Это причиняет мне боль!
- Но я должен, Бланш, я обязан. Это необходимо, ты должна знать об этом, и, кроме того, я должен знать...
Что он должен знать? Он сделал паузу, как будто не решался сказать об этом.
- Что, папа? - спросила она, вопросительно глядя на его лицо, и в то же время румянец, появившийся на щеках, показал, что она наполовину предугадала ответ.
- Что ты должен знать?
- Дорогая дочь моя! - сказал он, избегая прямого ответа. - Вполне разумно предположить, что ты однажды поменяешь свою фамилию. Я был бы несчастен, если бы оставил этот мир, полагая, что это не так, и я был бы счастлив, зная, что ты изменишь фамилию на фамилию достойного человека, того, кто будет достоин дочери Вернон, - человека, которого и я буду считать своим сыном!
- Дорогой отец! - вскричала она, снова заливаясь слезами, - умоляю тебя, не говори мне об этом! Я знаю, кого ты имеешь в виду. Да, я знаю это, я знаю это. О, отец, этого не будет никогда!
Она думала о фамилии Скадамор и что эта фамилия никогда не станет ее фамилией!
- Возможно, что ты ошибаешься, дитя мое. Возможно, я не имел в виду никакую конкретную фамилию.
Ее большие синие глаза, ставшие еще синее от слез, вопросительно глядели в лицо ее отца.
Она не сказала ничего, но, казалось, ждала его объяснений.
- Дочь моя, - сказал он, - я думаю, что догадываюсь, что ты имела в виду сейчас. Ты возражаешь против фамилии Скадамор? Это так?
- Я скорее навсегда останусь одинокой, чем соглашусь на это. Дорогой отец! Я сделаю все что угодно, что ты прикажешь мне - даже это. О, отец! Ведь ты же не заставишь меня совершить такое, после чего я буду несчастной всю мою жизнь? Я не смогу, я не полюблю никогда Франка Скадамора, а без любви - как смогу я... как сможет он...
Женский инстинкт, который руководил молодой девушкой, казалось, внезапно оставил ее. Ее слова утонули в судорожном рыдании, и она снова заплакала.
Сэр Джордж также не мог более сдержать слез и свою симпатию к той, кто вызвала их.
Уткнув свое лицо в подушку, он заплакал также безумно, как и она.
Горе не может продолжаться вечно. Самое полное и самое тяжелое горе когда-то заканчивается.
И умирающий подумал об утешении, не только для себя, но для его дорогой, благородной дочери - еще более дорогой и благородной благодаря жертве, на которую она была готова пойти ради него.
Его взгляды на ее будущее в последнее время были пересмотрены. Мрак могилы для того, кто знает, что она близка, затеняет гордость прошлого и усиливает блеск собственного подарка. И в то же время все это умеряет амбиции в будущем.
Все это повлияло на представления сэра Джорджа Вернона - как с точки зрения социальной, так и политической. Возможно, он представил себе в будущем зарю нового - когда республиканский строй будет единственным, признанным на Земле!
На самом ли деле повлиял на его мнение в тот момент человек, который представлял эту идею, человек, к которому он питал ранее неприязнь и даже презрение? На своем смертном одре он не чувствовал более презрения, отчасти потому что раскаивался, отчасти потому, что он видел, что человек этот владел мыслями его дочери - он владел ее сердцем. И отец знал, что она никогда не будет счастлива, если не будет с ним вместе!
Она обещала, что пойдет на самопожертвование - она благородно обещала это. Приказ, просьба, наконец, простое слово привели бы к этому! Но должен ли он произнести это слово?
Нет! Позволить гербу Вернон быть стертым из геральдической книги! Позволить ему смешаться с плебейскими знаками отличия республики, но не обречь свою собственную дочь, своего дорогого ребенка на пожизненное горе!
В этот критический час он решил, что она не должна страдать.
- Значит, ты не любишь Франка Скадамора? - сказал он после долгого печального перерыва, возвращаясь к ее последним словам.
- Я не люблю его отец, я не смогу его полюбить никогда!
- Но ты любишь другого? Не бойся, скажи откровенно - искренне, мое дитя! Ты любишь другого?
- Да, я люблю, люблю!
- И этот другой - капитан Майнард?
- Отец, я однажды уже призналась в этом. Я сказала тебе, что я полюбила его всем сердцем. Ты думаешь, мои чувства когда-нибудь изменятся?
- Довольно, моя храбрая Бланш! - воскликнул инвалид, гордо поднимая свою голову с подушки и в восхищении смотря на свою дочь. - Довольно, дорогая, самая дорогая моя Бланш! Приди в мои объятия! Подойди поближе и обними своего отца - твоего друга, который недолго еще будет рядом с тобой. Я не сделаю ошибки, если передам тебя в другие руки - если не более дорогие, то, возможно, более способные защитить тебя!
Бурный взрыв дочерней привязанности наградил умирающего родителя, давшего это разрешение, в горячих чувствах и словах.
Никогда еще объятия Бланш Вернон, обвившей руками шею своего отца, не были такими горячими как сейчас! Никогда еще такие горячие слезы не лились на его щеку!
ГЛАВА LXXXII
ПРИМИРЯЮЩЕЕ ПИСЬМО
- Никогда не видеть её - чтобы никогда больше не слышать о ней! От нее я ничего не должен ждать. Она не осмелится написать мне. Без сомнения, на это был наложен запрет. Он запретил это родительской властью.
- И я также не осмеливаюсь ней писать! Если бы я это сделал, то той же родительской властью мое письмо было бы перехвачено - оно бы еще более скомпрометировало её - и сделало шансы на примирение с ее отцом еще более призрачными!
- Я не осмеливаюсь делать это - я не имею права!
- Почему я не имею права? Или это, в конце концов, ненужная галантность?
- И при этом не обманываю ли я себя - и её? Разве веление сердца не выше, чем его собственные убеждения? Что касается руки дочери - только первое имеет значение. У кого есть право вмешиваться в диалог между двумя любящими сердцами? У кого есть право запретить их счастье?
- Родитель претендует на такое право и слишком часто делает это! Возможно, это мудрый контроль, но на самом ли деле такой контроль справедлив?
- И есть такие случаи, когда это уже не мудрость, а безумие!
- О, гордость и высокомерие титула! Сколько счастья было загублено благодаря твоему вмешательству, сколько разбитых сердец стали жертвами святынь твоих пустых претензий!
- Бланш! Бланш! Тяжело осознавать, что есть между нами барьеры, которые невозможно сломать! Преграда, которую никакие мои заслуги, усилия, никакой триумф и испытания не сумеют преодолеть! Это так тяжело! Так тяжело!
- И даже если я преуспею, добьюсь триумфа, не будет ли это слишком поздно? Сердце, которое отдано мне, будет передано в чьи-то руки!
- Ах! Оно уже, возможно, в чьих-то руках! Кто знает...
Такие мысли переполняли душу и сердце капитана Майнарда. Он находился в своем кабинете и сидел за письменным столом. Но последняя мысль была слишком болезненной для него, чтобы оставаться спокойным; он вскочил с места и стал в волнении ходить по комнате.
То радостное, сладкое предчувствие более не владело его мыслями - по крайней мере, не настолько убедительно. Тон и настроение его монолога, особенно последние фразы, говорили о том, что он потерял веру в это. И его поведение, когда он шагал по комнате, - его взоры, восклицания, его взгляд отчаяния и долгие вздохи, - все это говорило, насколько Бланш Вернон заполняла его мысли, как сильно он любил ее!
- Да, действительно, - продолжал он, - она могла таким образом забыть меня! Ребенок, она, наверное, воспринимала меня как игрушку, - и если меня нет более рядом, она перестала думать обо мне. Ну, и моя дискредитация, само собой, - без сомнения, они сделали все, чтобы опорочить меня!
- О! Разве можно полагаться на обещание, данное мне в час нашего расставания - даже записанное на бумаге! Позвольте мне еще раз взглянуть на эту сладкую конфету!
Сунув руку в карман жилета - тот, который расположен как раз у его сердца, - он вынул крошечный листик, которым так долго и с нежностью дорожил. Расправив его, он снова прочитал:
"Папа очень сердит, и я знаю, что он никогда не согласится на то, чтобы я снова увидела вас. Мне грустно от того, что мы, возможно, никогда больше не встретимся, и вы забудете меня. Но я никогда вас не забуду, никогда!"
Чтение этой записки оставило в нем странную смесь чувств - боли и наслаждения, как это было в предыдущие двадцать раз, поскольку не менее двадцати раз он перечитывал это торопливо набросанное послание.
Но теперь болезненное чувство преобладало над наслаждением. Он начинал всерьез верить в слова "мы, возможно, никогда больше не встретимся" и сомневаться в последней фразе "я никогда вас не забуду, никогда!" Он продолжал неистово шагать по комнате, в полном отчаянии.
Его совсем не успокоил визит друга, Розенвельда, когда тот вошел в комнату, как он обычно имел обыкновение делать по утрам. Это было слишком рутинное посещение, чтобы отвлечь Майнарда, особенно от таких грустных мыслей. Граф сильно изменился в последнее время. Он также имел несчастье подобного рода - он влюбился, вот только в кого, он пока хранил это в секрете.
В таких вопросах друг-мужчина может посочувствовать, но не утешить. И то - только в том случае, если он умеет это делать.
Розенвельд задержался ненадолго, и при этом он был немногословен.
Майнард не знал предмета его поздно родившейся страсти - даже ее имени! Он только полагал, что это могла быть довольно необычная леди, которая сумела так изменить его друга - человека, до этого настолько безразличного к прекрасному полу, что он часто говорил о том, что умрет холостым!
Граф удалился весьма поспешно, не без того, чтоб сделать намек, почему. Майнард обратил внимание, что одет он был с необычной изысканностью - усы были напомажены, а волосы источали аромат!
Он признал, что причина всего этого - свидание с леди. Кроме всего прочего, он собирался задать ей некоторый вопрос.
Он не сказал, какой, но у его старого товарища осталось впечатление, что речь идет о предложении.
Перерыв был не без ряда веселых моментов, и это на некоторое время отвлекло Майнарда от его болезненных мыслей.
Но лишь на весьма короткое время. Очень скоро они возвратились к нему, и снова, наклонившись, он перечитал письмо Бланш Вернон, записку, которая оставалась лежать на столе.
Едва он закончил чтение, как раздался стук в дверь - знакомый звук "ра-та", - который выдал почтальона.
- Письмо, сэр, - сказал слуга, обслуживавший меблированные комнаты, когда вошел в комнату к Майнарду.
Не было необходимости вести лишние переговоры, стоимость пересылки была оплачена, и Майнард принял письмо.
Адрес на конверте выдавал почерк джентльмена. Это было новым для него. Впрочем, ничего странного в этом не было. Писатель, быстро добившийся известности, он получал такие письма регулярно.
Однако он все же перевернул конверт, чтобы вскрыть его. В глаза ему бросился герб, который он узнал сразу. Это был герб Вернон!
После этого он вскрыл тщательно запечатанный конверт дрожащей рукой, медленно и осторожно.
Затем пальцами, дрожащими как листья осины, развернул вложенный лист бумаги, также помеченный гербом.
Пальцы перестали дрожать, когда он прочел:
"Сэр,
Вашими последними словами ко мне были: - 'Я НАДЕЮСЬ, ЧТО ПРИДЕТ ВРЕМЯ, КОГДА ВЫ БУДЕТЕ МЕНЕЕ СТРОГО СУДИТЬ МЕНЯ ЗА МОЕ ПОВЕДЕНИЕ!' Моим ответом Вам, если я запомнил верно, было: - 'ВРЯД ЛИ!'
Будучи старше Вас, я считал себя более мудрым. Но даже самый старый и самый мудрый человек может иногда ошибаться. Я не считаю для себя унизительным признаться, что это было так, именно я по отношению к Вам ошибался. И если, сэр, Вы можете простить меня за мое резкое - я бы даже сказал варварское - поведение, то меня бы очень обрадовало Ваше появление здесь, чтобы я снова мог приветствовать Вас как моего гостя. Капитан Майнард! Я очень изменился с тех пор, как Вы в последний раз видели меня, изменился в душе и как человек. Я нахожусь на своем смертном одре, и я хотел бы увидеть Вас перед тем, как покину этот мир.
Есть еще один человек, который ухаживает за мной и который желает того же. Добро пожаловать!
ДЖОРДЖ ВЕРНОН."
Во второй половине того же дня в поезде из Лондона до Танбридж Веллс ехал пассажир, который направлялся в Севеноакс Кент.
Фамилия этого джентльмена была Майнард!
ГЛАВА LXXXIII
ДВЕ ПОМОЛВКИ
Менее недели прошло с тех пор, как состоялся печальный разговор между графом Розенвельдом и капитаном Майнардом в комнате последнего, и вот эти двое мужчин снова встретились в той же самой квартире.
На этот раз - при изменившихся обстоятельствах, что было видно по настроению обоих.
Оба выглядели веселыми и радостными, как будто во всей Европе победила Республика!
Они не только выглядели так, они на самом деле имели все основания для радости.
Граф вошел в комнату. Капитан как раз собирался уходить.
- Какая удача! - вскричал последний. - Я как раз собирался отправиться искать тебя!
- И я пришел, потому что искал тебя! Капитан, я, пожалуй, скучал без тебя. Я не пожалел бы и пятидесяти фунтов, чтобы только увидеть тебя!
- Я не пожалел бы для тебя и ста, граф! Я хочу сказать тебе об очень важном деле.
- Я хочу сообщить об еще более важном!
- Ты поссорился с ней, граф? Мне очень жаль. Я боюсь, что не сумею тебе помочь.
- Оставь свои сожаления для себя. Это больше подойдет тебе - всякие неприятности. Черт побери! Я полагаю, что у тебя случилась одна из таких?
- Совсем наоборот! Во всяком случае, если по-твоему у меня неприятности, то это одна из самых лучших в своем роде. Я собираюсь жениться!
- Мой Бог! Я тоже!
- Так она согласилась?
- Да, согласилась. А твоя? Мне не стоит спрашивать, кто она. Это тот самый золотоволосый ребенок, я полагаю?
- Я когда-то говорил тебе, граф, что эта девочка в конце концов станет моей женой. И теперь я имею счастье сообщить, что так оно и будет!
- Матерь Божья! Это замечательно! Теперь я тоже буду верить в предчувствия. У меня было такое же предчувствие, когда я увидел её!
- Её? Ты имеешь в виду будущую графиню Розенвельд? Но ты не сказал мне, кого ты собираешься удостоить такой чести?
- Теперь я скажу тебе, дорогой капитан, что она самая прекрасная, самая дорогая, самая сладкая маленькая прелестница, которую только я видел в жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52