Чтоб как-то убить время, Васька сделал круг по городу, остановился у бетонного моста, издали в переплетении троллей похожего на ветвисторогого, осыпанного звездами оленя, напряженно застывшего в прыжке через железнодорожное полотно. Потом пересек трамвайную линию — отполированные колесами рельсы поблескивали в свете луны холодно и жутко.
Потом прошелся по вечерней Главной и наконец в изнеможении опустился на скамью, сделав вид, что не замечает приближающуюся Аллочку Курилову. Просто игра судьбы! Куда Васька ни шагнет сегодня, везде на пути комсомольский секретарь. Запрокинув голову, Васька отрешенно уставился перед собой.
— Ждешь кого? — спросила Аллочка и, не дождавшись ответа, села рядом, поправила сползшие на нос очки в тонкой серебристой оправе.— Хороший вечер! Тишина кругом, и черемухой пахнет.
Вдруг Васька внутренне встрепенулся: по Главной торопилась девчонка. Даже не глядя, он узнал бы ее по звонкому стуку каблучков, по легкой стремительной походке.
— Ты сторонишься ребят,— сказала Аллочка неуверенно.— Это нехорошо. Почему бы тебе не прийти на субботник? С ребятами надо сходиться. Ты ведь уже не первый месяц работаешь. Сам должен это понимать.
Васька взглянул на Аллочку. Личико у нее сухонькое, узенькое, но довольно милое и располагающее к себе. Увидел за очками лучащиеся добротой, черные, как две черешни, глаза. Странно, как он этого раньше не замечал.
Васька уважительно-деликатно положил свою руку на Аллочки ну ладонь, которую она держала на остреньком колене, и несильно, приятельски пожал ее.
— В котором часу начинается?
— В десять утра,— ответила она с готовностью, показывающей всю ее великую радость победы над этим недисциплинированным Неулыбой.— Сбор у центральной проходной.
— Я приду, Алла!— Васька встал, поправил ремень. Обернулся и еще раз искренне пообещал: — Приду обязательно!
Вприпрыжку Васька помчался навстречу той, ради которой стоило одолеть все неприятности с завораживающей верой в большое счастье.
Площадь перед центральной проходной завода была усеяна комсомольцами. Все были возбуждены, веселы, будто пришли на праздник. Лишь несколько ребят деловито совещались с чубатым голенастым парнем — комсоргом завода, стоявшим посреди площади.
Не прошел Васька и десяти неуверенных шагов по площади, разыскивая своих из котельно- ремонтного, как его окликнули. Он обернулся на голос. К нему подходила сияющая в лучах утреннего солнца Аллочка Курило-ва. Она улыбалась Ваське всем своим остреньким, как у белки, веснушчатым лицом: глубокими черными глазами, большим малиновым ртом и даже, казалось, носом, облупленным, слегка приплюснутым и широким.
— Будем работать на строительстве прокатно-обжим-ного цеха,— торопливо сообщила она.— Пойдем к нашим. Вон они сгрудились. Прокатно-обжимной цех стоял особняком, сбоку от других цехов, на окраине завода. Стоял в серой опалубке, как в пеленках. Его пока и цехом-то нельзя было величать. Громадилась лишь железобетонная коробка, просторное, высокое здание, внутри которого наладчики — механики и электрики — уже приступили к монтажу оборудования.
Комсомольцы разбились на несколько групп и разбрелись по участку выполнять порученную им работу. Васька попал в группу, которой предстояло разгрузить вагон с болтами. За дело принялись рьяно, и вот уже на лице, на плечах, на спине у Васьки выступила теплая благодатная роса.
Анкерные болты, тяжелые, длинные, с глубокой и мощной резьбой, в беспорядке валялись на платформе, и этих «беспризорников» приходилось сносить в одно место и укладывать в штабеля, которые потом подцеплялись на крюк автопогрузчика и па тележке отправлялись на склад.
После работы, выйдя из цеха, Васька услышал яростный рев бульдозера. Напрягаясь, надсадно дрожа черным телом, бульдозер толкал впереди себя пылящуюся гору строительного мусора. А в кабине рядом с водителем восседал Ленька Белоконь.
Сбросив мусор в котлован, бульдозер остановился. Дверца кабины отворилась, Ленька спрыгнул на землю и, размахивая руками, по битому, рассыпанному поперек пролета кирпичу зашагал к Ваське.
— Ну как дела, Неулыба? Закончил? — и, не дожидаясь ответа, чуть красуясь, выложил: — Мы уже!
— А мы тоже.
— Ты сейчас домой? — Ленька тронул, затем слегка толкнул подушечками пальцев серую, заляпанную раствором шестерню бетономешалки.— Может, зайдем к нам в цех? Хочу показать тебе свою живность.
О Ленькиной живности Васька уже слышал, но она его мало интересовала — подумаешь, птиц в клетке дер-жит! — но поскольку ремонтно-строительный цех, в котором работал брат, был по пути, согласился.
В ремонтно-строительном Васька бывал не раз, од-нако теперь, войдя в светлый, просторный цех, задер-жался на пороге. Что-то щемяще-радостное изумило его, и поначалу оп даже не понял что. Потом уразумел: в цехе поют птицы. Да, в мерный гул станков врывался звонкий, по-весеннему задорный посвист щеглов.
Изумление Васьки не ускользнуло от Леньки Бело-коня. Довольный произведенным эффектом, он мягко подтолкнул Ваську к дощатой заборке, где находилось его хозяйство, походя ругнув кого-то за неаккуратность: невдалеке валялись ломтики белого хлеба и обломок кукурузного початка с янтарно поблескивающими крупными зернами. Ленька поднял корм и рассовал его по карманам.
— Все несут, дают, бросают,— ликующе объяснил он и красноречиво похлопал себя по карманам с кормом для птиц.— Вот полюбуйся нашим пернатым царством,— торжествующий, он прошел вперед.— Сами клетушки смастерили, и художники свои нашлись...
«При чем здесь художники?» — подумал Васька, но шагнул вслед за братом и все понял.
Вдоль стены цеха стояли вольеры с птицами, а задние глухие стенки вольеров украшали пейзажи. Зеленели кудрявые белоствольные березки, густые кустарники, пролегали тропинки, а в голубой дали темнели рощи, перелески. Видимо, кто-то решил, что такая обстановка птицам придется по вкусу, приблизит их к родной природе. Кто знает, как отнеслись к затее людей птицы, но их пересвист, перещелк, перелив рулад заглушал шум станков и лязг металла.
— В обеденный перерыв, до и после смены нар-р-ро-ду! — Ленька зажмурился в мучительно-сладком удовлетворении.— Навалом! Оно и понятно, на душе веселее, как услышишь голос пичужки.— И утверждающе произнес, положив руку на плечо брата: — А на душе весело — и работа спорится! Так или нет?
Васька ничего не ответил, но мысленно поддержал брата: что верно, то верно. Вот он, Неулыба, вошел сюда, в это царство пернатых, усталым, равнодушно-чужим, а послушал щебетание, незамысловато-мелодичную воркотню, и что-то сдвинулось в нем: какая-то умиротворяющая услада наполнила его, да и усталость как рукой сняло.
Ленька достал из кармана початок, и Васька быстро и умоляюще протянул к початку руку. Получив желаемое, он медленно, чтоб не пугать птиц—Ваське в этот момент и в голову не пришло, что птицы давно ручные и не боятся людей,— подошел к вольерам, стал прикармливать маленькое взъерошенное племя.
О, сколько же их здесь! Вот зяблик. Рядом, хитро поблескивая круглым, как бусинка, глазом, по веткам прыгает славка-завирушка, негромко напевает свою песенку скворушка, копается в желтом песке полевой жаворонок, неподалеку от него устроилась золотистогрудая овсянка. А вот выделяется своей яркцй, огненной окраской снегирь. Будто скрываясь от любопытных*глаз, порхает по нижним веточкам имитированного дерева небольшая, юркая птичка с грудкой утренней зари. Это красавица зарянка. А на самой верхушке деревца выступает дуэт, очевидно, старых друзей — щегда с чижом.
Подступив к Ваське, Ленька с упоендем рассыпался рассказами о своих подопечных. Живут в цехе коноплянки, вьюрки, дубонос, белощекая синица и даже полевой воробей. А вчера Николай Васильевич, начальник цеха, принес двух соек и сизоворонку. Кстати, начальник у них — человек-душа, страх, как птиц любит. Потому-то и Леньку ежедневно освобождает от работы на час, Чтобы тот клетушки чистил, птиц кормил, менял им воду. Васька слушал брата и испытывал какое-то смутное чувство не то ревности, не то зависти. Ну почему Леньке легко удается то, чего Васька не в силах одолеть? Ведь он тоже предлагал котельщикам построить вблизи цеха голубятню. Голубь что воробей — птица неприхотливая, наверняка прижилась бы в заводе, и все были за, но до сих пор вместо сизарей да турманов одни лишь разговоры.
Ленька, упиваясь счастьем общения с питомцами, все Говорил и говорил без умолку. Васька же хмуро помалкивал. Неукротимый дух соперничества жег ему грудь, терзал сердце обидой и жалостью к себе.
— Может, к нам домой зайдем? — предложил Ленька.
Ваське хотелось побыть наедине с самим собой, со своими путано-расхристанными мыслями. Хотя нет! У него есть Зося. Ей он может поверить самое сокровенное, ей он может рассказать все, посоветоваться... Вот сейчас придет домой, переоденется и к ней—в тихий, светлый от цветущего жасмина переулок за станцией.
— В следующий раз,— Васька протянул руку.
На чистое, с румяными яблоками щек лицо Леньки будто тень набежала, потускнел.
Гроза городских окраин Аким Пустовалов грустил. Печаль, серая и тяжелая, как свинец, свалилась на него еще зимой, когда он как-то вдруг осознал, что Зося всерьез увлеклась Неулыбой, этой благовоспитанной размазней с очаровательной мордашкой,— и вот уже который месяц не мог стряхнуть ее со своих крепких плеч. Что и говорить, судьба никогда не баловала Акима. Отца привалило в шахте, когда Акиму не исполнилось и десяти. Мать билась как рыба об лед, чтобы как-нибудь свести концы с концами. По это ей удавалось не всегда. Аким ходил в школу из-под палки, а вернее, из-под ремня (ремень остался в семье от отца как память о строгости и послушании), но учился с двоек на тройки, кое-как кончил семь классов и — баста! — пошел работать в автоколонну. Сначала устроился учеником слесаря в дорожной мастерской, потом мать выплакала ему место на курсах шоферов. Здесь Аким проявил себя в своих лучших качествах. Он был усидчив, трудолюбив, сообразителен. Ему хотелось стать шофером, и он старался. Курсы закончил чуть ли не лучше всех, и ему сразу же доверили машину.
Теперь Аким вспоминает, что и машина-то была не ахти какая, «газончик», крытый грузовик. Но тогда гордость за нее распирала ему грудь, особенно когда он с шиком, тормознув на скорости, подлетал к своему захудалому подворью и мать — обязательно чтоб видели все соседи — не по годам проворно забиралась к нему в его теплую, пахнущую бензином кабину, что-то лепетала от счастья.
И все было бы хорошо, в автоколонне шоферам платили прилично, Пустоваловы уже твердо становились на ноги, но беда не сводила с Акима своих черных глаз.
Однажды в конце февраля начальник автоколонны отрядил Акима на вывоз из дубильни совхоза «Заветы Ильича» овечьих шкур. От города совхоз находился не-
далеко, километрах в двадцати. Но зима в том году была и снежная, и суровая. Морозы доходили до тридцати градусов — редкость в этих южных местах. И дорога пролегала все степью и степью.
Но тем не менее Аким с радостью принял этот наряд, с утра пораньше заправил машину бензином, взял задние колеса в цепи на всякий случай и лихо вырулил из гаража.
Дорога лежала твердая, но ненакатаниая, в мелких, намерзших еще с осенней распутицы гребнях, льдистая, присыпанная сухим крупнозернистым снегом. Вокруг белела тихая, привьюженная степь.
В совхозе машину плотно навьючили тюками с овечьими шкурами. От тюков исходил кисло-терпкий, пряный дух свежевыдубленной кожи. Аким наспех пообедал в совхозной столонов н отправился в обратный путь.
К вечеру степь посерела, покрылась лиловыми пятнами впадин. Поднялся ветер, с жалобным надрывом застонал, рассекаемый лезвиями телеграфных проводов. Тоскливо и одиноко было в степи.
Уже подъезжая к городу, Аким вдруг обнаружил, что с его машиной творится неладное. Мотор то завывал голодным волком, то старчески покашливал. А в кабине все явственнее ощущался запах горелого масла.
Аким выключил двигатель, запахнул на себе кожушок и, рывком отворив дверцу кабины, спрыгнул в мелкий снег. Морозный ветер остро полоснул по лицу, заставил Акима съежиться, вобрать голову в плечи. Аким взобрался на раму, поднял капот, бегло осмотрел мотор. Вроде бы все в порядке.
Потом его будто осенило. Отвинтил крышку радиатора. Пар, хлынув вверх, обдал ему руку влажным теплом. Зоркий Акимов глаз усек: на дне радиатора кипит вода! А ведь в совхозе он наполнил его по края. Ну и ну! Не иначе как потек радиатор! Этак и до города не дотянешь. Двигатель перегреется — и кукарекай в степи один.
Аким соскочил с рамы. Под передком машины на снегу чернела лужица. Он присвистнул: вот дела так дела, черт бы их побрал,— и, нагнувшись, полез под машину. Место протека отыскал на удивление быстро, но толку с того. Ни заварить, ни запаять нечем. Если только...
Метнулся в кабину, достал пластилин. Обыкновенвый разноцветный детский пластилин. Акиму нравилось в минуты вынужденного безделья, когда, например, загружали или разгружали его машину, лепить всяческие фигурки — зверей, птиц. Кое-как пластилином заделал трещину в радиаторе. Сам понимал: ненадежно, все это па соплях,— по другого выхода не видел.
Промерзший, в заиндевелой шапке Аким наконец влез в холодную кабину, повернул ключ зажигания. Еще раз и еще. Но машину будто разбил паралич — не вздрагивала, не шевелилась. Акиму стало ясно: мотор застыл. Ведь в степи, на ветру, морозище дьявольский.
Ничего не поделаешь. Опять вылез из кабины, смастерил факел из пакли, принялся разогревать мотор. Крутой порыв ветра внезапно сильно вздул пламя, и Аким не успел и глазом моргнуть, как оно жадно охватило пропитанную маслом ватную стеганку на капоте. Стеганка вспыхнула вмиг. В первый момент ошарашенный случившимся Аким отступил от машины, потом кинулся срывать с капота охваченную огнем стеганку. Однако длинные языки пламени через открытую дверцу кабины уже успели лизнуть сиденье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24