А потом нымылане плясали вокруг человека, вынесенного волной, шаманка собачку убила. Посадила убитую собачку на кол, мордой к горелой сопке — хотела лечить вынесенного…
— Вылечила?
Айга блаженно повел горячим нагим плечом: вот он, Айга, жив, вот он дышит… И тот человек, наверное, жив… Улыбался бессмысленно, озирая маиора с Похабиным. Вот он, Айга, с какими русскими дружбу свел!..
Маиор искоса глянул на Похабина.
— Вот сходишь, Айга, на морской нос, — строго сказал Похабин. — Посмотришь на выметнутого морем человека, пальцем попробуешь — не русский ли? Если русский, нам пришлешь весточку.
Айга слабо икнул:
— Зачем сам не пойдешь?
— Нам в другую сторону… — махнул Похабин рукой. — Нам в Россию… Слышал, небось, государь ждет от нас известий. Думаю, от тех известий вам, нымыланам, выйдет облегчение. — И повторил строго: — Пойдешь на нос Атвалык.
— А как не отпустят нымылане бородатого, вынесенного морем?
— Нам что за дело? Купи, — подсказал неукротимый майор.
— А коль умер бородатый?
— Вот и узнаешь.
— А коль болен?
— Привезешь на собачках. По снегу и привезешь.
Айга сел раздумчиво, подставляя пышущее жаром тело легкому ветерку, покопался рукой в теплой влажной земле, выщипнул сочную травинку, вяло пожевал:
— Ну, когда привести?
Маиор переглянулся с Похабиным:
— А к самым сильным холодам…
— Я раньше приведу.
— Нет, нам раньше не надо. К самым сильным холодам приведи.
— Как один пойду?
— Зачем один? У тебя шишиг много.
Айга задумался, начал что-то понимать:
— Ну, я Кыгмач возьму… Сильная… Трудно рождалась, зато сильная… Кыгмач возьму с собой…
Маиор нахмурился:
— Сильных в балагане оставь. Кто оставшимся шишигам помогать будет?
Что-то уже совсем почти понимая, Айга кивнул:
— Ну, Каналам возьму… Она враговка, ее людишки боятся…
— Зачем тебе враговка в пути?
— Тогда Кенилля возьму… Тогда Белоголовку возьму… — пытался угадать Айга.
И угадал.
— Вот возьми Кенилля, — в один голос сказали Похабин и неукротимый маиор. — В дороге такая нужней. И родимцев своих увидит у моря.
— И родимцев своих увидит у моря… — как эхо повторил Айга и потер пальцами страшную переносицу.
Глупые русские, подумал. Дают за никчемные шкурки бисер. Дружбу начав, к самому себе посылают в гости. А ведь с них отдарки потребуются. Подивился про себя: глупые. Сказал утвердительно:
— Акхалалай!
— Ишь, лает как песец… — неодобрительно отозвался маиор. Его уже отпустил жар, он потянул на себя одежду: — Не застудись, Похабин. Солнце греет, а край все равно чужой.
Переглянулись.
Айга голый, разрисованный, подобрав одежду, весь нагой, пошатываясь, побрел к сторону балагана. По дороге Айгу рвало, он останавливался, опять икал, снова шел. Из балагана выглянула круглая голова в косичках. Крикнула что-то. Неукротимый маиор сплюнул: «Ведьма!» И попросил жалобно:
— Похабин! Простой воды дай.
Глава II. Чигей-вай

1
Река Уйулен струилась меж каменных островков, лениво выплескивалась на зеркальные отмели, сердилась в узинах, таинственно шуршала в камышах, окружавших устье незаметных боковых речушек.
Тихая, темная река.
Прозрачная до дна, но тихая, темная.
Папоротниковые береговые низины перемежались увалами, на каменных кручах важно, как старики, стояли деревья. В одном месте Иван увидел утесную гору, всю изрезанную временем, каменные пики торчали, как поставленные на попа байдары. Еще дальше громоздились в голубоватой дымке черные кручи ужасной горелой сопки, по самому верху все лето покрытые белыми, иногда не совсем чистыми складками снега.
Иван знал, что подол горелой сопки распространился далеко, падает в море.
Слышал от Айги, что было время, когда горелая сопка сильно сердилась — из вершины шел дым, из большой дыры летели искры и камни, земля вокруг вздрагивала, как котел с кипящей водой. Айга слышал от стариков — в горелой сопке живут умершие. Топят сопку, как зимнюю полуземлянку, едят сладкий китовый жир, а ночами тайком летают на охоту — ловить китов. Когда летят, вокруг них рождаются тайные звуки. Слышал ночью? — спрашивал Айга. Проснешься, все вроде тихо, а в то же время — шуршанье неясное, как бы движение воздуха, тайные звуки. Это умершие летят — несут пойманного кита, а на каждом пальце у них еще по большой рыбе. Потом празднуют — жгут огонь, пьют травное вино, радуясь, колеблют землю.
Слышал от Айги, что однажды горелая сопка выплюнула страшный огненный шар. В несколько секунд он стал черным, потом пепельным, но при этом все равно светился изнутри. И так светясь, покатился вниз по склону, сжигая все живое на своем пути. «Неживое тоже, — сказал Айга и ткнул пальцем в гору. — Видишь, склон до сих пор покрыт закопченными пнями, даже стланик не может скрыть место большого пожара».
Но живое сильнее мертвого.
Если верить Айге, еще в его детстве склон горелой сопки был гол и мрачен, а теперь почти до самых снегов покрыт пятна зелени. Ветер дует, семя разносит. Так всегда… Не случись на свете бумаг неизвестного казака, замученного на дыбе в Санкт-Петербурхе, никогда, наверное, не увидел бы Иван горелую сопку, никогда не смог бы уйти так далеко, не узнал чугунного господина Чепесюка, павшего на острове Симусир от стрелы дикующих… Видать, не зря все-таки пророчил старик-шептун. Вот и вниманием царствующей особы был отмечен, и дошел до края земли, и дикующую полюби…
Усмехнулся, глядя на лесинку, ныряющую впереди лодки.
Привязанная, легкая, лесинка летит впереди лодки — по стрежню. Следи за ней, да работай веслом.
Дивен мир.
Однажды на бусе монах брат Игнатий, поп поганый, вперив черные глаза в отблески света, играющие на некрутой волне, сказал:
— В пустыне Нижнего Египта безмолвствовал Иосиф. Пришел к нему Лот и спросил: «Авва! По мере сил моих исполняю малое молитвенное правило, соблюдаю умеренный пост, блюду чистоту, не принимаю греховных помыслов. Скажи, авва, что мне еще надлежит делать?» — брат Игнатий с тайным значением глянул на Ивана и загадочно заключил, повторяя мудрый ответ старца Иосифа: — «Если хочешь, будь весь — огонь!»
Усмехнулся.
В чужой стране опасно быть огнем…
И опять усмехнулся. Почему в чужой? Совсем не чужая.
Ну, а что горы трясутся, так это из-за злых духов. У нымылан много духов. Гамулы называются. Выпив травного вина, вместе с умершими любят раскачивать гору. Это ничего. Время придет, явятся на Камчатку многие святые отцы, обратят дикующих, прогонят духов, срубят в лесах пустыньки, в тихих келийках начнут отмаливать грехи нымыланов, вот тогда они сами отрешатся от неправильных, от нелепых богов.
Покачал головой, глядя в воду. Вспомнил: Кенилля…
Не мог понять себя, но, работая веслом, правя лодкой, занимаясь делом будничным, почему-то счастливо рассмеялся, почему-то обрадовался тихой реке, ее бесчисленным поворотам.
В одном месте белку спугнул.
Сидела белка, распушив хвост, на черной березе, низко наклонившейся к воде, а Иван ее спугнул.
Вот зачем сидит на черной березе? Рядом старое пожарище, все затянутое кедровником, на старом пожарище много орехов. Вот зачем сидит на березе, не ест орехи? Спугнул белку и, когда она метнулась к кедровнику, опять счастливо рассмеялся.
Сразу ответный смех донесся со стороны горы.
Наверное, нымыланские духи боялись близко приближаться к бородатому русскому, но издали следили за Иваном, передразнивали его голос.
На поворотах лодку выносило к крутому берегу. Веслом выправлял ход, ноги упирались в брошенные на дно лодки медвежьи сумы.
Не пустые!
Возвращается домой не пустой.
Соболей, правда, мало, зато много лис. С сибирскими не сравнить, а все равно веселые — огненки, сиводушки. Даже пара крестовок есть, а одна лиса совсем белая.
Вот тоже, зачем лиса вырядилась в белое?
Может, не сидит на одном месте? Может, ходит поверху, часто бегает к леднику, охотится на вечных снегах, покрывающих горелую сопку?
Нымылан Чегага, недавно подведенный под шерть, говорит так: чем, дескать, умней расцветка, тем умнее лиса. И прав, наверное. Дивый край.
Вот луг роскошный, можно поставить деревню, кормить многий скот.
Вот озеро на берегу — темное, неприветное. Видно, какая вода в озере черная, и лес подступает к самому берегу.
На островах, конечно, тоже есть тайны, но на островах тесней. На островах всегда знаешь, как-то по особенному чувствуешь, что куда бы ни пошел, все равно выйдешь к морю. И запах на островах другой, морской запах.
Потянул носом.
Вот необычно, — нынче даже на реке запах. Вчера еще не было никакого особенного запаха, а в последние дни появился. Однажды такой запах Иван уже встречал — под горелой сопкой. Там лежал один узкий ложок. Сперва как бы небольшой, потом он еще больше сужался, превращался в ущелье, зеленоватые стены которого отвесно поднимались вверх. Мрачные камни, подобные пушечным ядрам, все в черных кожурах, как луковицы, страшно нависли над головой, закрыв небо. Озираясь, шел по влажной глине, устлавшей дно ущелья, медленно и глубоко впечатывал след во влажную глину. Вдруг — сразу! — увидел хорошо вытоптанную площадку, как бы натертую, как бы блестящую от нежной сырости, охватившей все вокруг. Торчала старая ольха посреди площадки, непонятно как выжившая в ущелье без солнца. И была ольха вся истыкана стрелами. Некоторые вонзились так глубоко в узловатое деревце, что их никто обратно не требовал. Вот там, в мрачном ущелье, Иван впервые вдохнул удушающий запах серы, запах нехорошего.
Сплюнул.
Знал от Айги: в мрачных узких местах любят жить недобрые духи. Варят внутри горы, разбрасывают по горе кости. Если мимо проезжает дикующий, то непременно завернет в ущелье, пустит стрелу в узловатое деревце. От удара стрелы недобрых духов меньше не станет, но все-таки…
Кенилля…
Птичкин голос!
В том мрачном месте, остро пропахшем серой, Иван наткнулся на непонятный след, будто детский. Или будто девка босиком пробежала. А кто пустит дитя или босую девку в столь плохое место?… Осенив себя крестным знамением, Иван в том же ущелье, свернул в одно из его темных ответвлений. Что там?
А там оказалась еще одна площадка, только неровная.
А посреди той площадки темнела воронка — глухая, тоже глинистая, но как бы огнем оплавленная по краям. По самый край воронку заполняло горячее озерцо и все камни вокруг были размягчены, легко разминались под пальцами. И все вокруг было серым, лишь кое-где отдавало желтью.
Отгоняя видения, вспомнил: Кенилля…
У Кенилля левый глаз отдает желтью, а сама вся круглая, теплая.
Усмехнулся, сплюнул в воду. У Кенилля лицо круглое, и сама круглая, и вся густо расшита всякими разными диковинными узорами.
Усмехнулся.
В России лица тоже расписывают. Накладывают белила да румяна, сурьмой подводят глаза… Как вернусь, так сразу поднимусь к балаганам Айге. Скажу сердешному другу: вот, Айга, насовсем забираю у тебя девку, теперь со мной пойдет девка Кенилля. Куда я пойду, туда и она пойдет. Может, даже в Россию.
Вот только, задумался, как жить с некрещеной? Ведь нымылане бога не знают. Они собственных лет не знают. Они совсем простые, а от этого склонны ко всякой болтовне, как старинные греки, когда читал в Санкт-Петербурхе древних филозофов. Неукротимый маиор Саплин любовных басен совсем не терпел, зимой не раз обрывал болтающего беспрерывно Айгу. Все, дескать, хватит! Все, дескать, хватит болтать, будем нынче, Айга, учить серьезное. Будем учить «Отче». «Отче», Айга, — это молитва, принятая от самого господа!.. И начинал, узнав за зиму нымыланскую речь:
— Апач бурын кизег итзун…
Требовал:
— Повторяй за мной громко!
Смотрел строго:
— Кииг тоуренч теге битель… Да святится имя твое… Пыгн гуллс суглкаизен… Как на небе, так и на земле…
Рыжий Похабин не выдерживал, неодобрительно качал головой: вот, дескать, хуже басен. А неукротимый маиор сердился:
— Плохого не делаем. Не подкоп ведем под фортецию души, живую душу спасаем.
— Как спасаете? Ведь не крещен Айга, не знаком с богом.
— Пусть хоть приблизится.
Похабин снова качал головой.
Чтобы остановить маиора, вспоминал под вой камчатской метели.
В сендухе, вспоминал, далеко за Якуцком, служил Похабин в отряде казачьего пятидесятника Ивана Котаря. Ходили собирали ясак с немирных одулов. С отрядом ходил крепкий священник отец Евлогий. Он однажды крестил семью дикующих.
Одулы оказались совсем простые, сами пришли. Смотрели бехитростно, как олешки. Пытались потрогать у русских бороды, ведь у них, у одулов, на подбородке ничего не растет. Отец Евлогий, человек в тех местах известный, крепко угостил одулов огненной водой, потом спросил старшего:
— Ну, будешь креститься?
— Покажи, — попросил захмелевший одул. — Как будет?
— Ну, хорошо будет! — заявил отец Евлогий, тоже успевший пропустить чашку. — Я тебе покажу.
— Покажи, — согласился одул, поглаживая рукой голый подбородок. — Если хорошо будет — крести.
Похабин, вспоминая, смеялся:
— Накинули на отца Евлогия одеяние, одулы вздрогнули. Когда свечи зажгли, одулы еще сильнее вздрогнули. А крест над собой поднял отец Евлогий, вздрогнули совсем сильно.
Айга, слушая Похабина, ничего не понимал. Простодушно повторял за маиором слова молитвы. Нарезанная копченая оленина лежала в берестяной посуде перед Айгой. Он откусывал, повторял непонятные слова. У нымыланов в балаганах стоят болванчики — ажулуначь, караульщики, они охраняют балаганы от врагов. Это понятно. Нымылане мажут болванчиков рыбой, обвязывают пучками сладкой травы. Тоже понятно. Если нымылану потребуется что-то от болванчиков, он похлопает в ладоши, чтобы обратить на себя внимание. А слов неукротимого маиора Саплина друг сердешный Айга совсем не понимал. И оставления долгов не понял, и избавления от лукавого не понял. А не поняв, повел одну из своих бессмысленных басен про глупого бога Кутху:
— Вот гром, это что? Это Кутха батть тускерет… Это Кутха лодку вытягивает на каменистый берег…
2
Ржавцы на болотах.
В теплом мире томление.
Ночь над рекой. Кричит в ночи невидимая глазу утка: «Ахама-хама-хама».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65