бутылку шампанского, оно здесь довольно дешево, час - на любование испанскими танцами: это андалузцы приходят в одиннадцать, и шали сеньорит повторяют движения мулеты в руках матадоров, и взгляды обжигают - стремительные, п р и к а с а ю щ и е с я, и движения округлы - при всей их кажущейся резкости, и таинственность, тишина тихого темного дворика, испанская особая закрытость угадывается в яростной открытости танца...
- А теперь, майне дамен унд херрен, гуте нахт, пора спать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19