М. Солер - главный редактор журнала "Доблон":
- Ведущий - Марсело Камачо, потому что он представлял и защищал истинные интересы трудящихся Испании, потому что в любой другой стране он бы считался профсоюзным лидером, с которым правительство установило бы прямой контакт.
Филип Таболт, редактор "Франс-Пресс":
- Ведущий - Фрага Ирибарне, потому что он давно планировал свое возвращение и предложил программу правительства, которая охватывает все стороны жизни.
Хосе Рекена, директор газеты "Коррео де Андалусия":
- Ведущий - Ареильса, Не потому, что он есть, а оттого, что представляет еще неосуществленные возможности.
Курсио Доминик, "Бизнес Уик", Нью-Йорк:
- Ведущий - Энрике Тьерно Гальван, потому что он лидер той оппозиции, которая принесет с собой изменения. Надо помнить, что несколько человек, находящихся ныне у власти, вышли из его оппозиции. (Энрике Гальван социалист. Недавно Фрага Ирибарне встретился с ним в ресторане, пригласив лидера оппозиции - а до сих пор всякая оппозиция считается нелегальной - на обед. Мои друзья из газет и журналов Мадрида шутили: "Два месяца назад министр правительства мог встретиться с лидером нелегальной оппозиции в камере тюрьмы, а не в фешенебельном ресторане. Одно слово - Испания"...)
Педро Альварес, журнал "Кудернос пара эль диалого":
- Ведущий - Филипе Гонсалес, потому что он делает все возможное, чтобы приспособить социализм к условиям испанского общества.
Хайме Серрат,журнал"Мундо":
- Ведущий - испанский народ, потому что он еще раз показал свою зрелость, свою готовность и способность принять демократию.
(Следующий материал продиктую через неделю. Жду вашего звонка.)"
За то время, что живу в Мадриде, объявлены забастовки метрополитена, почт и телефона; бастуют строители, металлурги, работники заводов "Пегаса", "ИТТ", "Крайслер", только что приступили к работе таксисты, выиграв стачку. Записал много бесед с забастовщиками. Однако, когда летал на Канарские острова, тамошняя полиция, не привыкшая к работе с диктофонами, стерла ненароком записи - я неожиданно сломал маршрут вечерней прогулки и вернулся в номер отеля раньше времени, оттого что по всей Плайа инглез выключили свет - забастовали электрики. Бедолаги из сыска, торопясь уйти из моего номера, нажали не ту кнопку в моем безотказном "японце". Жаль. На этой же кассете была запись разговора с Юрием Тимофеевым - советским содиректором совместной фирмы "Совиспан", первой за Пиренеями. Тимофеев - человек интереснейший, о нем писать и писать.
Вернувшись в Мадрид, пошел на Пласа Майор - главную площадь. Это в старом городе. По стертым плитам ходили Гойя, Лопе де Вега, Сервантес, Унамуно, Хемингуэй. Здесь еще продолжается безумство рождественских и новогодних праздников: полно елок, украшений, дудок - ни одна фиеста Испании не обходится без этих высоких, ноющих, прекрасных памплонских дудок. Смотрел на эту ярмарочную радость и вспоминал последний год Альенде в Чили: я тоже тогда диву давался праздничному безумию в Сантьяго. Испанская кровь - сильная кровь. В Чили тогда было сложно, опасность чувствовалась постоянно, но началось рождество и - словно бы подписано тайное перемирие. Во Вьетнаме это делали явно: американцы переставали бомбить - двадцать четыре часа без ужаса, можно было ходить, не вглядываясь постоянно в небо - когда прилетят? Тогда, в Чили, танцы возникали на улицах точно так, как сейчас на Пласа Майор: стоят два мальчика и две девочки, взявшиеся за руки. Что-то напевают. Подходит еще парочка, - незнакомые, по всему, - разбивают четверку, берутся за руки, начинают петь громче. Испанцы знают все свои песни; через минуту образовался огромный круг, песня гремит на старой площади, новая песня. "Как революция, подумал я, - закономерна, оттого что все празднуют, и неожиданна, потому что на глазах". Вот там-то, на Плас. Майор, меня и тронул за руку кто-то. Обернулся, не поверил глазам: товарищ Э. Пять лет назад нас познакомил покойный ныне Доминго Домингин, брат Луис Мигеля. Тогда он сказал мне: "Товарищ Э. - из подполья, за ним охотятся, поэтому он живет у меня. В случае чего Луис Мигель похлопочет за нас перед Франко - дед любит тореро". (Доминго Домингин застрелился этой осенью в Кито, поэтому я могу писать спокойно мертвых нельзя подвести.) Зашли в маленький, безлюдный бар: видна дверь, подозрительного заметишь сразу.
- Ерунда, - смеется товарищ, - не те времена, Хулиан. Я теперь "легальный нелегальный" - не трогают. Поспорили о том, как могут развиваться события.
- Если правительство и дальше будет медлить с реформами, придет новый кабинет, поверь мне.
- Какой?
- Левый.
- А монархия?
- Мы не против монархии. Мы - за эволюционный путь развития. Мы хотим отринуть прошлое, чтобы смело думать о задачах, которые стоят перед Испанией. И это предстоит делать нам - в самое ближайшее время.
- Тогда почему ты говоришь, что нет смысла исследовать ныне действующие законы? Если вы за эволюцию, то, значит, хотите - в какой-то мере - повторить эксперимент Альенде: строить социализм, руководствуясь статьями буржуазно-демократической конституции? Я понимаю, что нельзя сравнивать конституцию Чили с так называемым основным законом Франко, который запрещает не только партии, но и выборы даже. Но, если вы за эволюцию, то значит вам надо знать старые законы.
- Зачем? Все решит улица, Хулиан, революционная эволюционность.
...Я заметил: у многих революционно настроенных интеллигентов - полнейшая путаница в теории.
Мы сидели в маленьком кафе. Приятель спросил:
- Видишь того, очкастого, в углу?
- Вижу.
- Это один из командиров "Голубой дивизии". Хочешь познакомлю?
- Интересный тип?
- С точки зрения зоологии - да. Когда он говорит о русских - у него начинают трястись руки. Ненависть в чистом виде, да еще какая ненависть...
- Чего же знакомиться с ненавистью? Это неинтересно. Тем более, что главную ненависть мы разбили в сорок пятом, это - огрызок...
Я подумал тогда, что наш народ, принявший во время Великой Отечественной страшную муку от гитлеровцев, отринул ненависть, как только отгремели пушки и пал рейхстаг. Правые в своей борьбе и сильные своим духом лишены чувства мести и ненависти. Подумав об этом, я вспомнил дельту Волги, восьмую "огневку", маленький домик бакенщика Дрынина, Николая Георгиевича. Путина в ту весну, что. я был там, оказалась особенно удачной, рыбаки, заезжавшие на "огневку", щедро дарили бакенщику "соровую" рыбу, к которой относили щуку, окуня и - от бесшабашной удали - судака; мой приятель, военврач Кирсанов разводил костер, казавшийся на студеном каспийском ветру спиртовым, голубоватым, и мы наваривали котел ухи, щедро сдобренной лавровым листом, перцем и для особого вкуса корицей, смешанной с мелко толченым прошлогодним укропом.
- Хороша уха, - приговаривали мы с доктором Кирсановым, а бакенщик Дрынин смотрел на нас усмешливо, добро и, как всякий человек, живущий схимником, поучающе.
- Уху нельзя хвалить с вечера, - говаривал он, - ты ее утром оцени: если ложку с ч а в к о м выдерешь из рыбьего стюдню, если она крепостью сильна и аромат держит - тогда хвали смело.
Я часто соотношу затаенно-радостную весеннюю пору, когда открывается тебе счастье и вдохновение, и Млечный Путь режет синь неба таинственной пыльной полосою, и ожидается - с непонятной, упорной уверенностью - завтрашнее солнце, которое разбудит мир, и он, мир этот, окруженный тяжелой желтизной воды, золотом камышей, синью рассвета, будет очень счастливым, тихим, тебе одному принадлежащим, с тем ощущением, которое сложилось во мне после прочтения романа Юрия Бондарева "Берег".
Тенденция, если она выписана рукою мастера, может родить эмоцию высокой радости, ибо соприкосновение с подлинно талантливым, смелым, сильным добротою всегда вселяет в тебя ощущение уверенности в завтрашнем дне.
Все искреннее - многопланово, как многопланова исповедь. Первое мое впечатление от романа, который я прочитал залпом, отличалось оттого, которое возникло наутро: "ложку выдерживаешь с ч а в к о м", и надо еще раз открыть роман и заново прочесть его, когда эмоции читателя могут потесниться, дав место эмоции писательской, профессиональной.
Та доброжелательность, которая заложена в прозе Бондарева, как некий основополагающий ее каркас, подобна шахматам, ибо ход мастера обязывает к такой же каденции духовного настроя. В этом общественная значимость романа Юрия Бондарева, в этом его духовная ценность: ранимая, добрая, беспощадная, неумелая, скрытная, мучающая б о р ь б а за добро, за память человеческую, за честность.
Перечитывая "Толковый словарь" Даля, я часто "спотыкаюсь" на той или иной пословице, на том или ином объяснении слова, и думается мне, что любая пословица - тема для романа. Простота фабулы - самое трудное в литературе. Действительно, что же происходит в романе Юрия Бондарева? Два писателя Никитин и Самсонов летят в Гамбург, участвуют там в дискуссии, причем Никитин встречает фрау Герберт, которая оказывается Эммой, девушкой, вошедшей в его судьбу горем и счастьем (а это то, что определяет истинность чувства) в счастливые майские дни сорок пятого года. Вот, собственно, и все. Но эта встреча привела Никитина к смерти, когда, "прощаясь с самим собой, он медленно плыл на пропитанном запахом сена пароме в теплой полуденной воде, плыл, приближаясь, и никак не мог приблизиться к тому берегу, зеленому, обетованному, солнечному, который обещал ему всю жизнь впереди".
Одно лишь делит литературу на обычную и выдающуюся: авторское насилие, произвол над Словом. В прозе Бондарева, сладостно-традиционной по стилю своему (фраза у него, впрочем, мягкая, округлая, при всей силе в ней заложенной), вопросы берутся отнюдь не традиционные, при том, что носят они, как говорится, характер библейский.
Смерть Никитина, писателя известного, внешне вполне "благополучного", исследуется Юрием Бондаревым по высшей градации смелости, сиречь гражданственности.
Лейтмотив романа - "помните войну - дабы она была последней!" - отличается от иных произведений литература тем, что, казалось бы, одинаковые ситуации Юрий Бондарев рассматривает, соотнося каждое слово свое с Высшим законом морали. Он не считает возможным з а м а л ч и в а т ь: слишком он верит в нашу правду, справедливость и добро, чтобы стыдливо и "не помняще" обходить острые углы; слишком многих друзей своих он оставил на поле брани, чтобы вольготно и у д о б н о распоряжаться их святой памятью.
"Узел" старшины Меженина, лейтенанта Княжко и комбата Гранатурова делается тем оселком, на котором молодой лейтенант Никитин утвердил свое право стать писателем, то есть хранителем памяти и созидателем новых миров.
Имеет ли право он, молоденький лейтенант, испытавший горячее счастье под Сталинградом и у Курска, в Житомире и Польше, когда видел результат своей р а б о т ы - подожженный гитлеровский танк, труп оккупанта в обгоревшем комбинезоне; взорвавшийся тугим черным пламенем самолет "люфтваффе", имел ли он право отринуть ненависть и чисто полюбить немецкую восемнадцатилетнюю девочку Эмму, когда еще шли бои в лесах и фанатики Гитлера прятались по домам с фаустпатронами? Имел ли право он, двадцатилетний Никитин, вырвать ее из рук Меженина? Имел ли право он, Никитин, вместе с Княжко отпустить на все четыре стороны ее брата, шестнадцатилетнего "вервольфёныша" Курта, товарищи которого через несколько часов убьют или - так точнее - не помешают убить Княжко?
Да, имел - доказывает Бондарев. Да, прав был Никитин, хотя трудно было ему стоять на этой его правоте и сражаться за нее.
Система доказательств бондаревской прозы - абсолютна. Когда он, описывая похороны сына Никитина, пишет, как тот поцеловал на кладбище треугольный ротик сына и ощутил вдруг с т р а ш н о е, будто маленький отвечает ему, когда он описывает стыдливое тело Эммы, когда - при кажущейся неторопливости стремительно дает великолепное описание боя с гитлеровцами, когда с кинематографической (даже монтажные стыки видны) резкостью пишет эпизод, как Никитин стреляет из ТТ в старшину Меженина, становится очевидно: такого рода доказательства н е в ы у ч е н ы, н о в ы с т р а д а н ы, они - "альтер эго" писателя, его постоянное второе "я".
Понятие "второго я" - сложное понятие. Порой, существующее, всем знакомое "я" пишет одно, являя собой нечто прямо противоположное тому, чем оно, это "я" по праву считается. В том же случае, когда нравственная категория писателя состоит из этих двух "я", слитых неразрывно, тогда возникает трудная правда, но высокая и беспредельно чистая, и как бы ни было больно принять ее - принять необходимо, ибо обращение к прошлому только тогда приносит благие плоды в будущем, ежели в подоплеке столкновения характеров, в каждом слове, в повороте сюжета - заключена истинная, глубокая талантливость.
Юрий Бондарев рассматривает советского писателя гуманиста Никитина в дне сегодняшнем, во время его политической дискуссии в Гамбурге и в дни последнего боя, когда оружием Никитина было не перо, а пистолет. Годы вправе менять часть - недопустимо, когда время меняет целое. Некая "изначальная заложенность" Добра, Чести, Верности обязана быть ценностью непереходящей, постоянной. В понятие "железобетонный" мы вкладываем смысл, несущий в себе градиенту отрицательную, однолинейную. А зря это. Мне лично нравится "железобетонный" человек, ибо в этом, отшелушенном от всего привнесенного значении, сокрыт смысл особый, смысл человеческой надежности. Стоит вспомнить Николая Тихонова: "Гвозди бы делать из этих людей, не было б в мире крепче гвоздей". Железный человек может заплакать, когда обижают невиновного; тот же, кто помягче, отойдет в сторону, ибо за невиновного (за чувство, за правду, против мерзавцев, против врага, против предателя) надо уметь сражаться. Сражаться умеют железные люди - оттого-то именно они оказываются столь быстрыми на внутренний износ: у аэропланов такого рода диагноз ставят хитрые ЭВМ, у железных людей этот диагноз констатирует врач реанимации.
Я не хочу, чтобы меня поняли так, будто Никитин относится к числу "сверх положительных абсолютов".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19