И потому я подгадал так, что в назначенный день меня послали в командировку. Уезжая, наказал жене:
— Ты остаешься дома одна, так смотри, чтоб на толоке было все как полагается.
— Конечно! — отвечала жена.— Только ты ведь не захочешь упустить такой случай — покопать картошку! Будь спокоен: я обзвоню друзей, скажу, толока переносится на следующее воскресенье. К тому времени ты вернешься, не правда ли? — наивно спросила она.
Но я вернулся только в середине октября, когда прошли уже первые заморозки.
— Ну как,— спросил я жену,— была толока?
— Без тебя? Как можно! — воскликнула она.— Ждали твоего возвращения, и потом...
— Можно подумать, у меня других дел нет! — проговорил я в сердцах.— Боялись потратить час-другой! Наверно, вся картошка померзла.
— Что же делать,— равнодушно бросила жена.— Сам виноват. Почему так долго не возвращался?
— По-твоему, я ради своего удовольствия не возвращался? Ты знаешь, я был в командировке. Меня послали вопреки моему желанию, а вы тут без меня такой пустяк не можете уладить! Черт знает что!
Подсев к телефону, я вновь обзвонил друзей. И опять все с радостью откликнулись на призыв, пообещав в условленный день, в условленный час быть на моем ого-
роде. Растроганный отзывчивостью друзей, я отправился по магазинам, чтоб^ы запастись всем необходимым для хорошего угощения. Жена тем временем прибирала квартиру, теща пекла и жарила, жарила и пекла.
В день толоки я занял у соседей вместительную тележку и много мешков. Сосед давал тележку с неохотой. Видно, боялся, что мой урожай ее доконает. ч
— Откуда у тебя так много картошки? — недоверчиво проговорил он, передавая мне мешки.
— Картошка нынче уродилась.
— Раз так, тебе одному не справиться. Может, подсобить?
Но я ответил, что помощники будут. Взял тачку, кинул в нее мешки, и вместе с женой мы отправились в огород. Я все еще дулся на нее, но жена была весела и оживлена, как никогда.
— Смотри, какой день! — говорила она.— Нам просто везет. Солнышко светит. Небо чисто, прозрачно. В такую погоду одно удовольствие в земле покопаться.
— Могли бы и раньше доставить себе такое удовольствие,— проворчал я.— Кто же так поздно копает картошку! Люди пальцами станут на нас показывать. Спохватились, мол, когда холода на носу. А скорей всего давно уже перемерзла...
Друзья пришли точно в назначенное время. Удивился я только тому, что пришли они разодетые, точно на свадьбу.
— И куда, расфрантились! — пожурил их я.— Где это видано — в выходных костюмах и белых сорочках картошку копать! ч
— Да много ль у тебя картошки! — отозвался один.— А нас, смотри, пятнадцать человек! Хорошо, если по картошине на брата достанется.
Меня это слегка задело, но виду я не подал. По картошине на брата — как бы не так. Если они думают так легко отделаться, их ждет разочарование.
Подкрепившись, мы взялись за дело. Каждому дал по лопате, каждому выделил грядку. Последнему, правда, не досталось ни лопаты, ни грядки, и я поставил его заведовать мешками.
— Ну, друзья, чем скорее закончим, тем лучше! Дома теща уже стол накрывает. -
И стали мы копать, но вот чудеса,— нет картошки.
— Послушай, в чем дело? — шепнул я жене.— Неужто весь урожай погиб? Или ты неправильно сажала?
Я ведь показывал, как надо. Стыд и срам — ни одной картофелины...
— Да, что-то не попадается,— со вздохом отозвалась жена.— Сама удивляюсь, куда она подевалась?
— А может, соседи* выкопали? — предположил я.— Есть еще такие, на чужой счет норовят поживиться.
Но тут на мою лопату попался первый клубень.
— Есть! — вскричал я.— Друзья, смотрите! Надо только копать поглубже.
— Конечно, есть,— поддержал меня кто-то.— Картошка зарылась поглубже, чтоб ее морозом не прихватило.
— Вот, вот! — заметил второй.— Иное растение умнее хозяина. Знает, как от холода спастись.
После часа работы у нас в корзинах набралось с полдюжины картофелин. С яростью расшвыривал я ботву и все копал, копал. А картошки нет как нет. Наконец, вытерев пот, сказал:
— Напрасно стараемся, друзья. Нет у козы молока, и не надо. Шабаш, поехали домой. Пока жаркое не остыло. А картошка нынче дешевая, на базаре купим.
Помощники мои подозрительно быстро ср мной согласились. И скоро мы были дома. Я заявился последним, потому что надо было отдать соседу мешки и тележку.
— Ну и как урожай? — осведомился тот.
— Ничего себе,— отвечал я.— Грех жаловаться. За столом все как-то странно на меня поглядывали,
ухмылялись чему-то. Думал, потешаются над моим скудным урожаем, принесенным с поля в карманах. Когда выпили по рюмке, закусили, поднялась моя жена:
— Хочу выпить за наших друзей. И за здоровье мужа, которому желаю в будущем году в день толоки не уезжать из дома.
Тут гости дружно рассмеялись.
— Наш урожай,— продолжала она,— уже в погребе. Сосед на своей тележке давным-давно перевез его домой. Так что сегодня ты копался в пустых грядках, но друзья и на сей раз не отказали тебе в помощи. И сегодня у нас вторая толока. Картошки, правда, маловато. Зато друзей много.
Я смеялся громче всех.
— Вторая толока! — воскликнул я.— Я б не прочь и третью устроить! За третью толоку, за помощь! За будущий урожай!
ДЕВЯТАЯ ПУЛЯ
Случилось это зимой 1943 года под Старой Руссой. Морозным утром открылась дверь землянки, которую я занимал вместе со своим писарем, и на меня пахнуло облаком густого холодного пара. За этим облаком в трепетном свете коптилки я разглядел здоровенную трубу — бас, а дальше проступало какое-то пятно, наверное, человек. Раструб баса двинулся вперед, и вошедший притворил за собою дверь. Когда облако рассеялось, я увидел изогнувшуюся под низким потолком фигуру и как будто бы знакомое лицо.
— Могу я видеть начальника разведки полка? — спросил вошедший.
Лежа врастяжку перед растопленной печуркой, я сушил промокшие валенки. От жары они дымились, пахло паленым.
— Я начальник разведки. В чем дело?
— Видите, у меня труба.
— Хотите сыграть? Но для траурного марша еще не настало время.
— Я не об этом, товарищ старший лейтенант,— серьезно ответил мой посетитель.— Дело, собственно, вот в чем.
Осторожно, словно ребенка, уложил он свою трубу на пустую лежанку писаря, потом снял ушанку, рукавицы. Только тогда я узнал его: это был музыкант из духового дивизионного оркестра Петр Полупетр. До войны служил в Рижском обществе пожарников. Пожаров, правда, Петр Полупетр не тушил, зато на всех балах-гулянках, организуемых добровольным обществом пожарников, и в похоронных процессиях он дул в свой басище. И это здорово получалось, потому что грудь у него была широченная и, надо думать, легкие просторные, крепкий подбородок и толстые губы. Одним словом, прирожденный трубач. С Петром Полупетром я познакомился на одном из маршей. Он с оркестром шагал за дивизионным знаменем и трубил с такой силой, что полк, находившийся в арьергарде за несколько километров от главных сил, преспокойно шагал в ногу со всеми. Километров за десять до передовой командир был вынужден приказать оркестру прекратить игру, дабы противник не узнал о нашем приближении. Но что привело этого блестящего музыканта ко мне из штаба дивизии в столь ранний час? Нет, такую загадку мне самому было
не разгадать. На помощь пришел Петр Полупетр. Отогрев замерзшие руки и скрутив «козью ножку», он устроился поудобней рядом со мной и закурил.
— Понимаете, товарищ старший лейтенант,— начал он,— жизнь пестра, как грудь у дятла.
— Это и без вас мне известно,— отрезал я по-дружески.
А Петр Полупетр, будто не расслышав моего замечания, продолжал:
— Моя труба получила восемь ранений.
— Неужели восемь? — удивился я. Я знал, что знаменитый музыкант ни при каких обстоятельствах не расстается со своей трубой, так как же случилось, что инструмент имеет восемь ранений, а владелец его жив и здоров.
— Да, представьте себе, восемь,— подтвердил Петр Полупетр.— И теперь я боюсь девятой пули.— Он протянул мне замысловато перекрученную громоздкую медную трубу.— Видите: восемь пробоин. Восемь фашистских пуль.
Я сосчитал. В самом деле, в корпусе торчало восемь деревянных затычек. По большей части они находились на раструбе, так что игре особенно не мешали. Словно угадав мои мысли, Петр Полупетр сказал:
— Инструмент все больше теряет голос. Нет в нем прежнего звучания.
— Так вы считаете, что девятая пуля может оказаться роковой для вашего инструмента? — спросил я, укладывая бас на лежанку.
— Девятая пуля может оказаться роковой для меня. А что тогда станет с моим басом? Не хочу, чтоб он достался фашистам.
— Товарищ Полупетр, я вас не понимаю.
— Все очень просто! — воскликнул Полупетр, дохнув на меня едким дымом «козьей ножки».— Наш оркестр прислали в нейтральную полосу собирать трофеи. Вы знаете, где находится нейтральная полоса?
— Еще бы мне этого не знать!
— Так вот,— продолжал Петр Полупетр,— нейтральная полоса — это сущий ад. Редко кто оттуда возвращается.
Подумав немного, я сказал:
— Товарищ Полупетр, не в моих силах ни отменить приказ, ни изменить его.
— Товарищ старший лейтенант, я прошу вас не об
этом. Разрешите мне только оставить у вас в землянке свой инструмент.
— Это можно,— сказал я со вздохом облегчения.— Но как мне с ним быть, если вы не вернетесь?
— Тогда передайте его дирижеру дивизионного оркестра на память от Петра Полупетра и скажите, чтоб после победы инструмент поместили в музей. И пусть мой израненный бас будет зримой памятью о героических буднях фронтовых музыкантов.
Я снова взял в руки трубу и осмотрел ее с большим интересом. Старательно заделанные пулевые пробоины говорили о том, что Петр Полупетр не в первый раз отправляется в нейтральную полосу собирать трофеи. Он, видимо, любил свой инструмент, как мать дитя, и даже в минуты опасности не желал расставаться с ним. А уж если решился доверить его мне, то лишь потому, что боялся девятой пули.
— Но с чего вы взяли, что девятая пуля окажется роковой? — спросил я.
— Видите ли,— улыбнулся Петр Полупетр,— мой отец был моряк. Между прочим, тоже Петр Полупетр. Его судно в шторм потерпело аварию, и он утонул. Другу отца удалось спастись, и он мне рассказывал, что шлюпку, в которой находился отец, проглотил девятый вал. Понимаете, товарищ старший лейтенант,— девятый вал.
Да, теперь я кое-что начинал понимать. Видимо, Петр Полупетр, будучи человеком глубоко суеверным, считает, что девятая пуля убьет его, как в свое время девятый вал унес жизнь его отца. Я, правда, пытался убедить его, что все это чушь, что нельзя поддаваться суеверию, но все оказалось напрасным. Характер у Петра Полупетра был как кремень, и слова мои не подействовали. В конце концов пришлось-таки принять на хранение медный бас и дать обещание, что если владелец его не вернется, то я переправлю инструмент в штаб дивизии с просьбой после победы выставить его в музее как память и свидетельство о героических буднях фронтовых музыкантов.
Прошло много лет, я давно позабыл об этой истории. Не удосужился также поинтересоваться, была ли раненая труба Петра Полупетра после победы выставлена в музее, поскольку сам он в тот вечер из нейтральной полосы не вернулся, после чего и я чуть не стал суеверным. Вывод напрашивался один: Петра Полупетра настигла его роковая девятая пуля.
Но вот как-то прекрасным вешним днем с предрассудком было покончено. И виной тому опять же был Петр Полупетр, представший вдруг передо мной совсем как ангел в библейских легендах.
В районном городке я вошел в автобус дальнего следования и, усевшись в мягкое кресло, поджидал, когда соберутся остальные пассажиры. Но времени до отхода оставалось много, я решил выйти покурить. И тут подошел ко мне водитель автобуса и спросил, не узнаю ли я его.
— Как будто где-то виделись,— произнес я неуверенно,— а где — не помню.
И тогда он спросил в упор:
— Куда вы тогда дели мою трубу?
— Какую трубу?
— Ту, которую я оставил у вас в землянке под Старой Руссой.
И встало перед глазами то давнее морозное утро.
— Так вы...
— Да, я тот самый музыкант из дивизионного оркестра, Петр Полупетр,— смеясь, перебил он меня.— Почему не сдержали слова?
— Я сделал все, как обещал. Но вот вы действительно не выполнили свое намерение.
— Это какое же намерение я не выполнил? — удивился он.
— Погибнуть от девятой пули. Петр Полупетр рассмеялся.
— Да, в ту пору я так думал. Но жизнь сложнее, чем кажется. В нейтральной полосе мне попался фашист, и я взял его в плен. Потом меня ранили и отослали в тыл. А инструмент пропал без вести.
— Не расстраивайся,— сказал я ему с улыбкой и махнул на автобус.— Твой новый инструмент тоже неплох. Итак, ты стал капитаном лайнера автострад?
— Выходит, так,— не без гордости отозвался Петр Полупетр.
— Девятый рейс уже сделал? — поинтересовался я.
— Какой там девятый! — воскликнул Петр Полупетр.— Девятьсот девяносто девятый!
— Поздравляю! — И я от души пожал ему руку. Он посмотрел на часы и сказал:
— Ну, пора! На остановках наговоримся. Хорош сегодня денек, не правда ли?
— Хорош!
Мой фронтовой товарищ забрался в шоферскую кабину и, нажав кнопку сигнала, громко протрубил. Не забыл-таки былое увлечение.
Я с трудом протиснулся в переполненный автобус. Автоматически захлопнулась дверь, зарычал мотор, и огромный автобус, мягко качнувшись, тронулся с места. Я смотрел в окно на вешние деревенские пейзажи и думал про себя: «Как все-таки сложна и как прекрасна жизнь. И какой хороший денек!»

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90