Представьте, да.
Вскрыв мою брюшную полость, хирург был так поражен и встревожен увиденным, что решил оставить все как есть и зашить (пятьдесят восемь швов) только что сделанный разрез.
Верно ли он поступил или нет? Во благо или во вред?
Да, «слесари-ремонтники» продлили мне жизнь на пять лет, но именно то давнее вмешательство могло подвести к сегодняшнему повороту событий. Впрочем, я-то знал, что такое бывает. Сами медики были этим так неприятно поражены, что мне пришлось их утешать, когда они пришли меня проведать. Я больше не был их пациентом. Теперь мною предстояло заняться их коллеге, специалисту по этой новой комбинации заболеваний.
Тип этот оказался неприятным. При моем появлении он сидел, развалившись на стуле в своем кабинете, и жевал резинку; обут он был в кеды. Я сразу понял, что не хочу иметь с ним никаких дел. Поэтому, когда он, просмотрев мою карточку и ознакомившись с заключением, предложил немедленно, завтра же, начать новую, мощнейшую химиотерапию, разговор был кратким.
– Что это мне даст? – спросил я.
– Возможно, еще с полгода, – ответил он.
– А иначе?
– Иначе и столько не протянете.
И добавил одну из фраз, которых врачу лучше избегать, но которые, особенно в Соединенных Штатах, сейчас принято говорить, чаще по причинам юридического характера:
– Если протянете еще год, войдете в историю медицины. Войти в историю медицины меня никогда не тянуло, но тут очень сильно захотелось. Когда я ответил: «Нет, спасибо, я отказываюсь от химиотерапии», мне показалось, что Жеватель Резинки огорчился, как человек, у которого переманили клиента.
Только переманил-то не симпатичный коллега и не альтернативная медицина. Его соперником становился мир вместо новой войны. Я не собирался сдаваться. Нет, я не отказывался от лечения, но хотел лечиться по-своему, что на этот раз означало вернуться к гармонии… с космическим порядком.
Пострадал мой живот, но не голова, решение я принял осознанно и менять его не собирался. Я не отвергал врачей с их наукой, но перестал от них зависеть, как пятью годами раньше. Врачи могут дать хороший совет, но право пациента – выбрать, что ему делать или не делать. Это решение экзистенциального характера. И каждый волен решать, как ему прожить отпущенное время.
Лекарства? После встречи с врачом из Дехра-Дун я окончательно отказался от их поисков и не собирался приниматься за старое. Пять лет назад я скрупулезно выполнял все предписания. Тогда я хотел прожить подольше, и Америка со своей передовой наукой мне показалась правильным выбором. Я верил тогда науке и врачам, но теперь веру утратил.
И вот еще что. Пройти новый курс химиотерапии в Америке? Ну, нет! Здесь всюду говорили только о войне. С Америкой после 11 сентября, после Афганистана, с той Америкой, которая грозилась напасть на Ирак, я не мог поддерживать прежние отношения. Даже больница, и та изменилась, да и сама атмосфера в Нью-Йорке тоже. Насилие, которое раньше тлело, теперь вырвалось наружу, оно царило повсюду, и я больше не хотел иметь ничего общего с американскими войнами. Я уже был сыт по горло их «умными бомбами», убивающими ни в чем не повинных мирных жителей, их необогащенным ураном, который для начала обрекает на смерть от рака собственных солдат. Хватит с меня их химиотерапевтических коктейлей, их канцерогенной радиотерапии. Я хотел мира и покоя.
Весь опыт, накопленный мной за последние годы – в дорогах, а затем в убежище в Гималаях, – все, о чем я думал, к чему пришел, сейчас затянулось в тугой узел. Вот он, великий шаг, к которому я готовился. Все остальное – так, беллетристика.
Старые учителя-суфии полагали, что скоропостижная смерть – это несчастье, проклятие Всевышнего, потому что внезапность смерти не дает человеку подготовиться к ней, оценить ее. У меня этой проблемы не было. Я уже думал о смерти, я тренировался, и приговор Жевателя Резинки отлично подходил, чтобы подвергнуть меня испытанию и выяснить, насколько истинной была моя «отрешенность», которой я добивался.
Пациенты, как правило, запоминают такой приговор и капитулируют, будто он и впрямь «обжалованию не подлежит». Бывает, услышанные слова отнимают у больного то главное оружие, что важнее всяких лекарств, – волю к жизни. Безусловно, я тоже запомнил предсказание Жевателя Резинки, но не стал на нем зацикливаться и присовокупил его к другим пророчествам, которых немало слышал на своем веку. Оно оказалось рядом с предсказанием Свами, по которому я должен прожить, по меньшей мере, до 2006 года, и еще с прогнозом китайской женщины-доктора, которая полагала, что у меня впереди еще целая жизнь. А если они ошибались? Ну и пусть! В конце концов среди стольких попыток, которые я делал в эти годы, были и такие, что помогают сократить потребности и отрешиться от желаний, всяких желаний. Включая, конечно же, и желание долгой жизни.
Анджела и дети меня поняли. Понял и Леопольд, которому я написал, что теперь хотел бы еще больше радоваться жизни, чем прежде. Из Одессы, где он сейчас живет, он ответил электронным письмом: «Я ничего не советую, поскольку не мне расплачиваться за последствия своих советов, но я убежден, что ты прав, предпочтя деятельный мир любым битвам, хоть химическим, хоть хирургическим. От сражений ничего хорошего ждать не приходится. А вот мир – он может дать все».
Меня понял даже хирург – тот, который меня разрезал и снова зашил. Перед отъездом из Нью-Йорка мне захотелось поблагодарить его. Он проявил мужество, ему хватило духу преодолеть свое «я», пойти против своей гордости хирурга, способного отрезать все, что только можно, пойти против своей команды. Ведь все было готово к сложной, многочасовой операции: и оборудование, и ассистенты, и медсестры. Все, включая его гонорар, было уже оплачено. Он же в последний момент, несмотря на аргументы одного из моих «ремонтников», предложившего ему по мобильнику пойти ва-банк, все-таки решил не мучить меня понапрасну.
Я зашел к нему высказать благодарность, сказал, что возвращаюсь в Гималаи, где тишина и одиночество излечат меня. Он посмотрел на меня с любопытством, будто разглядывая нечто курьезное, и, пожав мне руку, сказал: «А, дух превыше материи? Что ж, держите меня в курсе».
Мы вернулись во Флоренцию. Я пропустил много из прекрасного и нового, что было на Общественном форуме, но все-таки успел принять участие в большом факельном шествии за мир. В тот день я даже выступил на митинге – в первый и последний раз в жизни; это было на ступенях Церкви Санто Спирито. При этом мне пришлось оборонять свой микрофон от двух пьянчужек, которые пытались его отнять, чтобы тоже высказаться по поводу мировых проблем. Дело было поздним вечером, и площадь колыхалась морем огней и разноцветных флагов, на которых было написано «МИР». Это было здорово!
Если мой старый город, прежде строгий и величавый, а теперь неряшливый и торгашеский, оказался способен вывести на улицы столько народу, особенно молодежи, не приемлющей войну, значит, еще не все потеряно и общество способно двигаться вперед. Подобное я видел и в других итальянских городах, куда ездил, чтобы говорить с молодежью о ненасилии в школах, прежде, чем их мозги не окончательно «глобализуют». Такое происходило повсюду. И не только у нас, не только в Европе.
Их становится все больше, примет новой революции – не политической, а нравственной, которая кажется мне сейчас единственно допустимой и в которой мне еще хотелось бы поучаствовать. Она вызревает в больших, официально признанных религиях, даже в исламе; в антиглобалистских движениях, в правозащитных группах, среди волонтеров и защитников окружающей среды. Опора этой революции – в молодежи, не желающей отказываться от своего права на мечту, и еще в женщинах, готовых внести собственный вклад в решение общечеловеческих проблем. Я убежден, что сейчас среди самых разных людей во всем мире растет новое понимание того, что же конкретно не ладится в нашей жизни и что с этим делать. В этом новом сознании я вижу великое благо наших дней. Его следует оберегать и всячески поддерживать.
Именно это новое сознание и должно указать нам путь в будущее, а вовсе не новая религия, новый пророк, новый диктатор или освободитель. Решение – в нас самих; нужно выявить его, наведя порядок в собственных душах, освободившись от лишнего, добравшись до своей глубинной сути. Речь идет не столько о том, чтобы штурмовать цитадели власти, сколько о том, чтобы серьезно пересмотреть наши привычные ценности. Нужно не поддаваться на приманки благополучия, расфасованного счастья. Нужно отучиться искать только удовольствий. Никто не призывает отречься от разума и предаться безумию, просто необходимо понять, что и у разума есть свои пределы, что наука не только спасает, но еще и губит. И, наконец, что человек ни на шаг не продвинется вперед, пока не откажется от насилия. Не в риторике, не в текстах конституций и законов, о которых потом благополучно все забывают, а в глубинах сердца.
Путь, который следует избрать, очевиден: нам нужно вести более естественный образ жизни, меньше желать, больше любить. Тогда многое изменится; даже таких болезней, как у меня, станет меньше. Вместо того чтобы искать лекарства от болезней, нужно попытаться жить так, чтобы эти болезни не возникали. И прежде всего, следует положить конец войнам, покончить с оружием. Хватит выискивать «врагов». Даже болезнь, которая заставляла бесноваться мои клетки, не была мне врагом. Худшие наши враги – это мы сами.
Нужно вернуть духовные мерки в наши жизни, увязшие в материализме. Нам следует стать менее эгоистичными, меньше заботиться о собственных интересах и больше думать об общем благе. Нужно вновь открыть для себя смысл великолепного, лаконичного послания на фасаде собора Барга в моей Тоскане, которое я прочитал еще школьником и которое врезалось в мою память:
Сколь мало мое, столь велико наше.
Незадолго до Рождества я уехал в свою гималайскую обитель. Мне хотелось пожить здоровой жизнью, поработать в тишине над этой книгой, вдохнуть полной грудью чистый воздух величественных гор. Мне пришлось расширить список «кусков меня», которым мне надо было «внутренне улыбаться» по утрам; несколько часов в день я проводил, сидя за ноутбуком на солнечных батареях. К моему вегетарианскому рациону я добавил травяной настой. За ним Анджела, менее скептически, чем я, относящаяся ко всяким «чудесам», ездила сперва в Гонконг, а потом на север Китая, где его производят. По мне, он не особенно отличался от уже известного мне настоя из «Заоблачного Гриба», но у него было серьезное преимущество: он был заряжен любовью Анджелы, ее готовностью помочь мне. Поэтому я пил его регулярно, без отговорок. И продолжаю пить до сих пор.
Снег, первые дожди, муссон, осень и снова снег. Время пролетело незаметно, и я, сам того толком не осознав, не ощутив особых перемен в своем состоянии, все-таки «вошел в историю медицины». Мне не дано знать, сколько еще осталось. Да это особенно и не волнует. Сейчас у меня есть другие проблемы, которыми стоит заняться.
Во-первых, я до сих пор не научился правильно относиться ко времени; я не могу ощутить, как Свами, что «мое» время на самом деле вовсе не мое, а оно – «для других». А как бы мне хотелось научиться такой щедрости!
Другая моя проблема – та, что я все еще отождествляю внутренний покой с одиночеством, свою внутреннюю гармонию с жизнью в горной обители. Отрешенность от мира приносит мне внутренний покой. Это означает, что предстоит много работы над собой. И я начал с упражнения, к которому тибетцы, суфии и многие другие прибегают уже несколько веков.
Растянувшись на земле, я гляжу в небо. По лазури, невесомые, плывут облака. Я выбираю одно из них, присматриваюсь к нему, отождествляю себя с ним. Еще немного – и я сам становлюсь этим облаком; невесомый, бездумный, бесстрастный, ничего не желая, ничему не сопротивляясь, никуда не стремясь, я плыву по бескрайнему небу. Ни дорог, ни цели. Я просто плыву, парю в воздухе, бесплотный, легкий, как облако. И как облако меняет форму, так меняюсь и я, потом начинаю таять, растворяться… и исчезаю. Нет больше облака, нет и меня. Остается одно лишь сознание – свободное, ничем не связанное, не знающее границ.
Я начал делать это упражнение у себя на перевале. Теперь надо научиться делать его где угодно: на лугу в Апеннинах, на террасе моего дома во Флоренции или хоть на обочине дороги. Мне уже удалось осознать, что тишина – внутреннее, а не физическое состояние. Если же мне удастся запастись впрок этим ощущением свободы от материи, я сделаю шаг вперед: повседневность перестанет казаться мне спрутом с тысячью щупалец, время перестанет быть «моим» и мне больше не придется прятаться в Гималаях, чтобы пребывать в мире с миром. Я стараюсь…
Так что же, это счастливый конец?
А собственно, что такое – «счастливый конец»? И почему у всех историй ему полагается быть? И каким должен быть счастливый конец у путешествия, о котором я только что рассказал? «…И жил он долго и счастливо»? Но так заканчиваются сказки, а в сказках все вне времени. В жизни иначе, тут рано или поздно время пожирает все. И потом, кто рассудит, что хорошо, что плохо?
В конечном счете, та болезнь, о которой я здесь написал, – была она добром или злом? А не все ли равно! Она была, и это главное. Она была и уже этим помогла мне, потому что если бы не болезнь, я никогда бы не совершил этого путешествия, никогда бы не задал себе столько очень важных вопросов – по крайней мере, важных для меня.
Это вовсе не апология болезни или страдания – а я, кстати, еще не испытал всего сполна. Это приглашение взглянуть на мир с другой точки зрения и не мыслить только категориями «нравится – не нравится».
И потом: если бы жизнь была сплошным удовольствием, то что это – благословение или проклятие? Наверное, все же проклятие, потому что живущий и не задающийся вопросом, ради чего живет, многое теряет. И только боль заставляет нас задавать вопросы.
И все же, родиться человеком – это истинное везение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85