— Идя на мое судно, поп поганый многое обещал. Мне бы правду о нем понять, а я не успел, впал в конфузию. Думал, никогда больше не увижу поганого, а он глядь, опять стоит на носу бусы.
Быстро спросил:
— Куда пошел поп?
— На ту сторону острова.
— Зачем?
— Дикующих караулить. Отнять у них лодки.
— Когда встречается с вами?
— Когда выйдем на берег и испугаем дикующих.
— Будет ждать?
— Так решили.
— Обманет, — твердо сказал маиор. — И быстро добавил: — Но если дождется, сам наложу тяжелую чепь на ноги, колодку на шею, прикую поганого попа к железному кольцу на носу бусы. А когда выстудится душой и телом, повешу.
Млел огонь в очаге. Монстр Тюнька, дьяк-фантаст, слушая маиора, испуганно ежился, но не забывал поглядывать на Афаку. Афака, дикующая девка Селебен, маленькая, плотная, в короткой парке из птичьих шкурок, что-то кипятила в горшках, ставила на стол лаковую деревянную посуду. По гнутым бокам посуды вились необычные растения. В балагане пахло незнакомо, тревожно. Взмахивал руками неукротимый маиор Саплин, помогая себе объяснить то, чего никогда не объяснишь словами. Только у Ивана билась в голове некая тревожная мысль: а как объяснит неукротимый маиор доброй соломенной вдове присутствие рядом с ним трех денщиков, трех сервитьеров, у которых у всех круглые женские груди, и выговор, как у птичек? Хотел подробно расспросить маиора о воре Козыре, но тревожно думал почему-то об этом: вернувшись, как объяснит неукротимый маиор доброй вдове существование таких денщиков? Ведь не один год, надо полагать, живет с ними. Язычницы!
Афака тем временем, бросая бесстыдные взгляды на монстра Тюньку, принесла на широком деревянном блюде новые, черные, как уголь, куски горячего сивучьего мяса. Вкусно запахло пищей, как в тихий праздник пахнет в русском дому. Только мясо на блюде было черное, как угль, а само блюдо покрыто лаком.
Над щелястым балаганом небо.
Вдали море без берегов.
Вдруг, кланяясь низко, подошел к столу полоняник. Волосы на голове бритые, только на затылке торчал пучок, перевитый белым снурком, неведомо каким маслом мазанный, так весь и блестел.
— А это апонец Сан, — сказал маиор, сыто, но зорко щурясь. — Тоже денщик. Человек из подлых, но самый верный. Свою официю понимает. У них, в Апонии, подлые люди ходят наги, только срам прикрывают пестрядью. Я запретил. Берегу его. Робкий. — Он хлопнул в ладони и полоняник действительно упал на колени. — Весьма робкий народ, — кивнул маиор. — Было, пытался поить полоняника винцом. Сам выгонял крепкое винцо, думал, угощу робкого полоняника, он осмелеет и расскажет, как баре живут в Апонии. Напоил его как скота, но он даже в скотстве остался робок, только все пытался зарубить сабелькой Казукч, Плачущую, видно, виды на нее имел.
Твердо глянул на Ивана:
— Зря поверил попу Игнашке. Он всю жизнь искал для себя судно. Говорили, что на Пенжине пытался силой захватить судно. Теперь обманет.
— Да зачем?
— Да чтобы уйти с России. У него мечта сделать так, чтобы первым войти в Апонию. Он всех вас бросит.
— У нас на бусе верные люди.
— Он уговорит, — возразил маиор. — Он умеет. А кто не захочет, тех зарежет или бросит в воду.
— Да разве мы не христиане? — не поверил Иван. — Разве бросит монах братьев-христиан посреди дикующих?
— Обязательно бросит, как меня бросил, — уверенно подтвердил маиор. — Если мы сами силой и неожиданно не взойдем на палубу бусы, поп поганый не станет никого ждать. Теперь буса в его руках, он всегда о таком мечтал. В нелепом неистовстве пойдет теперь только в сторону Апонии.
— Да почему не с нами?
— А зачем? — удивился маиор. — Он один хочет!
— Так с ним же наши люди, — напомнил Иван, тревожно вспомнив Похабина.
— Бросит за борт. Чтобы исполнить воровскую мечту, все сделает. Чтобы получить бусу и средства, вор Козырь тайно доходил до самого Санкт-Петербурха, томился в Тобольске, просил, убеждал государевых людей, только ничего не выпросил и никого не убедил. Нрав подлый явственно отражен в его глазах. Гордыня нечеловеческая. Гордыни в Игнашке больше, чем серебра в моей горе. Издали чувствую в воре страшное. Если сейчас подойдет невидимо, я все равно почувствую. А если почувствую, ждать не стану, сразу выхвачу нож.
Кивнул полонянику:
— Вверх поднимись. Глянь, не вернулась ли буса? Если что увидишь, сразу ко мне.
Апонец понимающе поклонился.
— Не изменит? — спросил Иван.
— Никогда!
А Тюнька спросил испуганно:
— Коль брат Игнатий действительно обманул, как жить будем?
— Построим новую бусу, — ответил маиор. — Правда, не сразу. Теперь уже зима на носу. А зима — зло большое. После шведов, может, главное.
— Зимовать придется? — совсем испугался Тюнька. — Как?
— А как я зимовал, — обьяснил маиор. — Терпеливо, и не забывая официи. В государственных делах спешка ни к чему.
2
На восточную сторону острова вышли к обеду следующего дня.
Ночь неукротимый маиор Саплин почти не спал. Все думал, с чем можно расстаться, а что непременно взять с собой. Решили так, что, отбив бусу у попа поганого, вернутся морем к полуземлянке, и заберут на борт все, что захочет забрать маиор. Но все равно даже сейчас кое-что маиор не захотел оставлять. На птичьем языке дикующих отрывисто отдавал приказы переменным женам. Растерянно всхлипывая, меньшая Афака, большая Заагшем, и Казукч, Плачущая, увязывали шкурки лис, прятали в кожаные мешочки образцы серебра и камней, собирали в одно место необычную лаковую посуду и выгнутые сабельки, когда-то с боем отнятые у заезжих апонцев.
Неужто маиор собирается везти в Санкт-Петербург не только нажитое, но и своих переменных жен? — дивился Иван, наблюдая за метаниями неукротимого маиора. Неужто не оставит язычниц на острове? Неужто не побоится отлучения от церкви? Да и по-христиански ли это — отрывать язычниц от их родимцев, остающихся на острове? Простит ли такое маиору его любящая вдова? А если простит, то как будут смотреть на иностранных дикующих, на денщиков женского пола, на сервитьерок мохнатых в Мокрушиной слободе? Что скажет, узнав о таком, сам Усатый, уважающий маиора за великое геройство, но при этом строгий христианин, обязанный строго печься о величии и чистоте православия? Куда, наконец, добрая соломенная вдова будет укладывать на ночь диких переменных жен неукротимого маиора, привыкших к плачу чаек, к свежему ветерку с моря, к вяленой рыбе, и к морю, всегда стоящему вокруг острова, ну и само собой, к одной с маиором цыновке?
Не знал, как на такое ответить. Зато, наверное, маиор знал.
И меньшая Афака, и большая Заагшем, и Казукч, Плачущая, всхлипывали, как чайки на непогоду, но беспрекословно выполняли каждый приказ неукротимого маиора. Утром приготовили пищу, почистили одежду. Занимаясь чисткой, горестно пели заунывными птичьими голосами, и слышалась в их песне неведомая тоска. Боялись, наверное, что после нелегкой, но счастливой жизни с маиором, владеющим искусством пускать молоньи и управлять миром, придется вернуться к неряшливым родимцам, делить с ними нечистую скаредную пищу, жить в тесных балаганах, рожать мохнатых младенцев, никогда при этом не забывая строгого, но справедливого неукротимого русского маиора, известного на островах под именем сердитого духа Уни-Камуя…
Судьба с детства испытывала маиора Саплина.
Например, родился он дитем совсем небольшим, зато сразу с зубами. Маленькие, но крепкие зубы будущего маиора хорошо запомнила его кормилица. А чуть поумнев, набрав силу, заметно подрастая, будущий маиор начал много мечтать о победе государя над шведом, справедливо полагая шведа главным для государства злом. Так попал в резервный батальон Первого Батуринского полка. Через несколько лет неукротимый маленький человек, не раз огорчавший шведов, был уже капитаном. Ни в какой другой стране, кроме как в России, не смог бы стать капитаном так быстро. Но затем случилась с капитаном Саплиным незадача.
Военная незадача, коротко объяснил маиор.
В шестнадцатом году при высадке десанта в шведскую провинцию Сконе молодой русский капитан был ранен в голову и попал в плен. Сердитые шведы загнали его вместе с другими пленными на тяжелые каменные работы. Но даже в плену в маленьком вражеском городке Равенбурге пленный русский капитан Саплин не впал в десперацию и не растерял твердых принсипов. Крепостная стена, укрепляемая под руководством пленного капитана, выглядела грозно и неприступно, однако имела некоторые незаметные изъяны — в ключевых связках стен, как бы по некоторому недосмотру, но на самом деле, по тайному тщанию русского капитана, употреблялось лежалое дерево. Такая стена может стоять годами, как истинная твердыня, но пальни в нее из пушки, она рухнет, будто слепленная из песка. Маиор немало был убежден, что некоторые победы в свейской войне дались государю Петру Алексеевичу благодаря и его, капитана Саплина, неустанной работе по возведению шведских твердынь.
Сбежав из плена на захваченном им вражеском корабле, капитан Саплин вручил корабль русскому флоту и заслуженно получил чин маиора. Отмеченный государем, неукротимым козлом скакал на шумных и дымных ассамблеях, пил водку на куртагах, дымил голландской глиняной трубкой, пугал дам и собственную робкую супругу простыми армейскими историями. Зато, когда настало время отправить в Сибирь верного человека, царь Петр вспомнил именно о нем — о маленьком, но неукротимом маиоре. В присутствии думного дьяка Матвеева так и сказал: «Вот не вышел ты, маиор, ростом, ничего обидного в этом нет, зато вышел ты духом, а это дается не каждому». И приказал: «Пойдешь в Сибирь!»
Объяснил, дрогнув щекой, дернув правым усом:
«Это далеко. Сам знаешь, что далеко. Это, может, даже дальше, чем думаешь. Это, может, уже Камчатка. Сам определишь. Есть там, маиор, гора из чистого серебра. Лежит серебро прямо под ногами без всякой пользы. Говорят, приплывают к горе апонцы, рубят русское серебро кусками, отщипывают, кто сколько может, а потом жгут костры на серебре, дерзко, без всякого на то соизволения сидят на корточках, любуясь видом на море. Такое апонское баловство следует прекратить. Указанное богатство принадлежит России. Конечно, некому сейчас разрабатывать гору и везти серебро через всю Сибирь, швед проклятый висит на шее, но кончится война, маиор, все нашим будет».
И добавил, страшно дрогнув щекой:
«Узнаю, что заворовал, лично повешу. Мне не жалко, сам знаешь. Жестоко накажу весь род твой. А сделаешь правильно, окажешься в милости, отличу тебя».
И маиор пошел.
В Сибирь. Искать для царя гору серебра.
А думный дьяк Матвеев, прощаясь, сделал маиору напутствие. «Сестру жалко, — сказал. — Ее жизнь пуста без тебя. Только ты себя тем не мучай, я пригляжу за сестрой. Хочу, чтобы ты вернулся. Лучше бы, конечно, вообще не ходить тебе в Сибирь, но на то приказ государя. Он теперь часто будет спрашивать о тебе, никогда в занятости своей не забывает такого. Нетерпелив государь. Непременно шли с дороги отписки. Старайся найти гору. Война кончится, все получишь, маиор, только найди гору. Про нее всякое говорят. Кто указывает на Погычу, на страшный студеный край, а кто наоборот, на реку Вамур теплую. Все проверь. Если придется плыть на юг, начинай плыть от Камчатки. Мне Волотька Атласов говорил, что может быть такая гора. Если, конечно, ее еще не расхитили».
Обнял маиора, расцеловал.
«Дело секретное, помни. Для всех теперь ты отписан в Сибирь, несешь в Сибири государеву службу. А где будешь находиться на самом деле, куда поведут тебя дороги, о том, маиор, должен знать только я. Обо всем буду докладывать лично государю. Совсем секретное дело. Даже якуцкий воевода не должен знать твоих истинных намерений».
И добавил:
«Про обидчиков моих тоже не забывай. При всяком случае спрашивай про убивцев Волотьки Атласова. Не все пойманы, не все наказаны. Именем государя имеешь право вешать воров без суда. Не гнушайся вешать, маиор. Только так можно производить благодатное впечатление. В России, маиор, люди без строгости быстро впадают в блаженство лени и порока».
И встали перед маиором вопросы.
Как ехать? Как определяться в дороге? Как отбиваться от многочисленных разбойников? Как, храня секрет, вовремя получать лошадей, людей? Как сохранить снаряжение, не растерять казенный припас?
Твердо решил: строгостью!
Поддерживая официю, еще до Камня повесил на дереве двух солдат, пристрастившихся к выпивке. Пристрастившись к выпивке, те солдаты тайком начали продавать в селениях казенный припас. В собственных руках держал все бумаги, все деньги, солдаты при маиоре всегда были с ружьями. Время от время заставлял их навинчивать на ружья багинеты и ходить друг на друга в учебный бой на потеху деревенским жителям, сбегающимся к лесным полянам, выбранным для боевой учебы. Поэтому и слава бежала далеко впереди маиора. Приняв строгость за принсип, на станциях уже легко выбивал лошадей. Рост малый, голос сиплый, зато в глазах неукротимость, в карманах казенные бумаги, под рукой четыре, без повешенных, верных солдата, испытанных на войне. За своего маиора те солдаты всегда готовы были обратить багинеты хоть против какого губернатора. По дороге в Сибирь маиор заодно утишал немирные села, от души порол встреченных на дороге ослушников.
Там, где побывал маиор, его долго помнили.
В доме тобольского губернатора увидел на стене картину, на коей спасшиеся русские моряки, стоя на коленях на сыром песке, уныло взирали на то, как горит в море подожженный шведами русский линейный корабль.
Увидев такое, маиор сам заплакал.
Да как могло такое случиться? Да почему горит русский корабль? Где твердые принсипы? Где нечестивый мазила, что придумал такой сюжет? Уж не к шведам ли перекинулся? А главное, видно, что спаслись матрозы на шлюпке. Не бросились подлецы на абордаж, не кинулись на гнусного шведа с топорами и крючьями, а к берегу, подлецы, повернули шлюпку!
В неукротимости, даже в бешенстве бросился маиор на картину. Сабелькой порубил холст в клочья. Губернатор-патриот смеялся с участием, разделяя глубокие чувства маиора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65