Осмотрели все музеи, картинные галереи. Раскольников был настороже, но на улицах как будто ничего подозрительного не было, сексоты НКВД, должно быть, искали их в Париже.
Летом решились перебраться в Париж. Пора была заняться устройством литературных дел. Кроме того, Раскольникова привлекала Национальная библиотека. Поселиться сразу в самом Париже было рискованно, решили, что лето проведут в Версале, а уж осенью будет видно, где устроиться.
4
Нашли меблированную квартирку неподалеку от Версальского дворца. Муза выгуливала сына в роскошном парке, Федор проводил время в библиотеке, занимался делами. Жизнь здесь несколько отличалась от жизни в Брюсселе. В Париже приходилось быть более осторожными и осмотрительными. Никаких экскурсий по музеям уже не могли себе позволить. Нужно было соблюдать элементарные правила конспирации, а в случае, если подцепил "хвост", уметь от него незаметно избавиться и уж ни при каких обстоятельствах не привести его за собой к дому. Этим премудростям учил Музу Раскольников, припоминая годы, когда был нелегальным, и сам теперь совершенствовался в искусстве уходить от слежки. Бывая в Париже, изучал географию кварталов, куда приводили дела, высматривал проходные дворы, удобные переулки, лавки с разными выходами, запоминал,- могло пригодиться.
Дела понемногу устраивались. В театре помнили "Робеспьера" и свое намерение поставить пьесу к юбилею французской революции, обрадовались встрече с автором, условились: осенью начнут репетиции. Виделся Раскольников и с издателями, наметилась возможность издать четыре его пьесы и сборник новелл в переводе на французский, нужно было впрягаться в работу: или самому переводить тексты, или заказывать переводы.
Лето прожили благополучно, без приключений. В сентябре Раскольников нашел небольшую, меблированную же, квартиру на улице Ламбларди, и переехали в Париж.
В ноябре того же, 38-го года истекал срок дипломатического паспорта, нужно было решать вопрос о гражданстве, просить ли у французского правительства убежища или, может быть, попытаться еще оттянуть на какое-то время окончательный разрыв с родиной - обратиться в советское полпредство в Париже с просьбой о продлении паспорта. Чем черт не шутит, рассуждал Раскольников, может быть, такую малость можно еще получить от советских властей? В конце концов, он пока не сделал никаких заявлений, ничего такого, что в Москве могли расценить как антисоветский или антипартийный поступок- ничего, только что не явился по вызову в назначенный срок.
В Париже в это время полпредом был Яков Захарович Суриц, милейший Суриц. Он был полпредом в Афганистане до Раскольникова, именно его сменил на этом посту Раскольников в 21-м году. Кривоногий, с животиком, добродушный усач в буденновке и с маузером на боку - таким он был в то время. Он томился в Кабуле, осаждал Наркоминдел просьбами о переводе в Россию и на своей фотографии, подаренной Раскольникову, написал от души: "Моему другу-освободителю". К тому же Раскольников невольно содействовал счастливому браку Сурица, отпустив вместе с ним из Кабула машинистку полпредства, тоже томившуюся в Афганистане, очень просившую отпустить ее в Москву, эта женщина вскоре стала женой Сурица. С тех пор дом Сурица, где бы он ни находился, в Москве или в Берлине, Париже, всегда был гостеприимно открыт для Раскольникова. Раскольников надеялся, что и теперь Суриц примет его дружески, постарается помочь, если, конечно, будет в силах помочь.
Написал заявление с просьбой продлить паспорт, отправил его на рю де Гренель, в полпредство. Ответ просил прислать на условленный адрес. Долго не было ответа. Наконец, Суриц пригласил Раскольникова зайти к нему, назначил день и час. Раскольников пришел, но не в назначенный день, боясь оказаться в ловушке, и не в само полпредство, а на квартиру к Сурицу.
И следа не осталось от добродушного, тактичного и внимательного Сурица: перед Раскольниковым стоял - весь разговор происходил стоя, Суриц не предложил Раскольникову сесть - сухой и желчный чиновник-педант. Ровным голосом он заявил, что ни о каком продлении паспорта не может быть и речи, Раскольников обязан явиться по вызову в Москву, там, в Москве, ему ничто не угрожает, у правительства нет к нему претензий, кроме его самовольного пребывания за границей.
- Ну да, совсем малости, - заметил с горечью Раскольников. - Особенно если учесть, что уже одно это по нашим законам карается смертью.
- Я вам говорю, что есть.
- Но я не признаю себя виновным! - горячился Раскольников. - Я фактами доказал вам, в своем заявлении, что мое временное пребывание за границей является не само вольным, а вынужденным. Меня вынудили остаться за границей! Уволили заочно в то время, когда я находился в дороге, уже выехав из Софии. Уволили в оскорбительной форме! Я не отказывался и, при изменившихся обстоятельствах, не откажусь вернуться в СССР…
- Это вы объясните правительству.
- Что ж. Я напишу Сталину. Заявление мое пусть остается у вас.
- Как угодно.
Через несколько дней, было это в середине октября, Раскольников написал Сталину, еще теплилась надежда добиться паспорта, отверг обвинение в самовольном пребывании за границей, объяснил его незаслуженным и незаконным увольнением от должности, а помимо того, и семейными обстоятельствами, и отправил в Москву.
В эти дни, узнав, что в Париже находится Илья Эренбург, навестил его. Когда-то здесь, в Париже, он виделся с Эренбургом, в то время полуэмигрантом, утешал его. Теперь роли переменились. Пытался объяснить Эренбургу, почему решил не возвращаться, и чувствовал, что тот его не слышит. Горячился, доказывая, что страна миновала социализм, а внешняя политика, тайная, ведет ее к сближению с фашистской Германией, ссылался при этом на статью Кривицкого, к этому времени уже вышедшую в "Социалистическом вестнике". Эренбург же говорил об успехах индустриализации и об энтузиазме и единодушии народа, которых в России никогда прежде за всю ее историю не бывало. Как и Суриц, советовал Раскольникову вернуться. Разошлись, недовольные друг другом…
Ответа на заявление о паспорте ни из Москвы, ни от Сурица не получил ни через месяц, ни в новом, 39-м году. А там в семье Раскольникова произошло несчастье, которое заслонило собой все на свете, жизнь показалась ненужной.
5
В феврале внезапно умер от энцефалита маленький Федя. В его смерть невозможно было поверить. Крепенький, здоровый мальчик никогда не доставлял им особенных хлопот. Он уже бегал, весело лепетал на своем языке, понимал разговор родителей. Когда Федор большой его спрашивал: "Феденька, кого ты больше любишь, папу или маму?" - мальчик тянулся одной ручонкой к отцу, другой к матери, хватал их за уши и притягивал к себе, прислонял свой выпуклый лобик одновременно ко лбу отца и ко лбу матери. Отец пел ему песенки собственного сочинения, мальчик по-своему ему подпевал. И вот его не стало.
Много дней после похорон сына они не могли опомниться, не в силах были заставить себя заняться делами, все валилось из рук. Теперь они не расставались ни на минуту. Федор не мог оставить Музу одну в квартире, здесь все было полно памятью о сыне: игрушки Феденьки, его посуда, рубашонки - все было еще на виду. С утра уходили из дому, долгими часами бродили по Парижу и без конца говорили, говорили о сыне…
Когда немного отошли от горя, вдруг обнаружили, что они не в одиночестве разгуливают по городу. С первых шагов от дома за ними увязывалась безмолвная личность неопределенного возраста, незапоминающейся внешности. Шла за ними в некотором отдалении, иногда - по другому тротуару. Если они заходили в лавку, и она заходила, становилась рядом у прилавка, наблюдала, что они покупают. Они заходили в кафе, садились за столик, и она занимала столик неподалеку. Причем личность особенно и не таилась, это было самое странное. Назойливой не была, на пятки не наступала, но и не очень заботилась о том, чтобы остаться незамеченной.
Открытие было неприятное. Итак, их засветили. Прогулки по городу пришлось прекратить, тем более поздние: мало ли что было на уме у этого "хвоста"? Хуже всего было то, что сексоты теперь знали, где они живут, и могли наблюдать за ними круглосуточно. В первый же день, когда заметили за собой слежку, обратили внимание на то, что "хвост", проводив их до дому, не исчез. Выглянув из окна, увидели его на улице, на противоположном тротуаре, он стоял, прислонясь спиной к фонарному столбу, задрав вверх голову, смотрел на их окна. Несколько раз среди ночи выглядывал Раскольников из окна - агент стоял на своем месте. Он испарился только под утро. А утром на его месте стоял другой тип, похожий на него, но все-таки другой.
Это продолжалось и в последующие дни. Конечно, следовало убираться с улицы Ламбларди, и как можно скорее. И проделать это так, чтобы не перетащить за собой слежку на новое место.
Несколько дней Раскольников изучал повадки наблюдателей. Уходил из дому теперь один, Муза оставалась дома. Оставалась, однако, не у себя в квартире, коротала время в радушном многочисленном французском семействе, жившем этажом выше, исполняла роль добровольной сиделки при больной хозяйке квартиры, занимала ее разговорами, совершенствуясь во французском языке. Уходил из дому Раскольников с револьвером, клал в боковой карман пальто, готовый стрелять в случае, если агенты решились бы напасть.
В действиях сыщиков было много нелогичного. Непонятно было, почему они, наблюдая, не таились. Или почти не таились. Иногда Раскольников пользовался старым приемом подпольщиков: слыша за спиной аккуратно поспешавшие шаги "хвоста", резко оборачивался и шел прямо на него. Тот исчезал. Но через десяток минут на его месте оказывался другой наблюдатель. Зачем? Если в их планы не входило скрывать слежку, могли бы и пренебречь этой фикцией маскировки. Еще был случай. Приметил одного немолодого толстяка с голубыми глазами, с круглой рязанской физиономией, на какой-то людной улице так же резко обернулся к нему, нос к носу, быстро спросил по-русски:
- Вы русский?
- Да, - ответил тот, оцепев от неожиданности.
- Сколько вам платят за хождение за мной?
- Извините, - пробормотал тот и поспешил затеряться в толпе.
Больше он не появлялся, его заменила фигура явно не славянского происхождения. Опять-таки зачем эта замена, если они не стремились скрывать слежку?
Наблюдателей было три-четыре человека, сменявших друг друга каждые шесть-восемь часов. Дежурили они и днем и ночью. Но скоро Раскольников заметил, что дежурили они не всю ночь напролет. Если в окнах Раскольниковых рано гас свет, редко агенты задерживались дольше часа-двух ночи, затем исчезали, с тем чтобы к шести-семи часам утра снова быть на посту. Возможно, что они были обязаны дежурить под окнами всю ночь, но до часа ночи их проверяли, поэтому они не покидали поста раньше этого времени, а после часа ночи они уже просто не выдерживали усталости, бросали пост; хотя, может быть, уходили куда-нибудь неподалеку, чтобы рано утром вернуться на место. Во всяком случае, именно этот отрезок ночного времени, от часа до шести, был наиболее удобным, чтобы улизнуть из дому незаметно. Несколько раз Раскольников проверил это, уходил из дому после часа ночи, и ни разу не заметил за собой слежки.
Когда нужно было, он легко отрывался от наблюдателя, помогали присмотренные ранее лавки с разными выходами, удобные проходные дворы. Возвращался домой - наблюдатель поджидал его возле дома.
Едва ли эти сыщики были специально присланными из Москвы агентами, они не производили впечатления профессионалов своего дела. Хотя, конечно, от любого из них можно было ожидать выстрела в спину или удара кинжалом. При том что все они были людьми крепкого сложения, пожилые отличались военной выправкой, явно бывшие офицеры, самый молодой из них, коротышка лет тридцати с продавленным носом, смахивал на оставившего ринг боксера. И все же чувствовалось: в сыске они люди случайные. Скорее всего, их нанимали уже здесь, во Франции, вербовали из среды бе лой эмиграции.
Вербовать было из кого. До сих пор в среде белой эмиграции, судя по эмигрантской печати, велись бурные дебаты между так называемыми "пораженцами", с одной стороны, и "патриотами" или "оборонцами" - с другой, к последним еще примыкали "возвращенцы". Особенно бурными эти споры были до московских процессов, на фоне которых все прочие темы заметно поблекли. Но вовсе не прекратились. Лишь резче определилась граница, отличавшая сторонников одного направления от другого.
"Пораженцами" называли ту, меньшую часть эмиграции, которая, подобно "пораженцу" Ленину, во время мировой войны желавшему военного поражения России, подобно немецким и итальянским антифашистам, требовавшим теперь от мирового сообщества самых жестоких санкций против своих отечеств, считали поражение СССР в ожидавшейся новой мировой войне меньшим злом, чем сохранение установившейся в стране олигархической диктатуры Сталина и его клики. Другая, большая часть эмиграции, движимая национально-патриотическим чувством, "патриоты-оборонцы", готова была примириться со сталинской диктатурой, признательная ей за то, что она сохранила в целости и нерасчлененности Россию. Наиболее яро эта полемика велась между "Новой Россией" Керенского и "Последними новостями" Милюкова. "Новая Россия", обвиняя милюковцев в "оборончестве", пы талась доказать несостоятельность этого направления, указывала на внутреннюю противоречивость его, доказывала, что именно сталинский режим представляет собой величайшую опасность для России, и именно с точки зрения обороноспособности, и последние факты - разгром Сталиным Красной Армии и Флота, его заигрывания с Гитлером - это подтверждали. "Последние новости", в свою очередь, обвиняли Керенского в "пораженчестве", предательстве интересов России. Керенский эти обвинения отвергал, себя он не признавал ни "пораженцем", ни "оборонцем", возлагал надежды на внутренние реформы в СССР, на демократизацию страны сверху, в чем единственно видел выход, залог спасения России, укрепления ее обороны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52