Я представил, что этот ствол мое тело, и спокойно глядел, как он пляшет и исчезает в объятиях этого добродушного гиганта. В небе появились два красавца пеликана. Большие, безгласные, они летели вдоль берега, планируя на раскинутых крыльях. Что это было – моя душа? Воспоминание обо мне? Я ощутил глубочайший покой и спросил себя, сколько других участников прежних семинаров мечтали здесь о том, как хорошо было бы оторваться от земли и полететь, как эти пеликаны, над этими прекрасными скалами. Лечь бы на ветер, и пусть он несет тебя, куда хочет. Я почувствовал себя в великолепном одиночестве – ни ответственности, ни обязательств, ни чужих слез.
Вскоре за ужином обнаружил, что все это замечательное вегетарианское питание на самом деле скука смертная. Блюда были красочные, разноцветные, но неизменно пресные и безвкусные. Зато это была исключительно здоровая пища – по крайней мере, так утверждала повариха-монахиня, заправлявшая всем на кухне. За все время нам не перепало ни чашечки чаю, ни глотка кофе. Только травяные настои.
Утро начиналось с медитации и упражнений на расслабление под руководством Ваза. У него это здорово получалось – создавать атмосферу. Мы раскладывали на земле подстилки и ложились, стараясь забыть на время о голове, руках, ногах и обрести в тишине это «внутреннее пространство покоя», в котором мы могли бы укрыться. Еще Ваз толковал о «священном месте, где конечное и бесконечное встречаются». Эти словеса меня раздражали, но сами упражнения были замечательные, и их действительно следовало бы ввести в распорядок дня, чтобы содержать в порядке тело… а может, и все остальное.
После завтрака – тоже в высшей степени «здорового и полезного» – начинались разные занятия и групповые дискуссии. Мне понравилась «imagery», игра с образами. Мы сидели на земле, перед каждым лежал большой белый лист бумаги и краски. Каждый из нас должен был попытаться изобразить свою нынешнюю жизнь – наше «сегодня» – и то, чего мы ждем от жизни «потом». Закончив рисунок, каждый показывал его остальным, поясняя на словах, что он хотел выразить. Любопытно, что все мои товарищи выразили надежду на то, что их «потом» будет лучше, чем «сегодня».
Я разделил лист на четыре равных части. В центре я нарисовал красивое красное солнце, пересеченное линией горизонта, ниже которой начиналось синее море, – это был рассвет, а может быть, закат. Внизу, в глубине моря (в моем «сегодня») я нарисовал обломок корабля, на борту которого виднелся китайский иероглиф, означающий «жизнь». Стайки рыб сновали между водорослями; они присутствовали на двух частях листа – «сегодня» и «потом».
Когда настала моя очередь, я сказал (местами всерьез, местами, чтобы позабавить остальных), что в масштабе Вселенной моя болезнь не будет иметь катастрофических последствий. Каким бы ни было это «потом» для меня, солнце будет все так же вставать и садиться и рыбы будут все так же плавать в глубине космического сознания.
Самый печальный рисунок получился у человека из Вашингтона. Он нарисовал себя, а рядом – что-то вроде схемы со всеми обязательствами и делами; офис, дети от обеих жен, больница, специалист по лекарственным травам, сеансы иглоукалывания, массажистка. Он объяснил – для того чтобы добраться с одной встречи на другую, ему приходится целый час быть за рулем. Порой он задается вопросом, а стоит ли в самом деле тратить силы на всю эту «альтернативная медицину»? Что же касается «потом», то он изобразил себя стоящим у подножия лестницы, ведущей наверх. И больше никаких обязательств!
Сколько себя помню, у меня всегда плохо складывались отношения с местоимением «мы», с этим естественным для человека искушением – чувствовать себя частью некой общности. От этого «мы» меня всегда коробило. Самыми неприятными моментами за пять лет работы на фирме «Оливетти» были именно те, когда начальник или коллега, столкнувшись со мной в коридоре, клал мне руку на плечо и проникновенно изрекал: «Мы, сотрудники „Оливетти“…» Я совершенно не чувствовал себя частью этого «мы». Тридцать лет подряд я работал журналистом и был счастлив этим, но мне никогда не удавалось отождествить себя с таким расхожим: «Мы, журналисты…»
Нечто похожее я испытывал и здесь, общаясь с другими участниками семинара, но вовсе не из-за высокомерия. Скорее наоборот, мне не удавалось видеть себя одним из них, чувствовать себя частью того, что Альберт Швейцер называл «общностью отмеченных страданием». Честно говоря, другие действительно были «отмечены» этой печатью. Но я – нет. Я не мог сравнивать себя с ортопедом, одиноким, всеми покинутым; бедняга остался без жены (и без мебели), а в живот ему зашили какую-то машинку, чтобы заставить работать печень. Не мог я сравнить себя и с женщиной из Сан-Франциско. Ей не исполнилось еще и сорока, она была матерью двух маленьких детей, а ей приходилось решать, делать или нет вторую химиотерапию, причем никто не обещал, что это значительно продлит ей жизнь. Такое страдание действительно метит человека. Смерть этой женщины действительно несправедлива. Но моя?…
Сколько раз я уже мог бы умереть: во Вьетнаме; в Камбодже, когда попал в плен к красным кхмерам; на Филиппинах, когда вбил себе в голову, что непременно должен подняться на Пинатубо, вулкан, выплевывающий удушливые тучи пепла. А возможно, в авиакатастрофе, которую предсказал ясновидец в Гонконге; или когда мне доводилось летать на самолетах «АН», этих летучих гробах, которыми был оснащен «Аэрофлот» в последние месяцы существования Советского Союза. Да мне просто повезло, что я сейчас сидел здесь! И если какие-то клетки моего тела свихнулись и решили воспроизводиться по-своему, а не как полагается – ну что ж, в этом не было ничего неестественного, чудовищного, ничего такого, чего бы нельзя было принять.
Что-то глубокое, тем не менее, объединяло с меня с этими моими товарищами. Как и все они, я никогда серьезно не задумывался над своей смертью. Конечно, за месяцы, проведенные в Нью-Йорке, я не раз чувствовал, что смерть возможна, что она рядом, но я никогда не смотрел ей в лицо по-настоящему, осознанно. Это была не моя вина, люди всегда вели себя так.
В «Махабхарате» есть эпизод, в котором хорошо изложена сущность странных отношений между родом человеческим и смертью.
Пятеро братьев Пандава, принцы-изгнанники, несколько лет живут в лесу. Однажды, преследуя оленя, они останавливаются на поляне. Братья едва на ногах держатся от усталости и жажды. Младший взбирается на дерево, видит вдали озеро и говорит остальным, что сходит за водой. Проходит время, но юноши все нет. Второй брат идет его искать и тоже пропадает. То же самое случается с третьим и четвертым. Пятый, оставшись один, в свою очередь отправляется к озеру и застывает в ужасе: все четверо его братьев лежат мертвые у самой воды – свежей, прозрачной. Одежда их в порядке, лица безмятежны – они ни с кем-то не сражались; на песке никаких следов, кроме их собственных. Принц в отчаянии, но жажда берет свое, и он наклоняется зачерпнуть воды.
– Остановись! – слышит он чей-то голос. – Это мое озеро. Отпить воды ты сможешь, только ответив на мои вопросы. А не ответишь – умрешь, как твои братья.
Эти слова, оказывается, произносит аист и повторяет:
– Отвечай на мои вопросы. Ответишь – попьешь.
Юный Пандава соглашается. Первые вопросы простые, и юноша с легкостью на них отвечает. И вот, наконец, настает черед главного вопроса:
– Скажи-ка, что в жизни удивительнее всего? – спрашивает аист.
– То, что человек, видя, как смерть губит бесчисленные жизни, никогда не думает, что она придет и за ним, – говорит юноша, прикасаясь к своим мертвым братьям.
Ответ оказался правильным. Чары рассеялись, и четверо братьев, ни один из которых не подумал, что смерть придет и за ним, снова ожили.
В этом смысле я тоже был «отмечен», как и мои товарищи. Смерть, о которой говорил каждый из нас, не была смертью абстрактной, теоретической, касающейся других. Это была наша смерть, моя смерть. И необходимость принять это к сведению связывала меня с этими восемью людьми. Я не встречал их прежде, и, скорее всего, мы в дальнейшем не увидимся, но с каждым днем я чувствовал, как между нами крепнет небывалая близость. Вскоре я понял, что настоящей причиной моего пребывания здесь была возможность свободно говорить о смерти.
– А теперь скажите, как бы вам хотелось умереть? – спросила ведущая. Это стало темой нашей утренней беседы. Мы говорили по очереди, в свободном порядке, без страха обидеть или огорчить друг друга. Каждый что-то говорил, порой приходилось в спешном порядке передавать коробку с бумажными платками, а иногда мы смеялись, когда, например, дали слово ортопеду. После обсуждения его проблемы со страховкой, которую его дети не смогли бы получить в случае его самоубийства, он долго размышлял. Он решил не пользоваться пистолетом, который уже купил, нет, он придумал другой выход. Надо будет выйти на лодке в море и имитировать несчастный случай. Тело никогда не найдут… а страховой компании придется заплатить! Его интересовало не столько то, как «красиво умереть», сколько добиться выплаты страховки, и это, по словам ведущей, был положительный момент, признак «воли к жизни».
Меня удивило, что самоубийство – со страховкой или без – рассматривалось как гипотеза почти всеми моими товарищами. А те, у кого не было семьи, планировали умереть в одном из хосписов, о которых я не имел ни малейшего представления. Там, говорят, тебе облегчают роковой уход.
Я говорил о смерти так, как видел ее в детстве: это было нечто необычное, таинственное, вызывающее уважение. Когда кто-то умирал, полагалось ходить на цыпочках, говорить вполголоса. Я хорошо помню умирающего в постели, помню, как перешептывались родственники, потом помню бдение у тела. Все смотрели на покойника со смирением перед неизбежным. Смерть – реальность, она действительно существует.
Больного отвозили в больницу в надежде, что его там вылечат, а если надежды не было, забирали, чтобы дать ему умереть дома. И последние ощущения были для умирающего привычными и знакомыми: мягкость матраса, запах свежей простыни, краски, которой был выкрашен пол, скрип двери. А теперь наоборот. Смерть – это досадное неудобство, которое надо скрыть от посторонних глаз. Безнадежно больного отправляют в больницу, где ему, утыканному трубками, предстоит умирать за ширмой в окружении незнакомых назойливых запахов и звуков, чужих лиц. Его будто преждевременно выталкивают туда, по ту сторону, хотя на самом деле он все еще здесь. Если бы мне было дано выбирать, я бы сделал все, чтобы не попасть в больницу, а умереть так, как умерли все четверо моих дедушек и бабушек, в своей постели.
Женщина-адвокат из Денвера попросила передать ей коробку с бумажными носовыми платками и поблагодарила меня. Мое описание убедило ее не уходить в хоспис.
Смерть – эта «терра инкогнита», откуда не возвращался никто, чтобы о ней рассказать, и дальше была в центре наших ежедневных диспутов. Не могу с точностью сказать, что это было, зачем нам нужны были эти разговоры о смерти. Может быть, таким образом мы отстранялись от нее, не знаю. Я уверен, что психолог сумел бы дать этому объяснение, но вряд ли он бы мне помог так, как помогли эти разговоры с теми, для кого смерть не была пустым звуком.
Потому что открыто говорить о смерти можно было только там, в центре. Хорошо выразился наш ортопед: причиной его развода стало то, что ему все время хотелось порассуждать о своей смерти, а жена избегала этих разговоров, постоянно напоминая ему о процентах выживаемости среди пациентов его возраста, страдающих той же разновидностью рака. «Она хотела поднять мне настроение при помощи статистики», – сказал он.
Женщина, у которой было двое маленьких детей, сказала, что ее болезнь уже сама по себе тяжелое испытание для мужа и ей не хочется еще больше огорчать его разговорами о смерти, хотя на самом деле потребность поговорить об этом у нее действительно есть. Я испытал примерно то же самое с Анджелой. Поэтому мне нравилось находиться там, среди других больных, с которыми можно было избавиться от этого груза.
– Согласна. Я понимаю, что умру, и может, очень скоро. Но разве это не входит в противоречие с борьбой за жизнь? – спросила адвокатесса из Денвера.
Дзэн-буддистские тексты были еще свежи у меня в памяти, и я подумал, что уместно пересказать притчу, в которой, кажется, содержался ответ на этот вопрос. Старый монах при смерти. Он ложится в постель и объявляет, что этим вечером уйдет в другой мир. Все его ученики собираются у изголовья умирающего. Только один, самый преданный, вместо того, чтобы прийти к учителю, бежит на рынок. Он хочет разыскать там сладости, которые старик очень любит. Но этого лакомства на базаре нет, и послушник тратит целый день, чтобы сладости приготовили по его заказу. Наконец, все готово, ученик со всех ног бежит к монастырю и, запыхавшись, влетает в келью учителя. Как только юноша появляется на пороге, старый монах открывает глаза и говорит:
– Ну, наконец-то! А где мое лакомство? – и с этими словами он берет кусочек и начинает жевать с большим удовольствием.
Ученики в ужасе переглядываются. Один из них спрашивает:
– Учитель, какое же твое последнее наставление? Скажи нам что-нибудь, чтобы мы могли вспоминать тебя.
Учитель улыбается.
– Эти сладости великолепны, – говорит он медленно, будто смакуя каждое слово.
Его последний урок прост: живите сейчас, живите настоящим, проживайте каждое мгновение. Будущего не существует. Осознайте это. Сейчас, в этот миг, эти сладости великолепны на вкус. Даже смерть не в счет… пока не в счет.
Мне-то казалось, что я с этой своей маленькой историей выступил как настоящий философ. Но симпатичную мать двоих детей я не убедил.
– Не кажется ли вам, что все эти притчи, массаж, альтернативная медицина, йога, рисуночки и вся эта болтовня об «исцелении» вместо лечения – просто ерунда?
Мы улыбнулись, но она вдруг разрыдалась.
– Мне хочется только одного – найти такое лекарство, которое бы избавило меня от рака.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85