Ее глаза под мохнатыми бровями, окаймленные мохнатыми ресницами, обладают рентгеновским даром и видят многое. Она сторожила сон своего брата Нандо, и видела в его снах стаю фламинго. Их шесть десятков, и они, как и каждый вечер, возвращаются на то место, где ночуют из поколения в поколение. Они летят устало, медленно махая крыльями в горящем на западе небе. Нандо очень молод, он один на селитряном пустынном берегу, он в рубашке, без пиджака, весь в гусиной коже от холодного бриза. Перед ним расстилается море, позади и по сторонам, насколько хватает глаз, – раскаленная белизна пустыни.
На этом берегу не живут люди, кроме старика-индейца, обладающего пронзительным голосом и скупого на слова, которому власти доверили бюрократическую работу по подсчету птиц: каждый вечер он детским почерком записывает сколько особей прилетело и точное время их возвращения, а на рассвете регистрирует время, когда они поднимутся в воздух. Такова его единственная обязанность, если не считать приставания к эпизодическим визитерам с целью получить от них добровольные пожертвования и подпись в журнале посетителей. Нандо знает его, потому что не раз останавливался здесь. Но сейчас старика нет, и за подписью к Нандо подходит девочка. Малолетняя жена старого индейца.
– Так она жена ему была или дочь?
– Жена, хотя конечно и дочь тоже.
Это продувная, ловкая девчонка, мастерски владеющая искусством выживания. Она глядит на Нандо, наблюдая за ним. Дождавшись, когда его охватит восхищение птицами, которые теперь стоят на своих длинных ногах в золотистой воде, она скользит к окошку «джипа» и в мгновение ока юркает туда, чтобы стащить чемоданчик, тщедушная и проворная, как ящерица. Нандо замечает это, хватает ее за шиворот, поднимает в воздух и трясет, как тряпку. «А ну отдай, паршивка!» – требует он, и она впивается в его руку зубами.
Он дает ей увесистый шлепок по заду, и она выпускает чемоданчик.
– Понимаешь, Немая? – спрашивает Ана Сантана. – Эта девочка была белокурая Милена, хотя тогда ее не звали Милена, и она еще не была белокурой. Нандо не мог ее забыть с того самого первого дня, когда помог ей убежать от мужа. Это из-за нее твой брат меня не любит, не любил еще прежде, чем со мной познакомился.
* * *
Черное, кроткое море ласково подбирается к ногам Раки Баррагана. Ночные крабы обследуют его обрызганное прибоем распростертое тело, но не царапают его. Луна омывает Раку голубым сиянием, и в этом сиянии видно, как кровь из его порванных вен вытекает медленно, капля за каплей, и впитывается в песок. Благоприятным расположением светил отмечена эта ночь полнолуния, ночь его смерти. Наконец есть свет и для Темного. Покой, конец его страданиям. Теперь можно произносить его имя: это больше не дурная примета и не синоним ужаса.
«Вечно пребудет море, чтобы омыть душу», – сказал когда-то Нарсисо Лирик, склонный к высокому слогу, и Рака вспомнил в час агонии эти слова. С последним дыханием он приблизился к морю и рухнул на берег. Соленая вода даровала ему прощение, и смерть возвратила благодать, в которой отказал ему этот мир: наконец он был красив и свят.
– Как его убили, холодным оружием или огнестрельным?
– Со всей жестокостью: сперва расстреляли, а потом и нож пустили в ход.
– Кто его убил?
– Фернели с его наемниками, это была кровавая оргия. Они покончили с Темным (заметьте, я говорю с «Темным», чтобы не называть гада по имени) и со всей его шайкой. Они убили семерых и после смерти искромсали их в клочья. Фернели тоже пришлось несладко, хотя он напал внезапно и со спины. Он недооценил свирепость Раки – тот убил четверых, прежде чем умереть. Среди тех четырех были двое Монсальве, братья Мани. Их звали Уго и Алонсо Луис, и они состояли киллерами под началом Фернели, потому что ни на что иное способны не были. Но не из-за них как таковых Монсальве света невзвидели. Впервые за долгое время они терпели серьезную неудачу: в одну ночь из семерых живых осталось пятеро. Вернись в свой дом тот, кого называть не след, Барраганы почтили бы его подвиг, закатив пир на несколько дней. Пожалуй и песни бы в его честь сложили, и на руках таскали бы… Хотя кто знает, Нандо никогда не любил отмечать и признавать чьи-либо заслуги. Факт тот, что Темный не вернулся в свой дом. С трудом ему удалось добраться до моря, чтобы там умереть. А трупы его дружков остались валяться на шоссе, среди разбросанных в беспорядке обломков металла и подожженных мотоциклов.
Исколотый ножевыми ударами, продырявленный как решето, истекая кровью, как Христос, неназываемый умудрился ускользнуть от своих палачей. Он бросился в кусты и скатился вниз по склону, продираясь сквозь заросли. Глаза его были слепы, уши глухи, голова в тумане, без воли и мысли. Но упорный черепаший инстинкт вел его в ночи в направлении моря, – и эта жажда прощения, безнадежное детское желание ласки дали его уже ватному телу энергию достаточную, чтобы пройти, проползти, проковылять, как избитый до полусмерти пес, на четвереньках, с километр, а то и больше, пока он не добрался до пляжа.
По пути он постепенно избавлялся от одежды, которая на нем была. Возле шоссе потом нашли его кожаную куртку с четырьмя дырками от пуль, маленькими и круглыми. Первая – на спине – на высоте правой лопатки, вторая на левом плече. Две другие – спереди, на уровне пояса.
– На другой день судебный врач произвел осмотр трупа. Он надел пластиковые хирургические перчатки и вложил персты в четыре пулевых отверстия и в двадцать девять ножевых ран.
Ниже по склону обнаружились его черные, подбитые гвоздями ботинки, какие носят полицейские: высокие, с длинными шнурками, они, конечно, порядком задержали его на смертном пути. Ведь ему пришлось остановиться, нагнуться, скоординировать одно за другим движения рук, и только тогда он смог разуться. Еще в нескольких метрах лежали печальной грудой его скомканные штаны. Его лелеемое оружие, всегда его сопровождавшее, напротив, найдено не было. Ни пулемет, который он звал Сеньора, ни Три Кота, ни даже автоматический нож по имени Балерина.
– Так, может, Темного застали безоружным…
– Не может этого быть. Чем же он тогда убил четверых? Конечно, его оружие забрали убийцы. Воображаю себе, как Фернели вешает его на стену в качестве трофея.
Единственной собственностью, которая сохранилась у него до конца, было изображение Святой Девы Марии дель Кармен, помощницы в трудных делах и заступницы убийц, выколотое на коже против сердца. Рака достиг воды легким, невинным и нагим, как новорожденный.
Теплая ночь окутала его туманом и уняла его лихорадку. Морская соль прижгла его раны, и море зализало их. Волны умерили его жажду и потушили пламя его смятения. Самые маленькие рыбки заплыли ему в рот, пробрались в нутро и освободили его от всей той жестокости, которую он претерпел и причинил. Лунный свет короновал его бледными нимбами, а морской ангел вложил в его руку пальмовую ветвь мученичества: потому что он жил, как мученик, и потому что мучил свои бесчисленные жертвы. Целительные примочки водорослей восстановили его истерзанное тело, и полчища улиток скрепили своей слюной его разжиженный мозг. Моллюски хлопотливо сложили панцирь из раковин жемчужниц вокруг его алчного члена, а ветер мурлыкал ему в оглохшие уши свои колыбельные.
Прилив отступает, оставляя на песке его простертое тело. Море прощается с ним, едва касаясь ступней его ног. Рака Барраган подобен теперь блестящей бронзовой статуе, отрешенный от жизни, избавленный от боли и вины. Он одинок, непобедим и вечен, как юный бог. «Заблудший в жизни, спасенный смертью», – гласит его эпитафия, которую ни один человек не напишет на его могиле, но которую в его честь начертали в небе светила, чтобы через мгновение она уже погасла.
* * *
Алина Жерико подрумянивает на тефлоновой сковородке шампиньоны в сливочном масле. Она никогда не интересовалась стряпней и не имела нужды ею заниматься, потому что Йела – мастерица своего дела. Но с некоторых пор она у нее возник интерес к поваренным книгам и к тем несложным рецептам, что печатаются в дамских журналах.
Сегодня, как и всегда по вторникам, она занята приготовлением еды. Она идет к холодильнику и наливает себе стакан «Кока-Колы» со льдом, возвращается к сковороде и приправляет шампиньоны солью, черным перцем и лимонным соком. Она обжаривает говяжье филе, которое намеревается в дальнейшем поместить в духовку, и долго медлит, моя свежие листья салата: ей приятно касаться их, когда холодная вода бежит по ее рукам. Ее беременность стала еще заметнее: живот торчит, не давая ей подойти ближе к мойке. Она режет помидоры, морковь, редиску. Затем приступает к сервировке стола. Она выбирает две белые салфетки с ручной вышивкой под приборы и к ним парные салфеточки для рук, достает два набора серебряных ножей и вилок. Она ставит вазу с фрезиями в центр круглого стола в столовой, приносит два бокала, корзинку с хлебом, белые с золотым ободком тарелки. Ставит на стол канделябр со свечами, и тут же снова убирает его. «Слишком романтично», – думает она.
– Кого же она пригласила на ужин в тот вечер?
Она ходит босиком из кухни в столовую и обратно – врач не сумел избавить ее от отеков ног, и она не выносит обуви. Она быстро устает и свела свои ежедневные занятия к вязанию, подготовке приданого для малыша, просмотру сериалов после обеда и фильмов по «Бетамаксу» по вечерам, уходуза растениями, заполняющими теперь ее террасу, украшению квартиры, слушанию пластинок, листанию журналов.
Три раза в неделю она ходит на курсы подготовки к родам и материнству. У нее нет друзей, и только с сестрами она иногда видится. За годы брака с Мани Монсальве она привыкла к навязанной его нелегальным положением изоляции, мешавшей ей заводить новых друзей и отдалившей от старых.
– В тот вечер Алина поставила на стол два прибора. С кем она собиралась ужинать?
Ее единственным обществом являются старуха Йела – она заботится об Алине и бережет ее денно и нощно, и адвокат Мендес – он решает все практические проблемы в ее жизни, от сгоревшей розетки до декларации о доходах, и превратился в ее наперсника и советчика. Он присутствует, охраняя ее, развлекая и успокаивая в ее одиночестве, которое иначе уже сломило бы ее, вынудив вернуться к Мани. Много раз она была на грани этого. Она уже снимала трубку – и в три часа ночи, и в шесть вечера – готовая набрать его номер и сдаться на милость победителя.
– Когда соберешься звонить Мани, позвони сначала мне, – сказал ей Мендес, – и мы все обсудим хладнокровно. Может случиться, что ты придешь в отчаяние или просто загрустишь, но ты не должна из-за этого совершить шаг, о котором будешь жалеть всю жизнь.
Алина прониклась к нему таким доверием, что спросила его, не может ли она будить его по телефону всякий раз, как ее посетит кошмарный сон о черной кобыле, – та продолжает являться ей в сновидениях, бешеная, в пене, среди других образов, порожденных чувствами вины и страха.
– В любой час ночи, – сказал на это адвокат. – Звони, и мы прогоним эту зверюгу.
Хотя он и живет в другом городе, Мендес дважды в неделю ездит в Порт. Это отвечает нуждам его работы, но прежде всего он делает это, чтобы побыть с ней. Он неуклонно посвящает ей каждое воскресенье и вечер каждого вторника.
– Так это Мендеса она ждала к ужину…
Ровно в восемь Мендес звонит в дверь квартиры. Он точно только что из-под душа, нарядный, благоухает одеколоном. На нем новая рубашка, и Алина, заметив, отзывается о ней с похвалой. Она принимает его, хорошенькая как кукла, в бледно-фиолетовом наряде, волосы ее стянуты лентой того же цвета.
– Несмотря на беременность, она продолжала оставаться королевой красоты…
Из проигрывателя звучат голоса Эдди Горме и «Лос Пачос». Они садятся за стол, он замечает, что мясо пересушено, однако говорит, что оно чудесно, съедает все и берет добавки, они болтают, смеются.
Позже, когда они пьют кофе в гостиной, она показывают ему новую кофточку, связанную для малыша. Но адвокат начинает нервничать, в мыслях у него совсем другое. Он не видит кофточку у себя под носом, и на вопрос Алины: «Тебе не кажется, что этот мятно-зеленый цвет пряжи слишком кричащий?» – отвечает невпопад. Он даже не понимает, о чем фильм, который они смотрят.
Предмет его беспокойства находится в кейсе с деловыми бумагами: там хранится нечто, что может стать ключом его счастья. Последняя деталь головоломки, которую мало-помалу собирает судьба. Жизнь отталкивает Алину Жерико все дальше от Мани Монсальве и все ближе к адвокату, и он ловит этот попутный ветер, укрепляя невидимые узы с бесконечным терпением, осторожностью, нежностью, боясь форсировать события, чтобы не потерять все, прежде, чем ситуация созреет. Он никогда не вел себя как претендент. Его тщательно выверенная роль – роль безусловного и бескорыстного друга одинокой беременной женщины. До наступления подходящего момента Алина не должна и заподозрить, что он испытывает к ней мужское влечение и безнадежную любовь; что он готов жениться на ней, увезти ее вдаль, усыновить ее будущего ребенка и растить его, как своего собственного, обожать и беречь ее, пока смерть не разлучит их… что может случится весьма скоро, если Мани примет такое решение. Мендесу все равно: он идет на риск.
– Мендесу нельзя было слишком спешить, но нельзя было и упустить момент…
Торопливость так же опасна, как и промедление. Если он не пошевелится, теперешняя ситуация застынет навек и он останется навсегда добрым самаритянином. Добрым Сан Хосе.
– Рогоносцем. Холил бы ее и лелеял, пока кто-нибудь более расторопный не увел бы ее. А что было у него в чемоданчике?
В кейсе у него последний номер журнала «Кромос». В разделе происшествий помещен развернутый репортаж «Война Барраганов с их двоюродными братьями Монсальве», посвященный ночи, когда убили Темного и его друзей. Фотографии разбросанных по шоссе трупов, обезображенных, искалеченных. Ужас в ярких красках и во всей своей мерзости. Серьезное напоминание Алине на случай, если она забыла, каков на вкус тот кровавый мир, который она хочет и не хочет покинуть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33