А все одно — тоска.
Год прошел, как вышли к балаганам нымылана Айги неукротимый маиор Саплин, секретный дьяк Иван Крестинин и простой человек с пищалью в руках Федька Похабин, а трудно было привыкнуть, такой оказался край.
Айга, увидев Крестинина, изумленно вскинул над головой руки:
— Аймаклау!
Изумленно развел руками:
— Брыхтатын!
Такими словами хотел выказать свое большое удивление, даже немного страх. Вот, хотел выказать, пришел к балаганам из падающих снегов истинный брыхтатын — бородатый огненный человек, большой, жилистый, с огненным взором.
И даже не один.
Сразу три огненных человека.
Об огненных людях нымылане только слышали, это дальние нымылане изредка встречали их. Назывались огненные люди — русскими. Айга знал, что приходят они издалека. Наверное, дома у них все плохо, подумал Айга, увидев жилистого Крестинина и его спутников. Вот какой большой, вон какой сильный, вон какой бородатый брыхтатын, а видно, что у них там дома, где они живут, все плохо. Если бы хорошо жили, так далеко не ходили бы. Наверное, жирной оленины у них мало, подумал Айга, потому и идут к нам. И одновременно восхитился:
— Аймаклау!.. Большой!..
Так и стали звать Ивана на тихой реке Уйулен, от дальних ее истоков до дальнего мыса Атвалык. Когда-то называли Пробиркой — за общую тихость и особенную бледность лица, которую пьющий человек может приобрести только в Санкт-Петербурхе, а теперь — Аймаклау!
К Айге с моря поднимались тяжело.
Питались мясом оленя, убившегося на их глазах, — сорвался с берегового обрыва. Дважды видели на берегах осенней реки камчадалов: один раз бабу в мужичьих штанах, в другой раз мужика в хоньбах — тоже как бы в штанах, но пришитых прямо к душегрейке. Бабу хотели схватить, но баба убежала. Хотели схватить мужика, чтобы показал дорогу к людям, и тоже не смогли. Мужик ловко прятался за деревьями, вскрикивал как леший, в руки не давался, и некоторое время даже следовал за их байдарой по берегу. Правда, леса по берегам оказались такими густыми, что мужик в хоньбах отстал.
Байдару сбивало течением, на фоне высоких белых облаков плыли тучи, черные, как вода в омуте. Похабин сказал печально: «Помрем… Зима скоро…» Даже неукротимый маиор поежился: «Зима — подкоп под фортецию чувств… Отеческой аттенцией государя… Надо зимовье ставить…»
— Балаганы, — подсказал Иван.
— Нет, не балаганы, — упрямо возразил маиор. — Зимовье.
Без особого выражения, не усмехнувшись, Иван повторил:
— Говорю, балаганы…
Обернувшись, поняли, о чем говорит Иван. Увидели на берегу широкую травяную поляну, открытую на реку, а на поляне полуземлянку и несколько балаганов. Там же, на берегу, под шестами для вяления больших рыб стояло несколько камчадалов, в основном бабы. Лица круглые, посредственной ширины, а брови густые и широкие. Только у одного камчадала угадывалась борода, совсем узкая, жидкая, в отличие от островных куши, а волос на всех был черный. При первом взгляде чувствовалось, что вообще человеческий волос в этих местах густ, как в лошадиных хвостах, но на головах баб заплетено много косичек. Глядя на огненных людей, возникших на реке, камчадалы испуганно жались в кучку, но за оружие не хватались — только перекрикивались друг с другом с нелепым протяжением в голосах и с разными удивительными телодвижениями.
— Дикующие! — удивился Похабин, и потянулся к пищали.
— Молчи, Похабин, и убери руку с пищали… — негромко предупредил Иван. — Сил у нас нет ссориться с дикующими… Если выстрелишь, некуда будет деться… Нам дружба нужна, Похабин, чтобы не одним зимовать в лесу. Сиди смирно, сделай приятное лицо, и не пугай дикуюших.
Оглаживая бороду, Иван первым, не торопясь, поднялся на берег.
Так же не торопясь, знаками показал Айге и его дочерям, что вот они на байдаре — совсем простые люди, а пришли с моря. Сильно жалел в тот момент, что нет рядом монстра якуцкого дьяка-фантаста Тюньки, тот умел говорить хоть с коряками, хоть с куши, хоть с камчадалами. Без дьяка-фантаста самим надо было учиться чужому языку, даже самому трудному. Понимали, что уйти с неизвестной реки без помощи проводников невозможно, а проводниками могли быть только дикующие. Позже, зимой, когда подружились с Айгой, с удивлением узнали, что Айга никуда не согласился бы их вести. Например, к корякам вести — убьют. Коряки всегда убивают русских. Да и вообще всех чужих убивают. Увидев чужого, сразу начинают орать всем горлом, сами себя пугаются и начинают драться… И к керекам вести нельзя. Кереки тоже всех чужих убивают… И к другим нымыланам, к таким, как он, Айга не мог вести. Так объяснил: и дальние и ближние нымылане пугливы, себя называют просто жителями, никуда далеко не ходят, а русских боятся, называют их — брыхтатын, огненными людьми. Он, Айга, и сам раньше от многих нымылан слышал, что у русских усы торчат, как у моржей, наконечники их копий длиной в локоть, не меньше, а глаза из железа — круглые и черные. А нымылане, они пугливы. Увидя таких страшных людей, от природной робости бросятся в реку и утонут… А вот если идти к чюхчам, доходчиво объяснил Айга, то уж лучше самим сразу броситься в реку. Чюхчи русских людьми никак не признают, считают их — хамшарен, собачьим отродьем. Увидев русского, немедленно стараются его убить…
Например, такое рассказывают.
Жила маленькая чюхочья девочка, по имени Гынкныт.
Однажды сторонние люди, не чюхчи, собрались в шатре для благодарственного жертвоприношения. Они закрыли дымовое отверстие и стали петь. Некоторые весело пели — кеу, кеу, кеу, а другие совсем как лаяли — коон, коон, коон. Услышав такое, хозяйка шатра, которая стояла снаружи, сказала чюхочьей девочке Гынкныт: «Посмотри туда. Зачем так поют?» Девочка Гынкныт нашла маленькую щель и заглянула в шатер. А в шатре людей уже не было. Там были только одни собаки. Тогда чюхчи избили их. Часть собак испугалась, убежала на запад и там сделались русскими. А некоторые остались собаками, чтобы чюхчи могли использовать их для езды.
Зимовали у Айги.
Сперва никому старались не попадать на глаза.
С самим Айгой подружились, подробно вызнали все известные пути к югу и к западу, в те места, где, по слухам, появляются русские. Вернуться к морю было, конечно, проще — спускайся да и спускайся вниз по реке, но что делать на море без большого припаса? Да и не уйдешь далеко на старой байдаре.
А хотелось уйти.
Иногда сильно хотелось.
Если бы не Иван…
«Хамшарен!.. — Похабин изумленно качал горячей всклоченной головой: — Ох, барин!.».
Как только ни уговаривали Ивана, что только ни говорили, у него ответ был еа все один — рано уходить! Еще не всех дикуюших обьясачили, не со всеми нымыланами свели дружбу, не осмотрели земли, что лежат вдоль реки! Еще даже не проверили необычный слух, что якобы на мысу Атвалык, чуть ли не у родимцев Айги, появился недавно странный человек — выплеснуло его из моря. Строг, бородат, говорит по-своему. Вдруг, думали, это кто-то из своих людей, которые ушли с острова Симусир второй байдарой?… Или кто-то из людей с бусы, уведенной попом поганым Игнашкой?…
— Сипанг!.. — изумленно ругался Похабин. — Нала-коша!.. Пагаяро!..
Если б не баба!
О, если б не баба, давно ушли!
Моргнул изумленно. Вот скоро вернется барин, сильно удивится переменам.
Месяц назад Иван оставил Похабина и маиора в самом простом балагане, а теперь на берегу стояло настоящее зимовье. Пусть тесная, пусть невысокая, но деревянная изба, а не какая-то сырая полуземлянка. Рубить начинали вместе, но довершили дело Похабин и маиор.
А еще больше, сплюнул Похабин, удивится барин другому.
Сойдет на берег, громко крикнет друга сердешного Айгу, а сердешного друга нет, сшел с родных мест друг сердешный и шишиг своих свел с собою. Ну, ни одной не оставил шишиги, и сам не остался!
А как зимовать без Айги?
Да никак.
Похабин изумленно моргнул.
Увидит барин, что остались на реке совсем одни, ни баб, ни Айги, сразу поймет — пора уходить. И не куда-нибудь, а к русским. Пора искать русских на юге или на западе. Не сидеть же всю жизнь среди дикующих! Ох, удивится барин, подумал Похабин, впадая в некоторое сомнение. Как это, дескать, сшел сердешный друг Айга? Как это свел куда-то своих шишиг? Как это свел куда-то меньшую Кенилля — белоголовку с белой прядкой в густых, черных, как сажа, волосах?
Кенилля…
Ужас как ловко выбегала Кенилля из балагана.
Круглая, крепкая, выбегала из балагана, кричала высоким птичкиным голосом, заставляла Ивана вздрагивать. На маленького неукротимого маиора всегда смотрела с испугом, на рыжего Похабина с отвращением, плевалась, воздевала руки к небу, снова пряталась в балаган, нашептывала колдовство на рыбью голову, а потом убегала на речной остров, колдовала на острове над деревянным болваном. Сестрам-простыгам постоянно твердила (Похабин сам слышал), что русские, они как голодные чайки. На Ивана глядит жадно, а сама твердит, что русские, они де всегда не сыты, всегда ищут пищу. Наша еда, олешки, сама на ногах ходит, наша еда, коренья, сама в земле растет, а у брыхтатын, у русских, нет ничего такого, поэтому у них глаза всегда голодные и всегда блестят.
Дивилась.
Люди — разные.
Ительмены, например, лживы, спесивы, много едят, много похваляются. Вот убьем всех, похваляются. Одулы, наоборот, простодушны. Увидят, что тебя комар мучает, из простого простодушия, пожалев, могут тебя убить. Им, к слову, старую собаку легче удавить, чем из урасы ее выгнать. А коряки, наоборот, жестоки. Те коряки совсем как чюхчи, только чюхчи еще жесточе. И русские умеют так смотреть на тебя, будто ты дерево или балаган.
А Иван другим казался.
Кенилля смотрела на Ивана особенно.
Думая так, Похабин изумленно чихнул. Вот край такой!
Ужасные горелые сопки под небо, снаружи покрыты снегом, а внутри, наверное, горячие — дымят, как старые очаги, иногда шум изнутри слышен, треск и будто сильными мехами раздувание, от чего дрожат все ближние места. Лопухи вымахивают в человечий рост, земля заросла травой-шеламайником, в которой, как в лесу, можно потеряться, вода в некоторых ручьях горяча, земля так дрожит, что падают самые крепкие балаганы. Чего ни коснись, все устроено богато, но как бы на короткое время, не навсегда, все как бы на скорую руку. Так бог Кутха работает. И камчадалы от такой его работы — пустобороды, узки плечами, легкомысленны нравом. И веры у них никакой — шаманят. Бьют в бубны, громко кричат. Обувь носят оленью, подошвы нерпичьи, в такой обуви можно долго плясать, а парки у них, зимние балахоны, из нерпичьей шкуры — рукава перехватывают узорами, подолы расшиты.
И всегда камчадалы как бы торопятся.
Даже когда ничего не делают, все равно как бы торопятся.
«Уга! Уга!» — кричат на собак, хотя можно и не кричать. К берегу подплывая, издалека обращают внимание: «Намкын толухтат!» Теплого дня, значит. И Кенилля, ведьма малая, белоголовка, мышеловка проклятая, тоже, как птичка, кричит по утрам: «Намкын! Намкын!» Вернется барин, сильно удивится, покачал головой Похабин. Может, сгоряча схватится за нож. Зачем, дескать, поторопился, зачем поспешил покинуть богатую знакомую реку, зачем сшел со знакомой реки сердешный друг Айга?
А мы так ответим:
«Дела у Айги».
И скажем прямо:
«Пора, Иван. Пора возвращаться в Россию!»
Барин, конечно, скрипнет зубами, но тогда скажет маиор:
«Ты не балуй, Иван. Сшел на нос Атвалык Айга, чтоб взглянуть на человека, будто вынесенного морем к его родимцам. Такова официя. А то вдруг русский? Сам знаешь, как трудно среди чужих одному».
Барин еще раз скрипнет зубами, но официя такова.
2
Похабин сплюнул.
Не сшел пока Айга.
Кричит пока по утрам птичкиным голосом белоголовка Кенилля.
А барин где-то плывет по реке. Месяц назад ушел навестить нымылана Кеку, большого умельца по охоте на красных лис, и вот все плывет, плывет, наверное, скоро вернется.
Не сшел пока Айга.
Задыхаясь, сидит в облаке жгучего пара, заполнившего баню-полуземлянку.
А в таком же облаке сидит перед Айгой маленький, но неукротимый маиор Саплин. Поддаст воды на раскаленные камни, ухнет, укорит Айгу:
— Как так? Сам прямой, а девок рожаешь с ногами круглыми, как колеса.
— То не я… — шипит Айга от жара, пряча хитрые глаза под ладони. — То бабы рожают…
— Ну да, бабы, — соглашается неукротимый маиор. — Ты бы, конечно, других родил!
Сидит Айга, отец шишиг, отец простыг, дикующих девок, прямой родимец ведьмы белоголовки Кенилля, сидит в баньке напротив неукротимого маиора, задыхается от жары, потеет, жадно пожирает жирную пищу, совсем голый, как положено гостю, и неукротимый маиор перед ним — в чем мать родила, как принято среди нымыланов. Известно: решил свести дружбу с нымыланами, поступай как они. А они всегда так поступают.
Похабин сплюнул.
Кенилля, ведьма, нинвит, выглянула из недалекого отцовского балагана, сверкнула черным ведьминым глазом. Будто чувствует, что решают ее судьбу. Сглазила барина, к себе привязала, привязала к дикой земле, засыпанной горами, заросшей лесом, иссеченной многочисленными реками. И он, Похабин, застрял тут из-за ведьмы Кенилля, белоголовки дикующей. И неукротимый маиор Саплин. Бросили бы барина, одни ушли, да жалко — вместе проделали такой путь. Барин — русский, как бросишь?
Изумленно моргнул, отмахиваясь от ленивого комарья.
Слов нет, Камчатка не худший край. Болезней мало, болотной горячки вовсе нет, молнии, правда, часто бьют, но ведь не целят специально в человека. Березка в лесу плотная, черная, а все ж березка. И рябина есть, и черемха. Вся подошва черной горелой сопки — долгая, уходящая вдаль в дымку, поросла черемхой, березкой, упругим ольховником. А другая сторона сопки… Айга не раз говорил, что обратная сторона резко падает в море, такое большое, что даже с гор не видно никаких островов.
«Как не видно? — сердился маиор Саплин. — А те острова, с которых нас пригнало? Неужто и с гор не видно?»
«Ни одного, — уверенно отвечал Айга. — Совсем ни одного».
«А вот ножом ударю!» — сердился маиор.
Айга смеялся на такую шутку, покачивал круглой, как кочка, головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65