Ни лодочки русской, ни апонского паруса, ни даже облачка, чтобы оно было таким же плоским и серым, как облачки над потерянным в пространстве и во времени Санкт-Петербурхом. Стоял господин Чепесюк, молча думал, может, о всех украшениях земли, которые им пришлось увидеть…
А и то, многое видели…
Огнедышащие горы, и морские течения, и стеклянные луны медуз в вечереющих волнах… Островерхие сопки, усыпанные снегом под самое небо, а то целый огромный горный хребет в седом инее, на котором скользят, разбиваются насмерть лошади… А то опять море, так широко открывающееся с такого вот перевала, что от его широты страшно спирает дыхание…
Пожилая птица неспешно присела на ветку корявой сосенки, так же неспешно присмотрелась к господину Чепесюку, и вскрикнула изумленно. Зная привычку господина Чепесюка всегда держаться как бы в стороне, Иван хотел отвернуться, оставить его наедине с пожилой птицей, однако господин Чепесюк перехватил его взгляд. Ничего особенного Иван не отметил, — привычные тьма и бездна, но вдруг пахнуло на Ивана чем-то непонятным, даже ужасным, прощальным, будто, перехватывая его взгляд, господин Чепесюк к чему-то примеривался в Иване, что-то искал в нем.
Сердце защемило.
Вот почему не спит ночами господин Чепесюк? Какую тайну хранит его жестоко изрубленное лицо? Почему именно он послан Усатым искать гору серебра? Почему упала днем яркая звезда с неба? Почему плотный воздух над островом до сих пор взволнован неясной музыкой? Наконец, почему даже неспешная пожилая птица смотрит на господина Чепесюка с изумлением?
2
По неширокой, но нахоженной тропе поднялись так высоко, что берег остался внизу, как бы в провале.
Гора, похожая на заиндевевшую воронку, как всегда, была вдета острой вершиной в белое колечко тумана, а, может, светлого дыма. За нею истаяли летний балаган и полуземлянка сердитого духа Уни-Камуя со всем добром и тремя переменными женами. Всю ночь перебирая немудреное добро, неукротимый маиор в итоге взял с собой только некоторую лаковую посуду, три квадратных пластинки черного серебра с таинственными знаками, широкий веер, расписанный сказочными птицами и растениями, да кривую апонскую сабельку.
Подумав, бросил в мешок единственную имевшуюся у него апонскую книгу: белые рисовые листы, а по белым рисовым листам будто следы странных птиц, на редкость хитрые знаки. Никаких литер, только хитрые знаки. А между знаками немногие рисунки — то косоглазые люди с кривыми, как колеса, ногами, очень хищные на взгляд и нисколько не робкие, даже наоборот; то красивая морская трава, красиво выброшенная волнами на морской берег; то пенный морской вал, пенно и высоко, как гора, накатывающийся на белые пески.
Все остальное добро маиор решил забрать позже, когда будет отбита буса.
Отбирая нужное, впал в олтерацию, несмотря на прирожденную твердость характера. Вот он кто, маиор Саплин? А он, маиор Саплин, военный человек. Он лично государем приставлен к горе Селебен, охранять серебро. Он несколько лет верно несет службу, не жалуется, время проводит не в задумчивых экзерцициях, потому апонцы и перестали подходить к острову. А раз направил маиора Саплина к горе серебра государь, то только сам государь и может снять его с поста. Ведь отправляя маиора на край земли, государь прямо сказал: терпи, дескать! Вот война кончится, пришлю за тобой русский корабль. Тогда горные рабочие пробьют в горе шурфы, нарежут много пластин серебра, а военные люди покорят окрестности. Вот тогда, маиор, можно будет тебе вернуться в Россию.
А где приказ государя? Где военный русский корабль? Не рассердится ли государь, увидев без приказа вернувшегося маиора?
Отчаявшись убедить неукротимого маиора, Иван решил пустить в ход последний самый сильный довод: знаю, знаю, мол, маиор, хочешь задержаться на острове. Только ведь не ради серебра, не гора Селебен увлекает тебя, а дикующие девки! Не хочешь ты оставить некрещеных переменных жен, оттого и не спешишь в Россию!
Сильный довод, но и опасный.
В неукротимости своей маиор мог не посмотреть на то, что Иван его родственник. Вполне мог уколоть кривой апонской саблей или натравить на него воинственную Афаку, а то и всех сразу переменных жен.
Впрочем, обошлось.
Сам господин Чепесюк проявил интерес к маиору.
Неизвестно, о чем говорили господин Чепесюк и неукротимый маиор Саплин, укрывшись за корявой, как жизнь простого казака, сосной. Неизвестно, говорили ли вообще. Но в летний балаган неукротимый маиор вернулся совсем успокоенным. Он насвистывал военный марш и строго прикрикивал на рыдающих Афаку, Заагшем и Казукч, Плачущую. А Ивану крикнул весело: «Повесим скоро попа поганого! Может, завтра!»
Такой срок дал на осуществление мечты.
Сейчас, взойдя на плечо горы, Иван задохнулся.
Так широко распахнулся мир, что уже не вмещался в дыхание. Приходилось жадно хватать воздух губами, но, опять же, не потому, что забрались высоко, под самое небо, а потому, что вид широкого моря, остро разрубленного внизу длинным каменным мысом, пьянил сильнее вина.
А, может, не одно море было?
Может, это два разных моря омывали берега острова?
Может, на юге, там, где вонзались в небо три грозных вершины, посыпанные серым печальным пеплом, голые, без единого кустика на склонах, может, за теми пепельными горами лежала уже Апония? Может, ее видно с тех гор? Может, видны рыжие потрепанные ветрами сосны и каменные города? И робкие жители в халатах-хирамоно, в тапочках на одну левую ногу?
— Где следы дикующих? Почему не видно следов? — дивился Иван, приглядываясь к узкой тропе. — Не смята трава, камни не потревожены…
Уверенно ступая по камням, маиор Саплин ответил:
— Следы увидишь у моря. Здесь я воспретил всему живому ходить.
Взяв перевал, спустились в долину, где по левую руку сразу резко возвысились ужасные скалистые обрывы, изрезанные водой, сырые от сочащейся влаги, а от того поблескивающие, как огромные зеленоватые зеркала, а по правую руку туманился чудовищный провал под землю, будто сама земля, ахнув, просела, образовав такой чудовищный провал со стенами, отвесно падающими вниз, полосатыми, разного цвета, а совсем далеко внизу взгляд неясно угадывал в колеблющейся голубоватой дымке неяркое водяное сердечко бирюзового озерца, над которым бесшумно клубился и пыхал пар, как будто то озеро кипятили.
— А оно и вправду кипит, — объяснил маиор Саплин. — Так сильно кипит, что в воде можно варить мясо. Только такое мясо есть нельзя, все покрывается оно вредной накипью.
Смеясь, крикнул по-русски:
— Хочешь в Апонию, Сан?
И без того согбенный апонец, улыбаясь, начал кланяться быстро, как бамбук под ветром.
— Вот видишь, — безжалостно сказал маиор. — Ты, Сан, хочешь в Апонию, а пойдешь со мною в Россию, то есть совсем в другую сторону. Так жизнь, Сан, устроена. — Вздохнув, добавил: — Я вот шведа бил истово… Знал, когда победим — отдохну в деревеньке, непременно, считал, крепкую деревеньку получу от государя… А что на деле? На краю земли охраняю гору серебра… Так и ты, Сан. Плыл на бусе, хотел обобрать дикующих и быстро вернуться к себе в Апонию богатым, а тебя вон куда занесло!..
Пообещал:
— А занесет еще дальше!.. Повезу тебя, Сан, в Россию… В Санкт-Петербурхе представлю самому государю. Будешь учить русских гардемаринов апонскому языку. Мы скоро, Сан, широко распространимся по всему миру.
Мечтательно прикрыл неукротимые глаза:
— И по суше распространимся. И по морям… От Балтийских волн до сказочной Америки… И на юг, где моря теплые. Плохо, что ль, омыть пыльные сапоги в таких теплых морях?…
3
Выдохлись.
Особенно тяжело дался выход к морю, когда пришлось пробиваться сквозь молодой бамбук. Тропа заросла густо, часто терялась. Только куши Татал верно определял направление.
Но вышли.
На песчаном берегу оглушил унылый вопль чаек, нелепые вскрики сивуча, залегшего на близких камнях. Неожиданные порывы ветра срывали с волн пену, бросали в казаков. Зато на песке враз обнаружились следы.
— Здесь много прошло людей, — удивился Тюнька. — Будто с моря сошли, а потом снова ушли в море.
Маиор подтвердил:
— Верно.
И отрывисто приказал:
— Следить за берегом впереди!
Дьяк-фантаст еще больше удивился:
— Почему следить за берегом впереди? Следы-то с моря. И уходят обратно в море. Кто-то высаживался на берег, а потом отступил.
— Молчи, Тюнька! Думаешь, если не повесили, то тебе все можно?
Дьяк-фантаст не обиделся и не испугался, но, присматриваясь, удивился еще сильней:
— В сапогах топтались на берегу. В русских сапогах.
— Как в русских?
— А так… Видишь, вмятины?… — но на всякий случай уточнил у мохнатого проводника: — Твои родимцы в сапогах ходят?
Куши долго что-то объяснял, делал руками сложные знаки.
— Ну? — не выдержал Иван. — Что говорит?
— А он не говорит, он показывает, — развел руками Тюнька, почти ничего не понявший из взволнованных слов Татала. — Он показывает, что тут высаживались на берег не мохнатые.
Спросил Татала:
— Апонцы? — и, не дослушав, кивнул Ивану: — Может, апонцы…
— Тюнька! — покачал головой Иван. — Плохо служишь.
— Да почему?
— Возьми Агеева, следуйте впереди осторожно, как говорит маиор, заглядывайте за каждую скалу, за каждый каменный выступ. Увидите что подозрительное, сразу дайте отмашку. — А казакам приказал: — Ни звука!.. Тихо идти, на цыпочках!..
Далеко идти не пришлось.
Уже с первого поворота, оборотясь, прижав руку к губам, монстр бывший якуцкий статистик дьяк-фантаст Тюнька дал отмашку.
— Ну, чего там? — приблизившись, шепнул Иван.
— Голова лежит.
— Ты чё, Тюнька! Чё несешь такое?
Тюнька растерянно перекрестился:
— Вот те крест! — и присмирнел неожиданно: — Знакомая, кажись, голова.
— Как знакомая?
— Да Похабина, кажись, голова.
— Спятил?
Оттолкнув локтем дьяка-фантаста, Иван легонько глянул в щель между растрескавшимися, густо поросшими мхом камнями. Досадливо оттолкнул локтем прильнувшего сбоку Щербака.
За каменной осыпью, неряшливо попортившей низ обрыва, начинался долгий и широкий песчаный пляж. Ровный, как стекло, хорошо убитый, пляж тускло отсвечивал, как влажное зеркало. Море, вздыхая, накатывало на песок длинные плоские языки, взбивало мутную пену. Длинные языки, вкрадчиво шурша, с двух сторон, играючи, обходили голову Похабина, торчавшую так, будто Похабин вдруг в пески провалился. Еще полчаса, отметил про себя Иван, и захлебнется голова рыжего Похабина.
Сплюнул.
Как может захлебнуться мертвая голова?
А она мертвая?…
Иван присмотрелся, но крови нигде не увидел. Да и какая на песке кровь? Да и голову, выкатило, наверное, волнами.
Пожалел рыжего. Вот ведь как чувствовал рыжий. Вот сильно не хотел подниматься на борт бусы, плыть с монахом. Что случилось на бусе, если голову Похабина выкатило волнами на песок? Не могла голова сама оторваться.
Шагах в трех от рыжей головы Похабина остановилась, выбежав из-за камней, тоже рыжая лиса. Настороженно приподняла правую переднюю ногу, тявкнула, как собака, сделала неуверенный шажок.
Потом еще один.
Вытянув нос, жадно втягивала в себя влажные запахи.
Голова Похабина чихнула. Лиса отскочила, а Иван вздрогнул.
Чихнув, голова Похабина, обращенная бледным лицом в сторону Ивана, сморщилась жалобно, отплюнула набившийся в бороду песок, и выругалась. Да так кудряво, что лиса отступила еще на пару шагов. Иван перекрестился и спросил:
— Зачем ругаешься?
Голова Похабина медленно открыла глаза и снова выругалась.
Крепко сторожась, толкая друг друга локтями, часто кладя крестное знамение, казаки спустились на пляж и обступили голову.
— С небрежением жизнь творишь… — укорил Похабина Иван, останавливаясь над самой головой. — Когда-то сам говорил, что из чахотошных… — И догадался: — Стоя, что ль, вкопан?…
Голова моргнула, отплюнула песок и выругалась. «А говорил, убивать не будет! — услышал Иван хриплый сердитый шепот. — А говорил, что оставит жизнь!»
— Да кто говорил?
— А брат Игнатий.
— Да ты погоди, Похабин, — удивился дьяк-фантаст Тюнька, попытавшись за уши приподнять говорящую голову. — У тебя что, и тело есть?
Похабин обиделся:
— Почему ж нет? Есть. Только временно закопанное.
— Тогда чего жалуешься? — укорил Похабина дьяк-фантаст. — Сказали тебе, что убивать не будут, так ведь и не убили. Вот радуйся, живой ты. Если ты, конечно, живой.
— Отрыть меня надо, — беспокойно моргнул Похабин. — Вода скоро рот зальет, и спина чешется.
Пожаловался:
— Озяб я.
— А буса где?
— В море?
— А ты почему на берегу?
— Выброшен.
— Как такое случилось? — спросил Иван, чувствуя холодный взгляд чугунного господина Чепесюка.
— А так случилось… — непонятно прохрипел Похабин, отплевывая попадающий в бороду песок. — Монах, значит, один затеял уйти в море… Мне сказал, что, дескать, не будет убивать. Не хочешь идти с нами, сказал, сиди на берегу, дурак. Жив останешься, когда-нибудь отыщем… Я говорю, а чего ж не останусь жив на берегу? Я обязательно останусь. А брат Игнатий засмеялся. До этого вообще хотел бросить меня в море, да воспротивились казаки. Похабин, сказали, плохому нас не учил, надо по-человечески поступить с Похабиным. И поступили по-человечески, не бросили в море. Вывезли на берег, для надежности всадили в яму… — Похабин отплюнул набивающийся в рот песок и выругался: — Еще полчаса и затопило бы приливом…
— Погоди, Похабин, — остановил Иван говорящую голову. — Кто вывез тебя на берег?
— Я ж говорю, монах.
— Брат Игнатий?
— Ну да. Гореть ему в аду!
— Да почему же он вывез тебя на берег?
— А я на него кричал. Просил казаков не ходить с ним.
— Куда не ходить? Почему кричал?
— Монах брат Игнатий, подведя бусу к берегу, прямо с утра ударил по дикующим, — хрипло объяснил Похабин. — Сказал, что возьмем у дикующих припас и сразу уйдем. Сказал, что не будем ждать ни тебя, ни господина Чепесюка. Загрузимся съестным, сказал, отнимем у мохнатых мяхкую рухлядь, и уйдем… А вышло совсем не так. На выстрел из пушечки набежало столько дикующих, что пришлось отводить бусу от берега… Алешку Ихина убило стрелой… Я стал кричать на монаха, зачем он порушил общий план?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65