.. Пышные снежные увалы, громоздящиеся один выше другого, без пятнышка жизни, отрешенные, далекие от шума великого человеческого мира. Еще недавно жизнь била здесь ключом, клокотала из благодатных недр земных, а теперь земля укрыта белым сверкающим одеялом и беспамятно спит, погрузившись в смертный покой., словно пресытившись живым, жизненным, жизнью. Так человек, изведав все радости бренного существования, невольно ищет покоя, Забвения и отдохновения. Но в час, когда всходило, ликуя, величественное солнце, весь скованный холодом мир вспыхивал искрами и сверкал, тогда казалось, что Матерь-Земля, прячущая в своей холодной груди все печали мира, просыпается, вновь исполняется надежды на будущее и вздрагивает под девятью одеялами ледяного праха. Но вот угрюмые тучи, словно позавидовав красоте дня, беспросветно обложили небо и закрыли солнце; пропал изрезанный край гористой земли, проглоченный серой мутью; и вокруг только снег — этот леденящий душу,— нескон чаемый, утомительный снег; от него еще острее и беспро-светнее кажется одиночество человека, его сердце сжимается, оно сразу стареет на целый век; и, оглядывая сизо ватую вечернюю пустыню снежной страны, вдруг почувствует путник великую скорбь и печаль по самому себе, и захочется ему жарких слез над снежной могилой своих надежд, в которой вместе с ними похоронены вся любовь и все отвращение к непостижимому миру добра и зла... Трактор, ревущий мотором, одиноко чернел на снежной равнине, словно жук, ползущий по громадной белой скатерти — праздничному дастархану.
Уже второй день, как покинули они человеческое селение; уже видна издали примета, говорившая, что цель путешествия близка: вон у подножия той белой горы находится сено, заготовленное еще летом; на тракторных санях нужно перевезти сено в совхоз, и это должны сделать три жигита — Нуржан и двое его помощников.
Сейчас Нуржан ведет трактор, временами оглядывается на сани; мертвенный холод железа чувствуется сквозь подошвы валенок; втянув голову в поднятый воротник короткого полушубка, он неотрывно, жадно смотрит вокруг; но смотреть, в сущности, не на что — один белый снег да безмолвие. Трактор вспарывает гусеницами снег и ровным ходом идет по прямой как струна линии. О чем думают друзья, сидящие возле него? Нуржан не знает, но видит, как их тусклые лица выражают уныние, скорбь и какую-то беспомощную покорность. Словно чувствуют себя обреченными, пустившись в безвозвратное путешествие. Ну а о чем думает он сам, Нуржан? Скорее всего, о жизни этой бескрайней снежной страны, о земле, стонущей под игом холода, под тяжким гнетом снегов, конечно же о детстве, которое прошло, промчалось, исчезло вдали. И почему-то хочется сейчас остаться совсем одному, затеряться в этих диких просторах и шагать, шагать по снегу, отпечатывая в нем белые следы черными валенками, и уйти в царство вечного безмолвия, в беспредельную стужу, и не вернуться больше назад. Пусть ему будет горько в одиночестве, пусть он уснет, замерзнет под снегам и его труп съедят волки, голодные звери студеного края, но ему хочется отправиться в этот недобрый, гибельный путь, ибо печальное безмолвие гор и долин отражало скорбь земли, частью которой был он сам, и если земле его так тяжко в своем сиротстве, то пусть его душа сольется с ее душою в час печали и скорби. И тогда, может быть, выйдет навстречу Снежная девушка, которая и позвала его в этот путь.
Трактор полз вверх по склону Айыртау, одной из многих гор великого Алтая; день клонился к вечеру; небо постепенно очистилось от мрачных туч. Трое жигитов сидели в кабине трактора; не разговаривая, с хмурыми лицами, каждый думал о чем-то своем. Может быть, думы у них были об одном и том же — скажем, о смысле их многотрудной жизни, о том, что все в ней сводится к тому вроде бы, чтобы как-нибудь просуществовать, раз ты появился на свет,— и от этих размышлений становилось грустно. А может быть, то была грусть трех юных душ, едва распустившихся, словно три майские березки, и шелест листвы — неслышный шелест несуществующей листвы — бередил сердца жигитов, затерянных среди снегов и гор, тревожил отзвуком протяжной, невнятной песни. И эта песня-плач, этот лепет листвы березы в ветреный день, эта невысказанная грусть-тоска звенят в душе у каждого, а вокруг лишь снег да снег, негде глазу отдохнуть, и грохочет, лязгает трактор, и царит лютый холод над миром. Но вот и сумерки сгустились, исчезли белые дали, проглоченные мглой, и небо украсилось звездочками. Словно пошла веселая огненная потеха в небе — звезды перемигивались, то разгорались ярко, г о исчезали. Молча любовались жигиты ночным небом, по-* прежнему не разговаривая, точно испытывая вражду друг к другу. Свет включенных фар высветлил во мгле длинный коридор, уходящий в неведомое; с темно-синего неба брызнул звездный дождь.
* * *
Холод, поднимавшийся снизу от железного пола, стал отдаваться в висках ломотою и тихим звоном. Нуржан, вздрагивая от холода, с отвращением смотрел на новые и новые однообразные гребни перевалов, возникающие^ перед ним в свете фар. Он видел не раз эту зимнюю пустыню, не раз и преодолевал ее, но никогда еще не было ему так тяжело на душе, как теперь. Он вдруг понял, что мир тоже одинок, так же беспомощен, как и человек. И не было в природе хозяина, устанавливающего надежный порядок. Мир обретался сам по себе — заброшенный и случайный, И в этот безразличный мир кинулся он по своему молодому безрассудству, отправился в опасный дуть, отринув покой и тепло обычного существования. Все, что толкало его на этот путь, теперь, среди бескрайних снегов, казалось пустым и никчемным. Иная действительность раскрывалась здесь в снежном плену Они, три человека, оказались узниками холодной тюрьмы, где нет печи и не разводят огня; и ничего теперь нельзя было изменить. Единственная надежда была связана с могучим «ДТ-54», который с густым ревом мчался вперед, ломая твердый наст и светом фар раздвигая надвое стену тьмы. Уже второй день трактор был домом, верным кораблем для трех жигитов. Вчера они переночевали в ауле Фадиха, а сегодня должны заночевать на перевале Конкая.
Месяц еще не вышел, и небо сбрызнуто лишь светом звезд, но под ним таинственно и жутковато светились снежные гребни гор. И вскоре — столь же потусторонне и зловеще — засветился одинокий огонь на дальней высоте. Тяжелый «ДТ-54» изо всех сил карабкался к этому огню, и рев машины, казалось, нарастает лавиною по мере того, как сгущается ночь и ширится тишина. Взгляды троих жигитов не отрываются от этой одинокой яркой искры света — звезды, упавшей на горный перевал.
Вот наконец «ДТ-54» влез на перевал, повел лучами фар — и впереди обозначился бревенчатый домик, заваленный снегом. Дернувшись, машина остановилась. Смолк лязг гусениц. Нуржан сбросил газ и вопросительно посмотрел на товарищей. Но те сидели, сами не зная, что делать. Из дома никто не выходил. Трактор мирно урчал на малых оборотах, но шум мотора все же мешал говорить спокойно, и Нуржан крикнул на ухо Аманжану:
— Надо в дом зайти! Может, пустят переночевать!
— Чего орешь? — отшатнувшись, свирепо ответил Аманжан.— Оглушил совсем, акри!
Напротив них сидел, завернувшись в шубу, Бакытжан; но, кажется, он спал и не слышал ничего. А в доме по-прежнему было тихо, лишь из сарайчика, где, видимо, содержалась скотина, доносились перханье и блеянье овец да слышно было, как пофыркивает лошадь. Аманжан ковырнул пальцем в ухе и заявил:
— Я оглох. Из-за тебя.
— Ничего. Зато после будешь слышать лучше,— рассмеявшись, отвечал Нуржан.
Они подули на руки, потерли уши, застывшие на морозе.
— Может, отрезать мне ухо и слопать его,— сказал Аманжан,— если в этом доме есть кто-нибудь живой... Жрать-то тебе, наверное, хочется?
— А лампа почему горит? — возразил Нуржан.
— Это не лампа горит, а глаз дьявола.
— Ладно. Мы на перевале Конкая. Нам ведь вчера
в Фадихе говорили, что здесь зимует старик. Он и должен быть в этом доме.
— Ну иди ищи его. Может, и Снежную девку встретишь.
Нуржан собирался выпрыгнуть из кабины — и вдруг замер, вспомнив свое ночное видение. Он вовсе забыл о нем и совершенно неожиданно вспомнил сейчас, в эту минуту... Белое платье... Протяжная, печальная песня...
— Она ушла и запела,— пробормотал Нуржан.
— Кто ушла? — уставился на него Аманжан, схватившись за рычаги трактора.
— А голос был какой!.. И песня.. Я слышу ее и сейчас Аманжан схватил его за плечи и силою усадил на место.
Тот приподнялся было, но Аманжан вновь усадил его.
— Сиди! Ты что, бредишь или тронулся малость? Заладил как сумасшедший: песня, песня!..
— Я правду говорю, Аманжан,— тихо отвечал жи-гит.— Я видел ее... словно в сказке побывал. Помнишь кино «Одиссей»?
— Чего не помнить, если я платил тогда двадцать копеек! — рассмеявшись, сказал Аманжан.— Так ведь было, а?
— А помнишь тот самый звук, от которого мороз по коже продирал? Помнишь?.. Так вот, песня была почти такая же... Слушай! — вскрикнул он, подняв чумазую руку.— Слушай, если ты и на самом деле не оглох!
Но не мог знать жигит, что слышать этот голос дано лишь ему одному. Толстяк Бакытжан храпел, и никакие Снежные девушки, голоса и песни, забота о том, где переночевать да где обогреться, не волновали его. Аманжан почему-то рассердился на мирно спящего увальня и пнул его в бок мерзлым носком валенка.
— Вставай! — заорал он.— Вставай, будь ты проклят! Но Бакытжан лишь всхрапнул, пробормотал что-то
под «ос и не проснулся.
— Вот уж колода,— усмехнулся Нуржан, глядя на него.— Такой долго проживет на свете, а? Эй, голубчик!
— Да кончайте вы, я слышал, акри! — сказал Бакытжан, открыв глаза и потягиваясь.
— Что ты слышал, ну?
— А то... Снежную девушку слышал! Да! И какой у нее голос, могу сказать. Аж плакать хочется от него, акри! Вот какой голос!
Они сидели в кабине, выглядывая сквозь заиндевевшие окошки; трактор мерно постукивал мотором; трактор
грохотал возле самого крыльца, а во дворе никто не показывался, словно и впрямь в доме все вымерли. Не могло быть, чтобы живая душа не заинтересовалась таким необычным гостем, как грохочущий трактор у порога, здесь, на перевале, ночью...
А между тем мороз крепчал — или без тряски и грохота езды он попросту стал заметнее? Жигиты вскоре продрогли, застучали зубами в такт мотору. Но бревенчатая хижина, придавленная огромной шапкой снега, не хотела ничего знать о них и хранила молчание, тускло мерцая светом окошка.
— Что-то страшно стало, акри,— сказал Бакытжан и с головою завернулся в шубу.
Когда здоровенный Бакытжан, дурачась, сжался в комок у ног Аманжана, он опять пнул приятеля валенком в бог. — Эй^ заткнись ты со своим «акри»! — набросился он на толстяка.— Лучше сбегай посмотри, кто там в доме. Иди постучи в окно.
— Сам иди, герой! — отказался Бакытжан.— А меня не трогай! Мне жить не надоело, а запасной жизни у меня нет.
— Ладно! Пойдем все вместе,— вмешался в их спор Нуржан.— Если там есть кто-нибудь живой, то объявится.
И они не торопясь, нехотя покинули насиженное место и полезли из трактора.
— Мотор заглушить? — спросил заинтересованно Бакытжан, надеясь, что в этом случае он может еще задержаться в кабине...
— Не нужно,— отвечал Нуржан,— пусть поработает. Посмотрим, может, придется еще вернуться ни с чем.
Аманжан выпихнул толстяка и сам спрыгнул следом на землю. Там, где они высадились, снегу было выше колена. К дому направились гуськом, след в след, и Бакытжан, ковылявший сзади, остановился и заскреб в затылке.
— Не нравится мне чего-то этот домик,— сказал он.— Ишь притаился, как пес, готовый укусить... Нет, ребятки, вы как хотите, а я не пойду, лучше подожду вас в тракторе.
— Придержи язык! — обернувшись, насмешливо прикрикнул на него Аманжан.— Нужен ты кому-то! Для чего волку железка..
Возле домика они нерешительно остановились. По прежнему ничего, кроме постукиванья мотора, не было слышно. Взошла над рваными зубцами Айыртау луна, слабая тень легла от избушки на снег Во дворе не было даже собаки — и дом без собаки, одиноко торчавший горном перевале, производил совсем уж тягостное впечатление. Словно бесприютный сирота, изгнанный людьми... Странный, таинственный дом, заброшенный в дикий первозданный край, куда, кажется, не ступала еще нога человека. В наше время, когда люди уже выбрались в космос, встречается еще, оказывается, такое на земле; жилище отшельника... хижина охотника. Бакытжан попятился бормоча:
— Страшно, черт... Я боюсь... боюсь.
— А ты не бойся, парень! — вдруг прозвучал вблизи низкий рыкающий голос.
Жигиты так и присели от страха. Бакытжан вцепился в Нуржана. Словно из-под земли, перед ними возник рослый старик, лохматый, сивобородый. Он был в белом исподнем — в рубахе и кальсонах. Волосы и борода развевались на ветру. Босые ноги утопали в снегу. При свете месяца, залившем двор молочным сиянием, старик казался призраком, духом ночи, возникшим из лунного света. И вид босого старца, стоявшего в одном нижнем белье на снегу, был фантастичен и ужасен.
— Ассалаумагалейкум! — в три голоса испуганно приветствовали его жигиты.
Старик приблизился к ним, утопая босыми ногами в снегу, и внимательно, сурово уставился на парней.
— Ну, здравствуйте! — рявкнул он, произнеся приветствие гго-русски.— Откуда, незваные гости?
Лишь теперь жигиты уверовали, что перед ними не дух и не призрак, восставший из могилы, а обычный человек с головою, с руками и ногами. И Бакытжан, душа которого едва не покинула тело, набрался смелости и спросил робко:
— Аксакал, вы русский человек или казах? Старик странно усмехнулся и, не ответив на вопрос,
сам спросил, нарочно коверкая язык.
— Твоя куда идет? — произнес опять по-русски. Жигиты, несмотря на необычное поведение хозяине,
теперь почувствовали себя гораздо увереннее. Аманжан выступил вперед и с достоинством произнес:
— Отец, может быть, разрешите нам в дом войти?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15