Он с трудом поднимался наверх, а Ирена спускалась вниз. Она улыбнулась, увидев, с каким трудом взбирается он по лестнице, в ее глазах играли искорки.
— Тебе помочь?—спросила она участливо.
— Ты что, еще чего! У меня здоровые, сильные ноги, а если что, так я худо-бедно и на руках умею ходить. Пока!
— Спокойной ночи!—засмеялась она.
Утром Ковач виновато прокрадывается на лестницу. Утром он спускается на цыпочках, чтобы никого не разбудить. Он даже не позавтракал, после вчерашнего ему было как-то не по себе. В руке у него сумка с инструментом и бутербродами, на голове — кепи а ля Шерлок Холмс. Этажом выше хлопнула дверь, и — тук-тук-тук по лестнице — его начали догонять легкие каблучки.
— А, салют, ты что так рано?
— Приветик, у нас экскурсия всем классом. Последняя,— вздыхает Ирена.
— Прощай, детство?
— Что-то в этом роде.
Они вышли в залитый солнцем двор. (Тогда еще летнего времени не было и в помине, пять утра было действительно в пять утра.) И он оглядел свою соседку в ярких лучах солнца.
Я всегда держался того мнения, что даже самые нежные цветы по сравнению с девушками — ничто. Вообразите себе тугие, загорелые лодыжки, которые вчера еще были сплошь в царапинах, а сегодня сияют, как два сонета. Присмотритесь к овалу бедер, возникшему из ничего. Мягкие темные волосы, ниспадающие почти до самой талии, которые так приятно перебирать пальцами. Еще недавно вы отмахивались от нее, как от гадкого утенка, а теперь, когда она стала барышней, готовы завлекать ее.
— Пожалуй, мне уже пора переходить с тобой на «вы»,
— Нет, нет, это мне не нравится! Ведь мы с тобой давние друзья, верно?
ОНИ БЫЛИ ДАВНИМИ
друзьями, воображаю, как она ему, наверное, осточертела,
— Иржик, можно наша Иренка пойдет с тобой в школу? Я боюсь отпускать ее одну через дорогу. Машины сейчас носятся как угорелые. Иренка, возьми Иржика крепко за руку и в школе не шали! Поднимай руку!
— Иржик, вы все идете купаться, возьмите нашу Ирен-ку с собой! Присмотри за ней, ладно? На тебя можно положиться.
Ей было восемь, когда она стеклом порезала в реке ногу. Она прибежала к своему опекуну, как перепуганный суслик.
— Глянь, у меня кровь идет!
— Обрадовала! Придется идти к врачу.
— А меня там оставят?
— Вот еще выдумала! Из-за такой чепуховины!
— Чепуховина,— произнесла она с удовольствием,— такая чепуховина.
Он ее усадил и вытащил из ноги осколок, приложил к ранке лист подорожника (подросток, который через пару лет будет способен вспомнить об Оддаре, безусловно, шел по жизни с открытыми глазами), перевязал ногу относительно чистым носовым платком. Некоторое время Ирена скакала подле него на одной ноге, пока он не сжалился над ней и не взвалил себе на закорки.
— Почапали быстрее.
— Почапали,— сказала она, обхватывая его шею руками,— это такая чепуховина.
В амбулатории было полно народу, но следует признать, что в те годы люди были еще полны готовности пойти навстречу.
— С травмой без очереди,—провозгласила высокая костлявая медсестра.— Давай сюда твою сестренку, кавалер!
— Никакой я не кавалер, а она вовсе мне не сестра! — сказал он обиженно.
— Ну, ладно, ладно, идем!
Врач задвигал очками — вверх, вниз, а потом вздохнул.
— Но-о... пожалуй, надо наложить шов, что скажешь? Подержишь ей ногу?
И милая малышка Иренка закричала так, словно на нее кинулись с ножами. Она требовала, чтобы, если уж это так нужно, ранку ей зашил сам Ковач. Но они ее доверчивостью злоупотребили, медсестра прижимала пациентку к топчану и заслоняла врача, тот зашивал, а Иржи смотрел. Потом она даже разговаривать с ним не хотела, считая, что незачем было делать так больно. И поскольку праведные страдают вдвойне, ему досталось еще и от ее матери.
— Хорошо же ты за ней присматривал, нечего сказать! Вот уж спасибо тебе! Знала бы я, чем это кончится...
САМОЙ КРАСИВОЙ ЖЕНЩИНОЙ
того времени бесспорно была Брижит Бардо—печальный, нежный дьявол с растрескавшимися губами. Но какой от нее прок тому, кто сидит в восемнадцатом ряду кинотеатра? В мире не найдется ни одного мужчины (по крайней мере, я очень надеюсь, что это так), которому не была бы стократ милее горбунья, но зато въяве! Я вижу Ковача, у которого перехватило дыхание. Ирена стоит перед ним в майке с надписью «Юниверсити Мэриленд», в джинсовой юбке в обтяжку. За спиной походный ранец, вылинявший от частой стирки. Тыльной стороной ладони она отбрасывает прядку волос, которая то и дело падает ей на лоб.
— Ты тоже в сторону вокзала?
— Примерно.
— Здорово. Мирово. По крайней мере, не будет страшно. Такая рань!
Легкой походкой шагает она возле него. Ирена красива, необыкновенно красива. «Да что это я,— одергивает себя юноша.— Ведь она еще малявка, и нечего тут!» С досады Иржи вытягивает из пачки сигарету и закуривает.
— Ну, спасибо за компанию, вон там наши девчонки,— улыбаясь, произносит Ирена.
— Счастливо. Пошли мне открытку с видом.
— Обязательно.
Она идет покачивая бедрами. Не будь он знаком с ней так хорошо, он бы тут же потерял голову. Он все ей прощает и на все закрывает глаза.
ЛИТЕРАТОР, КОТОРЫЙ НЕ ПРИДЕРЖИВАЕТСЯ
строгих правил, пусть и старомодных, рискует стать посмешищем для любого из разочарованных двадцатилетних, которые не преминут воспользоваться случаем безнаказанно облить грязью даже почтенного старика. Коль скоро в первом действии на стене висит ружье, то в четвертом око должно выстрелить непременно, даже если бы цель пришлось выдумать специально для этого. Уважение к правилам хорошего тона в литературе побуждает нас как раз в этом месте вернуться к кельтскому божеству, которого мы довольно неосмотрительно вызвали к жизни где-то в начале повествования.
Гладко обтесанная каменная глыба, которая пятнадцать веков тому назад служила жертвенником, покрылась мхом. Иржи Ковач очищает ее в честь бога Оддара. Возжигает благовонные палочки, похищенные у матери.
«Пусть они усладят твое обоняние, пусть расположат ко мне твое сердце!— взывает Ковач.— Я в смятении и хочу излить тебе свою душу. Я научен горьким опытом: сокровенные тайны доверять людям небезопасно. В итоге они И еще и посмеются над тобой. Со временем, с кем-нибудь, заглазно, а нередко и с полным основанием». Все началось с того дня, когда Иренин класс отправлялся на последнюю школьную экскурсию. Закономерна или нет случайность? Я всерьез начинаю верить в судьбу.
Вот послушай: мои познакомились в Кёттене, это в Германии, куда во время войны их угнали на работы. Пятнадцатого апреля в последний год войны, как раз в день маминого рождения, в город вошли части генерала Годжеса. Когда повсюду еще полыхали пожары и где-то вдали рвались гранаты, когда все выбежали из лагеря, чтобы поглядеть на американцев, мои притулились на нарах, которые они придвинули к окну. Отец прикладывался к раздобытой где-то бутылке самогона, за что получил нагоняй.
— Да что такого, теперь уже все нипочем,— смеялся он.
— Как это нипочем,— строго выговаривала мать.—За всю войну, насколько мне известно, ты капли в рот не взял. Так что же теперь-то начинать, когда все кончилось?!
— Иди сюда и поцелуй меня,— смеялся он.
— Нет.
Они боролись, отнимая друг у друга бутылку, а кончилось все объятиями, которым я обязан удовольствием быть на этом свете.
Вдруг где-то позади лагеря затрещали выстрелы. Какой-то немецкий взвод, занимавший оборону в винном погребке, запоздало обнаружил, что в город вошел неприятель. Гогоча и икая, солдаты принялись за исполнение своего долга. Под окнами загромыхали «шерманы», и в барак, где мои родители праздновали начало новой жизни, ворвались два негра с карабинами в руках. Отец распетушился и выпроводил их самыми что ни на есть крепкими чешскими выражениями, какие только сумел вспомнить.
— Если родится ребенок, то не знать ему в жизни счастья,— пророчески молвила мать.— Сперва пальба, теперь — ругань. Все это плохо кончится.
Так оно и вышло, милостивый Оддар, так оно и вышло! Потому и приношу тебе жертву и прошу о короткой
36 передышке в череде невзгод, которые выпали на мою долю и которые, бог даст, выпадут еще. Буду почитать тебя во веки веков, аминь.
Глава III
ИСКУССТВО ДОБРОТНОГО ПОВЕСТВОВАНИЯ
состоит в умении опускать мелкие подробности. Разумеется, можно было бы шаг за шагом проследить созревание Ирены, сообщить о тех сведениях, которые она получила в связи с наступлением половой зрелости, остановиться на опыте первых поцелуев, приподнять завесу над маленькими хитростями, которые позволяли ей проводить вторую половину дня в обществе подруг (мать перенесла на свою дочь неосуществленные амбиции собственной молодости, заставляя ее учиться играть на рояле, посещать балетную школу, заниматься фигурным катанием, а также гимнастикой). Можно было бы остановиться на том, сколько денег ей давали на карманные расходы, потолковать о ее любимом цвете одежды. Но мы уже имели случай убедиться, что наш метод дает более надежные результаты; никакие разрезы, наподобие тех, что смакуют учебники анатомии, не могут сравниться с наблюдениями, проводимыми с любовью к предмету. Поэтому давайте почаще отклоняться от пути, обозначенного пронумерованными придорожными столбами, и обратимся сейчас к тому моменту, которому надлежало бы стать эпилогом; будем надеяться, что вместо патетического финала нам придет в голову другой, возможно даже более удачный.
Иржи Ковач наводит лоск в своей гарсоньере *, которую он теперь занимает. Смахивает пыль с небольшой коллекции антикварных вещиц, украшающих комнату, прикасается к вазочке с портретом императора Франца Иосифа, к фигуркам щеголей с тросточками в стиле рококо и дамам в кринолинах, начищает свинцовый штоф с колпачком и дарственной надписью его пращуру: «Граверу Ковачу на Пасху». Он оглаживает книги на полках. Наконец мечтательно застывает над фотографией в резной рамке, украшенной ракушками, жемчугом и окованной по уголкам серебряными листочками. На фотографии запечатлен берег реки, залитой полуденным солнцем. Фотография пожелтела и покоробилась, однако мы безошибочно узнаем
1 Гарсоньера — тип холостяцкой квартиры с минимальными удобствами,
на ней все, что было мило сердцу Ковача. Ясное небо и деревья, реку и беззаботную девушку в купальнике.
ЛУЧШЕГО ДРУГА КОВАЧА
звали Бадюра. Он страстно увлекался химией, и потому они быстро нашли общий язык. Но тогда же, когда Иржи предстояло идти в армию, Бадюру приняли в Академию искусств. Ему предстояло стать режиссером.
Мне не хотелось бы здесь пускаться в изложение очередной истории о парне из маленького городка, ставшем знаменитостью; лучше скажу сразу, что на эту стезю он вступил, как это у нас повелось, исключительно благодаря протекции известного окулиста профессора Бадюры. Друга своего Ковач любил за ту непринужденную дерзость, с какой он уже в школе отвечал учителям.
— Домашнее задание? Я очень извиняюсь, но у меня оно совершенно вылетело из головы. Моя сестра сломала тибиальную кость. Мы отвозили ее в больницу.
— Слушай, олух, как ты додумался до этой тибиальной кости,— спрашивали его,— и что это вообще за кость?
— Понятия не имею. Но в том-то и заключается психологический расчет, ясно вам? Учитель не может признаться, что не знает, о чем идет речь. И поэтому вынужден поверить мне на слово.
— Но ведь он может спросить.
— Вряд ли, ребятки, вряд ли! Ну а если, так вступает в силу другой закон Бадюры. Никогда не прибегать к откровенной лжи. Моя сестра действительно сломала ногу, только два года назад. А разве я утверждал, что это было вчера? Я соединил две разные информации. Правда и то, что я забыл сделать домашнее задание, и то, что сестра...
Таков был друг Ковача Бадюра. Он нанес несколько ощутимых ударов по нашей кинематографии (кому об этом знать лучше, чем мне?), но в отношении Ковача к нему это ничего не изменило. Он вспоминает о нем с отрадой: вот Бадюра стоит на пороге, рослый, дерзкий, загорелый, на ногах кеды, в руке покачивается сумка.
— Двадцать девять в тени, а ты паришься дома? А ну-ка живо надевай плавки, а не то схлопочешь!
— Еще не родился тот, от кого я мог бы схлопотать,— отзывается Ковач самоуверенно.
Я иду на реку, не будет ли ваша милость столь беневолентна («бене» в данном случае означает «хороший», а продолжение от слова «вол»). Короче, не будешь ли ты столь любезным туром, чтобы пойти со мной?
— Идем, так и быть!
Он берет подстилку, натягивает плавки и шорты. К пряжке ремня прикрепляет цепочку с ключами.
— Я готов.
Друзья идут вдоль реки, переступают через загорающих сограждан, петляют меж зонтиков. Посмеиваются над листиками одуванчиков, которыми некоторые изнеженные дамочки предохраняют свои носы от ожога. Иногда наступают на чей-нибудь завтрак. На излучине, облюбованной молодежью, Ковач начинает озираться по сторонам.
— Высматриваешь что-то конкретное, Иржик? Давай высматривать вместе.
— Нет, нет...
— Ну тогда давай заляжем в тени, вон под той вербой. -— Погоди...
— Если тебя интересуют девчонки, то ими тут, по моим наблюдениям, хоть пруд пруди.
Избранница Ковача расположилась метрах в ста пятидесяти от них с веселой компанией однокашников. Иржи небрежно кивает Ирене и расстилает подстилку неподалеку от нее. Приятель Бадюра не произносит ни слова. Приятель наблюдает за ним сквозь большие темные очки с зеркальными стеклами, которые закрывают пол-лица, так что не разобрать, куда он, собственно говоря, смотрит и какое у него при зтом выражение лица. Он молча раздевается. С криком бросается в воду.
Ковач следует за ним. Вместе они плывут против течения, затем ложатся на спину, и река относит их назад. Благословеннейшая из рек, ибо прекрасная Ирена уже тоже в воде. Она стянула волосы в узел и плывет, погружая губы в реку и с каждым толчком вдыхая в нее жизнь.
Бадюра прыгает на одной ноге, указательными пальцами буравит уши, в то время как Ковач продолжает плавать, дважды или трижды устремляясь девушке наперерез и всякий раз улыбаясь:
— Привет, вот так встреча!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37