Подумал с удивлением: оказывается, пережил я чугунного человека! Был дьяк слабый, пьющий, версту не умел пройти пешком, а самого господина Чепесюка пережил!
И Тюньку, дьяка-фантаста.
И многих других крепких людей.
Как былинку меня качало, а я выстоял. Как получилось?
Сказал себе: а был рядом господин Чепесюк, вот и получилось. А потом были рядом рыжий Похабин и неукротимый маиор. Один бы никак не выжил. Честно сказал себе: не выжил бы он один.
И снова вспомнил о Козыре.
Чужую жизнь проживешь… Вот все знал старик-шептун…
И сказал про себя упрямо: нет! Свою, не чужую жизнь прожил. Пусть пошел в Сибирь как бы не по своей воле, но уже из Якуцка сам шел, никто меня не толкал.
И знал, куда идти!
Ага, как бы подмигнул сам себе: знал… Чужую маппу имел…
А вор Козырь? Чем лучше?
Он государевых прикащиков убивал, обманывал прямое монастырское начальство, всяко грешил, дикующим за бесценок продал неукротимого маиора, его, Крестинина, секретного дьяка, предательски бросил на острове с господином Чепесюком!.. Подумал с острой недоброжелательностью: сейчас сидит брат Игнатий за столом в доме архиепископа Феофана Прокоповича и горячо рассказывает о морском пути в Апонию. Глаза черные, жесты резкие, о Крестинине не вспомнит… А если вспомнит, так с ненавистью…
В темноте встал, добрался до окна, попытался протереть стекло. Может, и протер дырочку, да что толку? Ночь.
Подумал: напечатает брат Игнатий маппу… Возвысится… Может, добьется нового сильного похода в Апонию… В том ему архиепископ Феофан Прокопович поможет…
А я?
Не стал отвечать на вопрос.
Впервые за много лет захотелось выпить стакан крепкого винца, забыть про томящую сердце боль.
Но не позволил себе.
Не пил с самой Камчатки, с тех пор, как вышел на острова. Даже испугался — зачем сейчас подумал о винце? Никогда пить не буду! Подумал беспомощно: никогда не выпью ни одной капли! Мне поганого попа надо наказать!
А спросят: по чьим маппам шел в сторону Апонии?
Скажу, слышал в детстве…
А хорошо ль вспоминать детство, отца-стрельца?… Надо ли?… Что мог слышать хорошего от стрельца опального? Что видел?… Ну, ураса… Олешки… Низкое небо… Ну, палец мне отсекли…
Вздохнул: убедительно не отвечу.
Думный дьяк прав: незамедлительно в тюрьму упечь следует попа поганого. На нем много крови, как бы ни назывался — есаул Козырь, или брат Игнатий, или, может, даже некий загадочный Пыха, бывший третьим при убийстве Волотьки Атласова… С его смертью многие живые облегченно вздохнут, а многие покойники свободнее лягут…
Походил по темной комнате, колебля слабенький огонек лампады.
Да что ж это? Почему колеблюсь? Разве не способен броситься в пруд спасти утопающего? Разве не способен броситься в быструю реку? Разве не способен ночь просидеть при умирающем, успокаивая слабого человека, поддерживая в нем слабую надежду? А выслушать духовное наставление? А помолиться за не любящего тебя? А отказаться от вкусного лакомства, например, от того же пития? Ведь могу!.. Доказывал не раз!.. Зачем же одна мысль в голове — поставить в тюрьму попа?…
Не стал отвечать.
Знал, что ответит.
За последние десять минут много раз на то отвечал. Не хотел теперь, чтобы страх поднимался выше. Пусть в сердце страх, зачем пускать его в голову? Говорят, когда Дьявол отдыхает, в мире воцаряется добро. Тогда нельзя ни заколоть тельца, ни срезать колос. Но он-то жил только при буйстве дьявола. Даже сам Усатый действовал как безумный, как наученный дьяволом. Рекруты, наряды на верфи, ройка каналов, египетские пирамиды новой столицы, поставленной на болотах, бесчисленные солдаты, умирающие в переходах и в боях. Если и учинился по смерти Усатого вой еще более ужасный, так то ведь от ужаса, от чувствования: дьявол отвернулся.
Оборвал себя.
Пустые рассуждения.
Он, простой секретный дьяк, правды не знает.
Да и никто в России правды не знает. Если ему, Ивану, жить, как раньше, то погибнет, наверное. И окажется прав старик-шептун. А он, Иван, не хочет проживать чужую жизнь. Он все скажет матушке государыне, она его поймет и, может, приставит к капитану-командору Витезу Берингу в его новую секретную экспедицию. Он, Иван Крестинин, еще раз сходит в сторону Апонии. Свою жизнь проживет!
Упал на перины.
Душно. Сердце томит. Ночь.
Глава III. Анна Иоанновна

Сентябрь 1731, село Измайловское
1
— …Такая каменная гора может дышать особенным дымом. Совсем большая гора, никто не знает, что в ней может гореть, но, как при оспе, рвет склоны дырами и наружу извергается жидкий камень, все сжигая на своем пути. Зато трава после этого, когда все погаснет, растет на горе выше человека. В такой траве легко заблудиться, как в лесу. А воды в море так много, что если плыть в какую сторону, все равно месяцами можно не встретить никакой земли. Правда, на юге могут встать новые острова. А за островами — Апония.
Крестинин перевел дыхание.
Старался говорить коротко, не скучно, но и не торопясь, как научил думный дьяк Кузьма Петрович.
Не торопись, научил Кузьма Петрович. Начни разговор так, чтобы сразу стало ясно, что послан ты был в Камчатку не просто так, а волею покойного государя Петра Алексеевича, и не кому-то там, а именно ей — матушке государыне императрице Анне Иоанновне привез результаты. Государыню не утомляй, но если учинится удобно, если представится случай удобный, покажи сочиненный тобою чертеж. Даже если матушка государыня и не взглянет на него, все равно действие останется в памяти.
Во-вторых, научил Кузьма Петрович, смотри матушке государыне прямо в глаза, смотри с большой любовью и с большой преданностью, взгляд не отводи, непременно смотри с большой любовью и преданностью. Ни на что не жалуйся, ничем матушку государыню не огорчай, о неприятном, например, о болезнях, не заговаривай, государыня не любит говорить о болезнях, но найди, Ванюша, голубчик, момент — скажи слово в защиту неукротимого маиора Саплина. Скажи матушке императрице, что сильно страдал неукротимый маиор за Отчизну, много сделал для ее возвеличения. А что попал в тюрьму, так это ошибка. Кто сейчас не в тюрьме?
Испугался оговорки. Замахал на Ивана руками: дескать, такое не говори! Что ты! Что ты! Объясни так, замахал руками, что долгое время жил маиор Саплин один среди дикующих, духом оставался тверд, только понемножку от одиночества впал в некоторую усталость, отсюда и ошибки. Добавь, что заслуживает маиор всяческой похвалы.
А в-третьих, научил мудрый думный дьяк, представится случай, упомяни о попе поганом. О том монахе, Ванюша, голубчик, ты должен помнить теперь всечасно, как о самой большой опасности. Хотя схвачен монах, благодаря моим многочисленным просьбам, обращенным к графу Андрею Ивановичу, все равно он — твоя погибель. Для него твое и маиора существование — смертельно опасно. Он боится, он сделает все, чтобы оклеветать каждого. Ему нынче терять нечего. Иван Атласов, сын Волотьки, опознал в монахе одного из убивцев своего отца, и якуцкий архимандрит тоже указал на брата Игнатия, как на дерзкого ослушника. Но этого мало, Ванюша, голубчик. Если монаха срочно не расстригут и не повесят, он найдет способ выйти из тюрьмы. Он так создан. С ним такое уже случалось. Наше дело, Ванюша, голубчик, довести монаха до рук господина Ушакова. Уж он-то знает дело. Он даже сумасшедших пытает, даже детей. Он столько сгубил на Руси разных людей, Ванюша, голубчик, что погубить еще двоих, а тем более одного, для него ровно ничего не значит. До тридцати лет господин Ушаков жил в деревне, наверное, от того и сердит. На четверых братьев Ушаковых был в деревне всего один крестьянин, им-то они и владели на равных правах…
Недовольно пожевал губами: дескать, чего хорошего, жить вчетвером до тридцати лет в деревне, да с одним крепостным? Холостяцкий балахон да пара лаптей-семиричков… Ну, ходили, может, с девками по грибы… Сил много, может, переносили девок через лужи… В семисотом году Ушаков явился на царский смотр, где был отмечен и зачислен в Преображенский полк. И вот смотри, Ванюша, голубчик: мало того, что господин Ушаков из деревни, через семь лет он был уже капитаном, а теперь матушка государыня сделала его еще и сенатором и генерал-аншефом. Вот как!.. Сидит в Канцелярии тайных розыскных дел, насквозь видит людей, угадывает самые тайные мысли… Если монах подаст Ушакову намек быстрее, чем мы, не сдобровать будет ни тебе, ни маиору Якову Афанасьичу… Не забыл ведь, наверное, Ванюша, голубчик, чьи бумаги лежали в мешке, когда-то подобранном тобою?… Не забыл ведь, чей чертежик представил покойному императору?…
Иван кивнул.
Он не забыл. Разве можно забыть такое?
2
Затаив дыхание, Крестинин рассматривал императрицу.
Анна Иоанновна удобно сидела в высоком золоченном кресле.
Ее голова и круглое плечо, облеченное мягким шелком, красиво отражались в высоком зеркале, по раме которого вились нагие купидоны. Перед зеркалом стоял туалетный столик нахтиш, другой мебели в кабинете не было. Играя махальцем, ласковым веером из тонкого шелка на костяных пластинках, императрица ласково взглядывала на Крестинина. Полные розоватые ноги покоились на специальной подушке, брошенной перед креслом. Страшная карлица, ревниво косясь на Крестинина, сидела у ног императрицы и нежно поглаживала их круглыми большими ладонями. Из-за неплотно прикрытых двустворчатых высоких дверей доносился негромкий распев. Этот распев нисколько не мешал беседе, но Крестинин втайне дивился: почему рядом поют девки?… Даже решил: такое может быть только с высочайшего на то соизволения…
Окно в кабинете было закрыто.
— Вот как сильно надымили из труб, — утомленно, даже с некоторым унынием в голосе пожаловалась императрица страшной карлице. Та быстро и согласно кивнула:
— А и правда, сильно. А и правда, надымили. А в Москве-то как теперь, матушка? Там еще дымней. И дождей нет, сухо. Вылетит из трубы искра, считай, нет Москвы.
— Молчи, дура, — приказала императрица. — Страсти говоришь! — И повернула набеленное рябоватое лицо к Крестинину: — Говорите, кавалер, говорите.
— Да, матушка государыня! — взмолился Крестинин. — Не утомил ли я вас?
— Сама знак подам, — Анна Иоанновна милостиво улыбнулась. Кудрявая, несколько обиженная оспой, но удачно прячущая обиду под ровным слоем румян и белил, императрица и в некотором утомлении оставалась величавой. — Кто ваши родители, кавалер? — спросила. — Есть ли у вас братья и сестры?
Простые вопросы, простые ответы.
Ответив на очередной вопрос, Крестинин как бы незаметно, как бы по случаю вновь и вновь переходил к рассказу об островах. Оказывается, клочки земель, разбросанные по самому окраинному восточному морю где-то за пределами всякой видимости, все-таки волновали императрицу.
Или она делала вид.
Граф Андрей Иванович Остерман, вице-канцлер, член Верховного Тайного Совета, еще при Усатом прозванный оракулом — за хитрость, не раз позволявшую ему провидеть будущее, как собственное, так и врагов и соратников, с осторожностию выглядывал из-за округлого плеча императрицы. Он не думал, что Анна Иоанновна заинтересуется похождениями какого-то мелкого секретного дьяка, пусть и сходившего на край земли, но встречу обещал думному дьяку Кузьме Петровичу Матвееву, которого знал много лет. Многое связывало оракула с Матвеевым, даже страшное. А еще насторожила его беседа императрицы с Иваном Крестининым, он умел чувствовать важное. Если императрица так неожиданно внимательна к простому секретному дьяку, значит, что-то у нее на уме, значит, наступит скоро некий момент, когда, отбросив напускную любезность, задаст она главный вопрос. И тогда горе, истинное горе секретному дьяку, за которого он сам, вице-канцлер, просил, идя навстречу давней дружбе с Матвеевым. Ох, горе тогда секретному дьяку, если не сможет ответить на главный неизвестный вопрос императрицы…
Время от времени в залу, взвизгивая и ссорясь, врывались шутихи-трещетки, глупые шуты. Пытались шумно бегать по зале, кричали, устраивали кучу-малу. Императрица досадливо махала рукой, и это тоже настораживало умного вице-канцлера.
Уж как пал туман на сине море, а злодейка-тоска в ретиво сердце…Не сходить туману с синя моря, уж не выйти кручине из сердца вон…Прислушиваясь к девкам, чьи голоса негромко, но пробивались сквозь неплотно прикрытые двустворчатые двери кабинета, императрица Анна Иоанновна мягко улыбнулась. Искусственный румянец яростно пылал на дородном, набеленном, более мужском, чем женском, лице. Она внимательно разглядывала Крестинина. Высокий, худой, с лицом довольно приятным, секретный дьяк вдруг напомнил ей герцога курляндского Фридриха Вильгельма, так неожиданно умершего после собственной свадьбы, оставив ее печальной вдовой. Это случилось давно, еще в семьсот одиннадцатом году, да и умер Фридрих Вильгельм от опоя, но почему-то запомнила она Фридриха Вильгельма вот таким — высоким, худым, с лицом довольно приятным, но менее собранным, чем у секретного дьяка. К сожалению, собранность Фридриха Вильгельма вообще не оказалась правдой — герцогу курляндскому ни на что не хватило воли…
Воспоминание, несмотря на давность, оживило императрицу.
Разумеется, она предпочла бы, как когда-то в Митаве, валяться сейчас полунагой на медвежьей шкуре, или, как в той же Митаве, промчаться, как молния, верхом по опушке леса, зная, что никто не посмеет ее обойти, или, как тут, в Москве, прижать к плечу приклад ружья, чтобы громом и дымом перепугать насмерть придворных дам. Но эта боль в спине…
Лучше всего, подумала, приятней всего не верхом носиться, не стрелять из ружья, а просто сидеть за столом с другом милым Бироном. С другом милым Бироном говорить можно доверительно, даже печально, даже жалуясь на что-то. Друг милый понятлив, он все поймет. К разговору с другом милым вышла бы в длинном, восточного покроя платье, в голубом или в зеленом, а голову бы по-мещански повязала цветным платком.
Друг милый…
Императрица улыбнулась в третий раз.
Теперь граф Андрей Иванович Остерман совсем уверился:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65