— Если, конечно, эти сообщения верны. Однако революция в Бухаре и несчастья, какие она принесла на мою голову, сделали меня недоверчивым ко всяким слухам. Конкретная сила сейчас — мы сами. Ваши милиционеры, которыми командуют в основном тюркские старшины, отряд молодежи, наши сторонники — вот наша сила, вот это наши люди! Сейчас мы можем опереться только на них, надо вести работу только с ними.
А если будет так, как вы говорите, что ж, прекрасно! Низамиддин теперь увидел перед собой совсем другого человека,— он имел превратное представление об Абдурахманхане. Это был умный, решительный политик. Низамиддин невольно сравнил Абдурахманхана и Асада Махсума. Тот был тоже смелым, дерзким и энергичным, но ему не хватало ума, дальновидности, он не любил раздумывать. В нем жило одно чувство — честолюбие, желание быть первым, никому не покоряться. А Абдурахманхан не такой — не верит каждому, верит лишь себе, знает, в чем его сила, что ему нужно. Нет, Низамиддин должен повнимательнее приглядеться к этому человеку, ближе связаться с ним.
— Ваши слова полны мудрости,— сказал Низамиддин.— Сейчас наша задача не в том, чтобы ждать Энвер-пашу, но в деятельной подготовке к его приходу.
Хозяин дома, Гулом-джан, до сих пор молчавший и из вежливости предоставлявший высказываться гостям, кашлянул и сказал:
— Мы сегодня собрались для того, чтобы, посоветовавшись, перейти к действенным мерам. Во времена эмира джадиды шли мирным путем, теперь мы должны действовать по-другому. Теперь мало собираться каждый день, советоваться, рассуждать и расходиться по домам; сейчас каждый из нас должен получить конкретное задание и, выйдя отсюда, приступить к его исполнению. А следующее наше собрание должно быть через три дня, в среду вечером.
— Конечно, конечно,— сказал Абдурахманхан: он был здесь старшим и вновь взял нить разговора в свои руки.— Мы пока услышали только одно сообщение. Я думаю, что господин Низамиддин скажет нам еще что-нибудь. Послушаем его, а потом наметим, какие меры надо принимать. Как вы думаете, господин Низамиддин?
— Хорошо,— ответил Низамиддин.— Другое сообщение, которое я хотел сделать вам, касается Первого съезда Коммунистической партии Бухары. Вы, наверное, слышали об этом, но не знаете о разговорах, которые велись на съезде. А знать об этом нужно, особенно нашей группе! Съезд состоялся в конце февраля 1921 года. На нем обнаружились три группы: левые, правые, средние, в числе их находились и бывшие младо-бухарцы.
— Это было ясно сразу,— бросил реплику Гулом-джан.
— Удивительно здесь то,— сказал Низамиддин,— что такой человек, как Акчурин, вошел в группу левых, он ведь один из главных сторонников Нумана Ходжаева.
— А это кто такой? — спросил Абдурахманхан.
— Нуман Ходжаев был сначала секретарем Коммунистической партии Бухары. Потом его отстранили от работы, он обиделся и уехал в Москву. А недавно он прислал из Москвы письма своим единомышленникам — Акчурину, Килич-заде, Шайххасану Алиеву и другим. В этих письмах он приказывал им создать свой подпольный центральный комитет и начать борьбу с правительством. Это означает, что левая группа, в сущности, думает то же, что и правая, то есть наша, группа, но они, выдавая себя за красных, ведут работу тайно. Младобухарец Килич-заде обрушился с критикой даже на самого Куйбышева за то, что он поддерживает Файзуллу Ходжаева.
— Разве Куйбышев поддерживает Файзуллу? — спросил Абдурах-манхан.
— Да, он везде решительно поддерживает Файзуллу.
И Москва любит Файзуллу. Поэтому вся власть в правительстве — в руках Файзуллы. Левые, выступая против него, действуют нам на пользу. Но Акчурин, чтобы показать, что он — красный, выступил на съезде против правых за то, что они вызвали из Ташкента Мунаввара Кори, главу узбекских националистов...
— Неужели? — взволнованно спросил Гулом-джан.— Он так и сказал?
— Да, он так и сказал: главу националистов Ташкента.
— А что сказали другие?
— Так как основной спор шел с левыми, то особенно много говорить о Мунавваре Кори не стали. Но это, конечно, не значит, что им не займется ЧК, раз уж сказали, что он здесь...
— А сам Мунаввар Кори знает об этом? — спросил Абдурахманхан.
— Конечно. Он-то и просил меня сообщить вам об этом. Надо скорее действовать.
— Да, нужно как можно скорее приступить к делу! — сказал Абдурахманхан, поддерживая Низамиддина.— Мне кажется, с этого мы и должны начать — убрать руководителей правительства...
— Это будет сигналом для эмира Алимхана и иностранных правительств! — сказал Мухаммед Вали.
Низамиддин резко повернулся и посмотрел на Гулом-джана. Тот подмигнул ему, словно говоря: «Не беспокойтесь!» Да, Низамиддин и слышать не хотел имени эмира Алимхана. Еще бы! Не для того они борются с большевиками, подвергая свою жизнь опасности, чтобы вернулся его высочество, а для того, чтобы взять власть в свои руки, создать независимое национальное государство, у них высшая идея — создание союза тюркских народов и мусульман! Эмир Алимхан к этой идее не имеет никакого отношения. Вряд ли и зять эмира, если говорить честно, хочет, чтоб вернулся его тесть, он жаждет сам занять его трон. Но пусть каждый думает себе что хочет, а сейчас, в данный момент, надо использовать всех, все средства, а потом найдется выход из любого положения!
— Прежде всего надо убрать Файзуллу Ходжаева,— предложил Абдурахманхан.— Это я беру на себя.
— Когда? — спросил Низамиддин и, не дождавшись ответа, сказал: — Отдельные, единичные убийства не произведут большого впечатления. Но если, например, в течение двух-трех дней убьют одного-другого-третьего из руководства, то можно вызвать панику в народе.
— Это будет замечательно, но кого же надо убирать в первую очередь? — спросил Мухаммед Вали.
— Есть список,— сказал Гулом-джан.— Мне кажется, русских не надо трогать. Если мы уберем кого-то из них, например Куйбышева,— это все равно, что палкой ковырнуть в улье.
Русские сразу подымутся и нападут на наши следы. Русских надо вычеркнуть из списка, оставить только местных большевиков. И первыми в списке надо поставить имена Хайдаркула, Карима и Асо.
— И Фирузу и Насим-джана! — сказал Низамиддин.
— С этим предложением все согласны! — сказал зять эмира.— Кто же возьмет на себя Хайдаркула, Карима и Асо?
— Карима и Асо уничтожу я,— сказал Мухаммед Вали.
— Хайдаркула — я! — сказал Гулом-джан.
— Тогда и Фирузу пусть возьмет на себя Мухаммед Вали,— сказал Низамиддин,— Асо и Фируза — муж и жена, можно их уничтожить даже дома.
— Ладно,— сказал Мухаммед Вали.
— Насим-джана и председателя ЧК я беру на себя! — сказал Низамиддин.
— Этих двоих убрать очень трудно, тем сильнее будет впечатление.
— С сегодняшнего дня приступаем к делу,— сказал зять эмира.— Даст бог, в ближайшие два дня я выполню свою задачу.
— Нет,— сказал Низамиддин.— Я знаю, как много ненависти у господина Абдурахманхана, но торопиться все же не следует. Не нужно смотреть на это ответственное и важное задание как на дело простое и легкое. Надо хорошенько приготовиться, обдумать все, а в следующий вторник на собрании каждый предложит свой план и только с согласия всех приступит к его выполнению.
— Верная мысль! — сказал Гулом-джан.
Остальные одобрили предложение Низамиддина, зять эмира, стиснув зубы, тоже вынужден был согласиться.
Новый базар находился между Регистаном и хаузом Девонбеги, недалеко от медресе Турсун-джана и мечети Атолик. На базаре было несколько крытых рядов, десяток галантерейных и бакалейных лавок, лавки со сластями и другие. Каждое утро на площадке перед мечетью Атолик, откуда начиналась широкая, мощенная камнем улица, собирался базарчик, где шла торговля молоком и сливками. Очевидно, для этого молочного базара позади мечети был устроен небольшой караван-сарай, где крестьяне, привозившие на базар молоко, оставляли ослов и лошадей.
В этом караван-сарае и работал сапожник Бако-джан. Над воротами караван-сарая, который был крытым, надстроены две комнатки, а во дворе поставлена высокая деревянная кровать, на которой была расстелена старая черная кошма, лежала грязная курпача и подушка: сидя на этой кровати, Бако-джан обычно вел свои дела с приезжими. Работа его продолжалась с раннего утра до полудня, потом караван-сарай пустел, только иногда какой-нибудь приезжий приводил свою лошадь или осла.
В тот вечер в караван-сарае не было никого, Бако-джан сидел одиноко на кровати, положив подушку на колени и опершись на нее локтями. Глаза его были устремлены в одну точку, перед ним проходили видения прошлой жизни.
День клонился к вечеру, все меньше становилось прохожих, ничто не мешало его воспоминаниям, только сверчки однообразно трещали под стеной, но он уже привык к ним. Когда вокруг наступала тишина, их трескотня становилась громче, и эти звуки даже помогали Бако-джану вспоминать.
Все вокруг напоминало ему о недавнем и караван-сарай, и эти большие ворота, эта мощенная камнем улица и площадка перед мечетью Атолик. Кажется, только вчера он прибежал сюда — с пятизарядной винтовкой в руках, с патронной лентой на поясе, с буденовкой на голове, прибежал сюда, к Новому базару, вместе с другими красными бойцами. Войска эмира потерпели поражение и оставили город, но кое-кто из солдат остался пограбить, они затевали перестрелку и мешали действиям наших войск. Несколько таких разбойников здесь, около Нового базара, оказали сильное сопротивление. Бако-ждан хорошо помнил, как вместе с другими бойцами поднялся на площадку мечети Атолик и хотел напасть на врагов с тыла. Но в эту минуту со стороны Регистана появились несколько всадников — конные воины эмира — и открыли стрельбу.
Бако-джан с товарищами заскочили в этот караван-сарай и, проломив кое-где ограду, выходившую на Регистан, сквозь отверстия стали стрелять в воинов эмира. Двое всадников были сбиты, другие ускакали. Тут подоспели наши бойцы, очистили от врагов Новый базар и бросились на штурм Регистана. Бако-джан и его товарищи тоже вышли из своего убежища и побежали туда. От Нового базара до Регистана не близко, но Бако-джан не заметил этого расстояния — такая жаркая была тогда битва.
На Регистане завязалась жестокая борьба с воинами эмира, укрывшимися в Арке. Воины эмира занимали хорошие позиции, стреляя из Арка сверху. А красным бойцам внизу мешали огонь и дым — горели лавки, ларьки, дождь пуль сыпался на них сверху. Сражение затягивалось. Но вдруг раздался громкий крик «ура!» и красные, не обращая внимания на пули, летевшие сверху, побежали к деревянному помосту, ведшему в Арк. Побежал и Бако-джан, изо всех сил крича «ур-ра!». Он уже добежал до помоста, но взобраться на него не смог.
Что-то сильно ударило его в колено, и он упал. Другая пуля ранила его в руку, и он потерял сознание. Открыв глаза, увидел, что лежит в мечети Поянда, на коленях у своего товарища, и тот, разорвав его рубашку, перевязывает ему раны.
— Ну, Бако,— сказал русский товарищ, перевязав его.— Ничего, будешь жив.
— Дай бог, чтоб стать здоровым! отвечал Бако-джан.— Чтобы встать на ноги и насладиться благами свободы.
Жизнь порой бывает коварна: жаждущий в пустыне видит берег чистой реки, но только приблизится, чтобы напиться,— вода исчезает; больной человек томится всю ночь, ждет рассвета - и умирает, не дождавшись солнца; садовник заботливо выращивает цветы — и уходит в землю раньше, чем его сад зацветет... Почему так бывает? Бако-джан всю жизнь трудился честно, никогда не присваивал чужого, не нападал ни на кого, а почему-то его обманули, обидели, заставили бежать из родных мест... Тогда он восстал против тех, кто мешал ему жить,— и верно поступил, так и надо было сделать! Надо было силой отобрать у насильников и тиранов право и власть. И вот Бако-джан с помощью товарищей, со всей Красной Армией победил, изгнал эмира. Неужели теперь он умрет, не испытав счастья свободы?! Нет, Иван сказал, что он выздоровеет. Он, Бако-джан, должен быть здоровым! Непременно!
Бако-джана положили в госпиталь, стали лечить.
Он выздоровел, встал на ноги. Выйдя из госпиталя, свободно разгуливал по улицам Бухары. Как было хорошо, как радостен был тот осенний день! Солнце еще светило ярко, но лучи его были нежаркими, легкий ветерок шевелил алые знамена на воротах, на балконах, в порталах домов. На улицах уже не видно было эмирских солдат и чиновников, навстречу шла веселая, жизнерадостная молодежь Бухары.
Бако-джан шел к Куйбышеву, он знал его. И в Самарканде, и в Кагане не раз Куйбышев говорил с ним, первый сообщил ему о победе революции. Конечно, Куйбышев не забыл его и постарается ему помочь.
Так и вышло на самом деле. Этот большой человек, представитель революционной России, посланный в Бухару Лениным, принял Бако-джана в своем кабинете, усадил на мягкий стул и стал расспрашивать. Выслушав его историю, он обратился с просьбой к новому революционному правительству Бухары помочь Бако-джан, принять все меры, чтобы он мог жить теперь спокойно. И вот бухарское правительство распорядилось привезти из Кермине его жену и дочь, предоставило ему один из конфискованных домов, снабдило всем необходимым в хозяйстве, велело выдать единовременное пособие — сто рублей и подыскать для него работу полегче...
Дворик, который ему дали, был небольшой, но удобный и красивый, в нем имелось все необходимое.
Приехали его жена и дочь. Хозяйство наладилось. И он впервые за всю жизнь испытал семейное счастье и благополучие. Ни от кого он не зависел, никому ничего не был должен. Халима, его ласковая дочь, и жена Зухрабону ухаживали за ним, готовили пищу. Вскоре Бако-джан совсем оправился, только хромал немного да правая рука у него не сгибалась как следует.
О сапожном ремесле нечего было и думать. Он не мог держать инструмент, резать кожу. Так что же делать? Ведь он еще не стар и не беспомощен. Надо найти работу по силам, чтобы зарабатывать хотя бы немного. Не может мужчина стать обузой для жены и дочери. Хотя Зухрабону выполняла домашнюю работу у Низамиддин-эфенди и приносила домой еду с его стола, но довольствоваться этим, сидеть сложа руки ему не позволяло мужское самолюбие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37