Квадратное строение с двумя открытыми дверями – одна на север, другая на юг. Ветры гуляют внутри, завывая, точно те грешные души, что и после смерти осуждены бродить по земле; они свистят, рыдают, обвивают и валят друг друга, точно дерущиеся кошки или любовники в объятиях, а по временам отступают и бегут прочь, в просторы пустыни, каждый своей дорогой.
Нандо входит, кладет Адриано на земляной пол, садится рядом и ждет. Он впервые отдыхает после долгих дней пути, погружается в неглубокий, зыбкий сон, и ему является видение.
– Он увидел нечто ужасное. Сверхъестественное существо…
Сказать по правде, ему пригрезился самый обычный старый дикарь, в котором если и было что необыкновенное, так это его сверхпреклонный возраст. Доколумбова древняя развалина, истерзанная артритом и артериосклерозом.
– Дядюшка, я убил моего двоюродного брата Адриано Монсальве, – заплетающимся языком признается Нандо Барраган.
– Я вижу, – отвечает старик.
– Только ты знаешь законы предков. Я пришел сюда, чтобы ты сказал мне, что я должен делать.
– Прежде всего унеси этого юношу отсюда. Не предавай его песку, песок потащит его за собой. Погреби его в глубокой могиле, в сухой и черной земле, а потом возвращайся.
Нандо, не задумываясь, слепо повинуется, уходит и вновь идет со своим мертвецом на плечах, пока не достигает благородного и манящего чернозема. Там он прощается навсегда с Адриано и, спустя немалое время, возвращается к старцу, ожидающему его на прежнем месте – тот борется с ураганным ветром, стремящимся вознести на небеса его голое хилое тело, едва прикрытое в худших местах тряпьем, как у Ганди или ребенка из Бангладеш. Несмотря на свой непрезентабельный вид, Дядюшка изрекает безжалостные вещи. Из его беззубого, дурно пахнущего рта вырываются слова, которые должны ввергнуть Барраганов и Монсальве в ад здесь на земле:
– Ты пролил кровь от крови своей. Это худший из смертных грехов. Ты развязал войну между братьями, и ее наследуют твои дети, и дети твоих детей.
– Это слишком жестоко, – возражает Нандо, – Я хочу сам искупить свою вину.
– У нас за кровь платят кровью. Монсальве отомстят за своего убитого, ты заплатишь своей жизнью, твои братья Барраганы сделают то же самое и цепь не прервется до скончания времен, – яростно отвечает старец – неистовый, фанатичный, глухой ко всем мольбам.
– Если я пойду к священнику, – продолжает спорить Нандо, – он благословит меня и наложит епитимью: столько-то раз «Отче наш», и молитвы Пресвятой Деве, и посты, и бичевание. Я все это исполню и примирюсь с Богом.
– Нет такого священника, нет для тебя благословения. В наши края Церковь не заглядывала со времен Павла VI – тот по пути в Японию сделал нам ручкой с самолета. Здесь страна без Бога и без Евангелия, только одно тут имеет значение – голос древности.
– Но я могу найти судью, который осудит меня и посадит в тюрьму. Я отсижу столько лет, сколько надо, и выйду на волю, примирившись с людьми.
– До наших краев не добираются ни судьи, ни суды, ни адвокаты. Все это заграничная роскошь. Один у нас закон – тот, что ветер пишет на песке, одна справедливость – та, что добывается своими руками.
Так оно всегда и было, и пребудет, как говорит Дядюшка, старый пророк, хранитель истины и знаток неизбежности, и Нандо Барраган склоняется перед тысячелетним знанием, чья тяжесть невыносима. Он опускает голову, сглатывает горькую слюну, вперяет глаза в землю и впервые осознает всю неотвратимость своей судьбины.
Тогда старец сообщает ему правила кодекса чести, законы, передаваемые из поколения в поколение, правила ведения войны, которые надлежит чтить.
– Барраганы и Монсальве не могут больше жить вместе, – торжественно провозглашает он, и голос племени исходит из его беззубого рта. – Они должны покинуть землю, где они рождались и росли, в которой похоронены их предки: они будут изгнаны из пустыни. Одна из семей будет жить в Городе, другая – в Порту, и никто не имеет права ступать на территорию противника. Убивая врага, наноси удар собственной рукой; никому не дозволено сделать это за тебя. Сражаться следует один на один, и нельзя мешать в это дело наемников. Ты не должен нападать на безоружного, не имеешь права заставать врага врасплох или наносить удар в спину.
Когда я могу мстить за своих убитых? – спросил Нандо, стоя спиной к ветру, полный решимости исполнить свою роль в кошмаре, словно только этот кошмар и был реальностью.
– Только в дни «зет»: через девять ночей после их гибели, в день, когда исполняется месяц и в дни годовщин. В день «зет» твои враги будут ждать тебя, и ты не застигнешь их врасплох. Когда убит будет один из них, в день «зет» придет твой черед защищать себя и своих, потому что явятся те.
– Это все?
– Не трогайте стариков, женщин и детей. Кара войны ложится только на мужчин.
– Скажи, как должен я хоронить моих мертвецов?
– В лучшей одежде, надетой руками того, кто больше всех любит покойного. Ты будешь класть их в гроб лицом вниз, и выносить их из дома следует ногами вперед.
– Кто победит в этой войне?
– Та семья, которая уничтожит всех мужчин другой.
– Можно ли что-нибудь сделать, чтобы избежать этой напасти?
– Ничего. А теперь уходи и пусть каждый умирает, как ему предначертано.
Дядюшка колышется, растворяется в движущемся воздухе, теряется в урагане, как бздех среди бури. Нандо Барраган выходит в северную дверь и движется по прямой линии среди желтого безграничного простора, чтобы встретиться со своим племенем и вести его по пути своего приговора.
– Ему удалось оставить позади пустыню, он начал забывать о Дядюшке и даже перестал оплакивать Адриано, но он так никогда и не смог очнуться от бреда. Со временем он стал путать его с явью, и приучился смиренно жить в этом состоянии.
– Не смирение это было, а гордыня: искусство мести превратилось в вопрос чести.
* * *
Исчезает пунцовое солнце, гаснут его огненные языки, и Нандо Барраган видит, что он заключен в куб, неуютный и лишенный звуков, стены которого покрыты керамической плиткой. Тают жаркие краски пустыни, раскаленный красный, и оранжевый, и желтый, и мир становится прохладным и зеленым, цвета мяты, и зеленого стекла, и зеленого халата хирурга.
Керамическая плитка удручающе симметричными рядами покрывает послеоперационную палату, взбираясь однообразными параллельными полосами на чересчур высокий потолок, на слишком тесные стены, устилая пол, который колеблется, то приближаясь, то удаляясь. Нандо Барраган чувствует, как он болезненно колышется между этими нечеткими поверхностями цвета холодной воды. Его все еще сонное сознание плывет по зеленым небесам анестезии, в то время как вспышки невыразимой глубокой боли встряхивают, пробуждая, его страждущее тело. В нос ему ударяет сильный залах дезинфекции.
– Пахнет креозотом, – думает он при первом прояснении. – Должно быть, я в цирке.
Какое-то время ему грезится цирк братьев Эгред. Он видит их самих, очень старых, побитых жизнью, узнает и себя, годы тому назад: он, уже взрослый, поедает розовые облака сахарной ваты, он потрясен хищниками, жонглерами на трапециях, фокусниками – все это для него впервые.
Цирк улетучивается, и Нандо возвращается в гнетущий зеленый мир. Ему грезится, что Милена рядом, что ее накрашенное лицо в движении, губы шевелятся. Она произносит слова, падающие подобно каплям света в темный колодец его затуманенного рассудка.
– Ты любишь меня, Милена? Ты говоришь, что любишь меня?
Она уже не жрица, она сняла покров из красных, нездешних теней, и снова черное кружево облегает ее земные формы.
– Я хочу пить, Милена, я очень хочу пить. Опусти свои руки в зеленую воду и дай мне глоток. Дай мне напиться из твоих рук.
– Тебя прооперировали, Нандо, – ее голос выплывает из морских глубин. – Пули вытащили. Врачи говорят, что ты не умрешь.
– Это ты, Милена? Ты не ушла?
– Нет. Но сейчас уйду.
* * *
Легкая луна нежно озаряет ночь в прибрежном районе. Черные волны моря – стадо тяжелых кротких млекопитающих – подползают и лижут подножье большого дома. Освещенная терраса висит над водой, точно НЛО; в одном из ее углов прячется от бриза укромный столик, накрытый на двоих, – на белой льняной скатерти хрустальные бокалы, ваза с розами. Из квадрафонической стереомагнитолы разносится романтическая песня, это Нельсон Нед, его мягкий гнусавый голос влюбленного карлика.
– Все было, как будто в сценарии телесериала.
Какое там «как будто». Это он и есть. Их жизнь – самый настоящий телесериал. По крайней мере, жизнь внутри дома, потому что за его стенами это уже триллер – сильные прожектора обшаривают окрестность, видеокамеры по периметру подстерегают каждого, кто приблизится, раздается покашливание телохранителей, совершающих ночной обход, и мелькают тени собак, натасканных на убийство.
На перила террасы склонилась женщина высокого роста, молодая и гибкая, ее формы с миллиметровой точностью удовлетворяют заветным 90-60-90, на ней воздушный наряд из жемчужно-серого муслина.
– Не может быть, чтобы она была так хороша.
Такова она и есть. До замужества Алина Жерико де Монсальве завоевала титул вице-мисс на национальном конкурсе красоты. Сейчас она глядит в бесконечность, позволяя теплому ветру трепать свои длинные светло-каштановые волосы, и подпевает Нельсону Неду, лениво мурлыкая: «Тот, кто горькой измены в своей жизни не знал». Она позабыла обо всем, застыла в неподвижности и не замечает течения времени, пока вдруг не бросает взгляд на часы.
Тут она видит, что уже очень поздно, и на ее миловидное лицо набегает тень. Она смотрит на часы снова и снова, сначала с беспокойством, затем с тревогой, и наконец с тоской, теряя самообладание. Она грызет свои продолговатые ногти, ежедневно вверяемые заботам маникюрши. Ее безупречно белые зубы впиваются в них, обгладывают, сдирают лак «Ревлон», клочьями срывают заусенцы. На ее пальцах выступают капли крови, но она, не обращая на них внимания, грызет с мышиным упорством, продолжая это маленькое кровопролитие.
Она входит в дом, обставленный дорого, всем новешеньким: роскошь пастельных тонов, в стиле Майами. Ее каблуки утопают в мягких белых коврах. Она направляется в кухню, обставленную современной мебелью со встроенными плитой и мойкой, битком набитую микроволновыми печами и электрическими кухонными комбайнами. Она заводит разговор с кухаркой, старухой-сердечницей, облаченной в свитер из орлона для защиты от студеного кондиционированного воздуха.
– Что ты приготовила, Йела?
– Окуня, рис с кокосом и жареные бананы.
– А белое вино ты охладила?
– Зачем, все равно сеньор пьет только «Кола Роман».
– Уже становится поздно, а его все нет.
– И не ждите, деточка. Дон Мани появится не раньше рассвета.
– Откуда ты знаешь? – Алина спрашивает так, словно умоляет не давать ей ответа.
– Он тут неподалеку должен убить одного.
– А мне он дал слово, что это не так, – возражает она без напора и без надежды.
Алина Жерико де Монсальве, экс-вице-мисс, медленно бредет в ванную при своей спальне, – плечи ее поникли, позвоночник покалывают иглы тревоги. Ни следа заученной, кокетливой походки и много раз отрепетированной улыбки, так лучезарно сиявшей несколько лет назад, когда Алина выбегала на подиум национального конкурса красоты среди рукоплесканий и фотовспышек. Она входит в большую мраморную ванную, достает из флакона две таблетки байеровского аспирина и выпивает их с глотком воды, думая: «Поглядим, не излечат ли они мою печаль».
Рассмотрев возможность лечь спать, она отвергает ее. Она переходит в маленькую гостиную с телевизором, падает в мягкое кресло, обитое светлым кретоном, снимает туфли, подбирает свои длинные безупречные ноги и жмет на кнопку «пуск» пульта управления. На одном канале берут интервью о политике. На другом местный красавчик целуется с мексиканской актрисой. Некоторое время Алина смотрит на них, не видя. Она медленно покачивается, обхватив свои колени, сама себя убаюкивая, поддавшись жалости к себе. Красавчик и его подруга уже не целуются, между ними начинается сцена ревности, когда сон начинает смаривать Алину. Она потягивается, разминая ноющую спину, никнет, погружается в дремоту.
К полуночи фильм кончается, и в следующем за ним блоке новостей сообщают о покушении на Нандо Баррагана, совершенном двумя часами ранее в одном из городских баров. Но Алина не слышит сообщения, она заснула.
– Принести вам поесть, деточка? – будит ее голос Йелы.
– Нет, мне не хочется.
– Тогда вам лучше лечь. Свет я погашу.
Алина идет в спальню, снимает муслиновый костюм и жемчужное ожерелье, надевает пижамку бэби-долл из прозрачного нейлона, ложится на кровать «кинг-сайз», застеленную атласными простынями, и устремляет взгляд своих серых глаз в одну точку на стене.
Но сон уже слетел с нее, теперь она полостью во власти неотступного и острого чувства утраты. Одна мысль сверлит ее мозг: муж забыл ее, но не ради того, чтобы любить других женщин, с этим-то можно было бы справиться. Она знает, что она молода и красива, что она вступила бы в бой и победила. Но никакие усилия с ее стороны не одолеют истинной страсти ее мужа: он оставляет ее одну ради того, чтобы убивать других мужчин.
Проходит несколько часов, и в небесах уже розовеет радостно брезжащий рассвет, а море просыпается, все в чайках и пятнах пены. Глаза женщины – по-прежнему открытые, воспаленные от бессонницы – устремлены в ту же точку на стене, а в сердце ее по-прежнему бродит та же досада, когда в дверях комнаты появляется силуэт мужчины.
Ему еще нет тридцати, он строен и гибок, но его старит несвежий зеленоватый оттенок кожи. Сразу видно, что характер у него скверный, однако он недурен собой, силен и горд. Кроссовки на ногах и распахнутая рубашка навыпуск делают его похожим на компанейского подростка, но тяжелые мешки под глазами говорят о долгих годах кошмара. Его взгляд обаятелен, а лицо симпатично, несмотря на большой шрам в форме полумесяца, что задевает левый глаз и корежит щеку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33