— Что?! Что? — Злорадство Чини опять сменилось ужасом.
— Я отвечу вам. Завтра утром, когда вас освободят, вы увидите меня — я буду ждать за воротами тюрьмы. А со мною — не меньше сотни городских парней; все они Сыновья Свободы, все извещены о намерении комитета и не позволят вам продолжать свой грязный шпионаж. Их ни в коей мере не смутит то, что комитет не решился вас осудить, ведь не сможет губернатор привлечь к ответу толпу. Догадываетесь, что тогда произойдет?
Бегающие глаза Чини остекленели, лицо застыло, а рот был разинут в безмолвном крике.
— Деготь и перья! — рассеял Лэтимер последние сомнения в его охваченном паникой мозгу.
— Господи! — заскулил Чини. Колени у него подогнулись, и он плюхнулся на скамью, — Боже!
— С другой стороны, — невозмутимо продолжал Лэтимер, — может статься, там и не будет никакой толпы, и я один встречу вас и пригляжу, чтобы вы покинули Чарлстон без ущерба для здоровья. Но это зависит от вас, от желания по мере сил исправить причиненное вами зло.
— Что вам нужно? Ради Бога, чего вы хотите? Не мучьте меня!
— Вы меня не знаете, — ответил Лэтимер, — я скажу вам свое имя: меня зовут Дик Уильямс. Я был сержантом у Кекленда.
— Вы никогда им не были! — воскликнул Чини.
Лэтимер многозначительно улыбнулся.
— Для того, чтобы избежать дегтя и перьев, необходимо поверить в это. Убедите себя, что я — Дик Уильямс и был сержантом Кекленда. Мы вместе нанесем завтра визит губернатору, и там вы сделаете то, что я прикажу. Если же поступите по-другому, то за воротами поместья губернатора встретитесь с моими парнями. — И он перешел к подробностям, которым Чини внимал, как зачарованный. — А теперь решайте, как вы поступите, — дружелюбно закончил мистер Лэтимер. — Я не собираюсь ни принуждать вас, ни переубеждать. Я предлагаю альтернативу и оставляю за вами свободу выбора.
Глава III. Губернатор Южной Каролины
Мистер Селвин Иннес, секретарь лорда Уильяма Кемпбелла в бытность того губернатором провинции Южная Каролина, вел переписку с некой дамой из Оксфордшира. Письма его отличались полнотой, изобиловали подробностями и, вместе с тем, были весьма тенденциозны. Они, по счастью, сохранились и дают представление о личном взгляде их автора на события, развивавшиеся при непосредственном его участии; их можно считать memoires pour servirnote 10 — это не та история, которая обязана ограничиваться лишь более или менее общим очертанием актов человеческой драмы и вынуждена касаться только главных исполнителей.
В одном из этих многословных писем есть такая фраза: «Мы сидим, как на вулкане; в любой миг могут извергнуться огонь и сера, а мой хозяин озабочен исключительно своей прической и покроем мундира и ничего не предпринимает — лишь любезничает с дамами на концертах да не пропускает ни одних скачек в округе».
Этот и многие ему подобные отрывки из эпистолярных опусов секретаря свидетельствуют о недостаточно доброжелательном и искреннем отношении к дружелюбному, довольно великодушному и не слишком удачливому молодому дворянину, которому он служил. Но, собственно говоря, секретарь — всего лишь разновидность слуги — интеллектуального слуги — а слугам, как известно, хозяева никогда не кажутся героями. Сейчас, когда с момента описываемых событий прошел большой промежуток времени, мы оцениваемих более объективно и понимаем, что мистер Иннес был несправедлив к его светлости. Твердолобое английское правительство переживало кризис, и на молодого губернатора свалилось непосильное бремя ответственности. Будучи, вопреки мнению мистера Иннеса, человеком мудрым, он с унылым юмором предавался созерцанию происходящего и проводил время, как умел, в ожидании либо когда спадет напор обстоятельств, либо когда прибудет сил, чтобы его вынести.
Несмотря на то, что будучи верным слугой короны, он привык повиноваться не задавая вопросов, его натуре претило подобострастие. Лорд Уильям не находил для себя ответа на сложный вопрос о причинах неурядиц в империи, а после того, как взял в жены девушку из колонии, до некоторой степени утратил предвзятость своего официального положения и незаметно перешел на позицию большинства обитателей не только колоний, но и метрополии. А большинство считало, что несчастья и беды будут неизбежно сопутствовать политике кабинета, послушного воле своенравного, деспотичного монарха, который лучше разбирается в разведении репы, чем в делах империи. Кемпбелл не мог отделаться от ощущения, что правительство, которому он служит, пожинает плоды, посеянные Гринвиллом с его законом о гербовом сборе, и упрямо держится политики, пропитавшей, по выражению Питтаnote 11, горностаевую мантию британского короля кровью его подданных. Лорд Уильям понимал — да это и не требовало особой проницательности — что угнетение порождает сопротивление, а сопротивление провоцирует еще большее угнетение. Поэтому он, пока мог, старался держаться в тени событий и не намеревался выполнять жесткие указы, поступающие из-за океана; он все еще надеялся на примирительные меры, с помощью которых рассчитывал восстановить согласие между материнской державой и ее доведенным до неповиновения детищем; а потому лучшее, что ему оставалось — вести себя беспечно и приветливо, будто он не правитель, а благодарный гость колонии. Он открыто появлялся на скачках, балах и других развлечениях со своей, как писал мистер Иннес, колониальной женой и закрывал глаза на все, что попахивало антиправительственной деятельностью.
Мистер Иннес — это прослеживается по его посланиям — в конце концов пришел к пониманию чего-то подобного, и не исключено, что свои открытия он начал делать во вторник, июльским утром рокового 1775 года, когда около восьми часов утра к лорду Уильяму явился капитан Мендвилл, конюший его светлости.
Капитан Мендвилл, квартировавший в губернаторской резиденции на Митинг-стрит, вошел без доклада в светлую, просторную верхнюю комнату, служившую лорду Уильяму кабинетом. Его светлость развалился в кресле в стеганом халате багрового атласа; его парикмахер Дюмерг в фартуке священнодействовал гребнем, щипцами и помадой над густыми каштановыми волосами молодого губернатора. Мистер Иннес сидел за письменным столом в середине комнаты. Письменный стол с изогнутыми ножками, инкрустированный позолоченной бронзой, представлял собой великолепный образец французской мебели.
Лорд Уильям приветствовал своего конюшего вялым кивком. Прошлой ночью его светлость допоздна танцевал в доме своего тестя, старого Ральфа Айзарда, что вполне объясняло его утомленный вид.
— А, Мендвилл! Доброе утро! Вы сегодня чуть свет.
— На то есть причины, — угрюмо, едва ли не грубо ответил капитан, затем, спохватившись, отвесил поклон и добавил спокойнее: — Доброе утро.
Лорд Уильям взглянул на него с любопытством. Не было человека, который владел бы собой лучше Роберта Мендвилла, ибо он дотошно следовал первой заповеди хорошо воспитанного джентльмена: всегда, везде и при любых обстоятельствах держать себя в руках и не выставлять напоказ свои чувства. И этот Мендвилл, образец поведения, позволил себе пренебречь этикетом! Его волнение выдавал не только голос — на чисто выбритом, обычно довольно надменном лице проступил румянец, а во вьющихся светлых волосах были заметны крупинки пудры. Всегда тщательно следящий за своей внешностью капитан на сей раз явно очень спешил.
— Почему… Что за причины? — поинтересовался губернатор.
Капитан Мендвилл посмотрел на Иннеса, не отвечая на его поклон, затем на слугу, занятого прической его светлости.
— Дело может подождать, пусть Дюмерг закончит, — Он прошелся по комнате и выглянул в окно, распахнутое на широкий балкон, украшенный, наподобие портика, колоннами. С балкона открывался вид на пышный сад и широкую гладь залива за ним. Вода сверкала на утреннем солнце, лучи которого пробивались сквозь шатром раскинувшиеся кроны великолепных магнолий.
Его светлость проследовал взглядом за статной фигурой офицера в ярко-алом мундире с золочеными эполетами и шпагой на перевязи — скорее по последней моде, нежели по военному уставу. Любопытство лорда Уильяма разгоралось, и вместе с ним нарастала тревога, непременно охватывавшая его всякий раз, когда предстояло заниматься беспокойными делами провинции.
— Иннес, — сказал он, — пока капитан Мендвилл ждет, дайте ему письмо лорда Хиллсборо, — и добавил, обращаясь к Мендвиллу, — которое час назад доставлено на берег капитаном шлюпа «Чероки».
Тут Дюмерг прервал его светлость, дав ему в руки зеркало и держа второе у него за головой.
— Voyez, milor', — пригласил он. — Les boucles un peu plus serres qu'a l'ordinairenote 12.
Парикмахер морщил лоб, склонял голову к плечу, и взгляд его выражал крайнюю степень беспокойства.
Двигая рукой с зеркалом, его светлость внимательно обозрел свой затылок, отраженный во втором зеркале, и в конце концов милостиво кивнул.
— Да, так мне больше нравится. Очень недурно, Дюмерг.
Послышался облегченный вздох. Дюмерг убрал зеркало и занялся широкой лентой черного шелка.
Лорд Уильям опустил свое зеркало и возобновил наблюдение за продолжавшим читать письмо конюшим.
— Итак, Мендвилл, что вы об этом думаете?
— Я думаю, это весьма своевременно.
— Своевременно! Боже милосердный! Иннес, он считает, что это своевременно!
Прилизанный юный мистер Иннес осторожно улыбнулся и даже позволил себе слегка пожать плечами.
— Так и должно быть, — осторожно ответил он. — Ведь капитан Мендвилл — последовательный сторонник… м-м… сильных мер.
Его светлость фыркнул.
— Сильные меры хороши для сильных, а делать, как нам приказывает лорд Хиллсборо… — он оборвал себя, потому что капитан Мендвилл предостерегающе поднял руку с письмом.
— Когда будет закончен туалет вашей светлости…
— Очень хорошо, — согласился лорд Уильям. — Поторопитесь, Дюмерг.
Дюмерг недовольно запротестовал:
— O, milor'! Une chevelure pareille… une coiffure si belle…note 13
— Поторопитесь! — в голосе его светлости появилась непривычная для него властная нота.
Дюмерг вздохнул. Напоследок он поспешно перевязал лентой косицу, потом собрал полотенце, ножницы, гребень, щипцы для завивки и помаду в глубокий таз, поклонился и с оскорбленным видом удалился.
— Итак, Мендвилл? — его светлость возлег на диван и, закинув ногу за ногу, принялся самодовольно их рассматривать. Собственные стройные ноги, затянутые в серые, с жемчужным отливом, шелковые чулки, входили в число очень ограниченного круга вещей, созерцание которых доставляло его светлости ничем не омрачаемое удовольствие.
Но капитан переключил внимание лорда Уильяма на материи совсем другого рода.
— Лорд Хиллсборо дает точные и ясные инструкции.
— Вольно ж этому чертову политикану, сидя у себя в Лондоне, давать точные инструкции, — сварливо проворчал лорд Кемпбелл.
Капитан Мендвилл не обратил внимания на последний комментарий. Он опустил глаза и прочитал вслух:
— «Правительство решило положить конец, и скорый конец, неблагодарному и дерзкому неповиновению американских колоний, которое заставляет министров его величества так сильно страдать».
— О, проклятье! Они, видите ли, страдают! — сказал представитель кабинета в Южной Каролине.
Конюший продолжал:
— «До сих пор мы проявляли чрезмерную снисходительность, но теперь она должна быть решительно отброшена. Чтобы утихомирить бунтовщиков, необходимо принуждение.
Поэтому я желаю, чтобы вы, ваша светлость, без промедления конфисковали все оружие и снаряжение, принадлежащее провинции, насколько возможно привели в готовность провинциальные отряды и подготовились к приему британских регулярных войск, которые будут отправлены в самое ближайшее время».
— Написано не без юмора, Мендвилл, — рассмеялся его светлость, — этакого невольного юмора с трагикомическим оттенком. Привести в готовность провинциальные отряды! Нет слов! Как будто провинциальные отряды сами не пребывают в полной готовности. Я никого ни о чем не спрашиваю, ломаю эту проклятую комедию, делая вид, что понятия не имею, к чему они готовятся, и что продолжаю считать их обыкновенной милицией, а они даже не утруждают себя притворством. Они разгуливают по улицам, как у себя дома, превратили город в свой гарнизон, устраивают смотры и учения прямо у меня под носом. Удивительно, как они еще не приходят ко мне за подписями на патенты для своих офицеров. Но если бы пришли, я, полагаю, подписал бы. А лорд Хиллсборо неплохо устроился у себя в Англии и шлет мне приказы! Боже мой!
Последние фразы своей мрачно-саркастической тирады он почти выкрикивал, в запальчивости вскочив с места.
— Значит, вы, Мендвилл, считаете письмо своевременным!
— Оно своевременно, и это подтверждается делом, которое меня сюда привело, — сказал конюший. — Вы забываете о деревенских жителях. Чарлстон сам по себе может стать очагом мятежа, но выше по реке Брод-ривер люди остались верны королю и поддерживают тори. Они горят желанием сражаться.
— Кто собирается сражаться? — нетерпеливо перебил его лорд Уильям. — Последние распоряжения, которыя получил, отправляясь сюда, заключались в том, что я должен примирить противников. Это единственная разумная для меня роль, и только такую роль, я уверен, мне необходимо было исполнять. Теперь я получаю другие распоряжения — применять насилие, вооружаться, готовиться к прибытию британских войск. Последнее сделать я могу. Но остальное…
— Остальное тоже, если пожелаете, — заметил Мендвилл.
— Как я могу этого желать? И кто может этого желать, пока остается хотя бы малейшая надежда на примирение? И почему нельзя его добиться?
— Потому что эти люди его не хотят. Лексингтон вполне продемонстрировал это. В Массачусетсе…
— Да-да. Но здесь не Массачусетс. Указы, действующие в северных провинциях, жителей Южной Каролины не касаются.
— Но возбуждают недовольство, — напомнил капитан Мендвилл. — И здесь бродят достаточно взрывоопасные настроения, которыми легко управлять и довести до кипения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48