https://wodolei.ru/catalog/mebel/rakoviny_s_tumboy/40/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 


OCR Busya
«Рестрепо Л. «Леопард на солнце»»: Амфора; СПб.; 2004
ISBN 5-94278-439-6
Аннотация
Основой захватывающего, с неожиданными поворотами, сюжета этого романа служит борьба двух мафиозных кланов в Колумбии. Однако описываемые события дают автору (и читателю) немало поводов для философских и поэтических размышлений. Помещая в колумбийском издании благодарности друзьям за помощь, оказанную ей в работе над романом, Лаура Рестрепо благодарит среди прочих «и Габо… чей гений и подавляет нас, и озаряет». Речь идет, конечно же, о Габриэле Гарсиа Маркесе.
Лаура Рестрепо
Леопард на солнце
Ивану, за столь великую радость в жестокие времена.
Там вдалеке есть желтая пустыня. Тени от камней пятнами лежат на песке, и смерть распростерлась на нем, точно растянувшийся на солнце леопард.
Лорд Дансейни.
– Вон там, сидит с блондинкой. Нандо Барраган.
Порхает шепоток в полумраке бара:
– Тот самый. Нандо Барраган.
Сотня глаз следит за ним исподтишка, полсотни приглушенных голосов повторяют его имя.
– Вот он, один из тех самых.
Куда бы ни отправились Барраганы, их преследует шушуканье. Их проклинают сквозь зубы, втайне восхищаются, втихую негодуют. Они живут как в витрине. Они уже не они как таковые, они те, кем кажутся толпе, какими они выглядят в глазах толпы, они – то, что о них сочиняют. Живой миф, зримая легенда, они скрылись за ворохом слов после всего, что о них наврали. Их жизнь – уже не их, она – достояние общественности. Их ненавидят, им льстят, их осуждают, им подражают. Все это так. Но главное, все их боятся.
– Сидит у стойки. Это главный, Нандо Барраган.
Фраза катится между танцующими, ударяясь о стены, она перелетает от столика к столику, множится в потолочных зеркалах. В темноте зала сгущается страх. Клинок тревоги взрезает клубы дыма и заставляет смешаться ряды танцоров болеро, выходящих из-за музыкального автомата. Пары прекращают танцевать. Лучи прожекторов вспыхивают голубым и фиолетовым, предвещая катастрофы. Ладони потеют и по спинам бегут мурашки.
Безразличный к перешептыванью и чуждый сумятице, вызванной его присутствием, Нандо Барраган, желто-оливковый гигант, курит «Индианку», сидя на одном из высоких табуретов у стойки бара.
– Какого, какого он цвета?
– Желтый, оливково-желтый, такой цвет кожи и у всех его братьев.
У него рябое, словно исклеванное птицами, лицо и близорукие глаза, скрытые за зеркальными стеклами темных очков «Рэй-Бэн». Под легкой карибской рубахой видна засаленная майка. На широкой, блестящей от пота, безволосой груди висит на цепи Великий Каравакский крест, золотой, тяжелый, массивный. Огромный и всесильный.
– Все Барраганы носят Каравакский крест. Это их талисман. Они просят у него денег, здоровья, любви и счастья.
– Они просят четырех вещей, но крест приносит им только деньги. А остального они сроду не имели и иметь не будут.
Напротив Нандо, на другом табурете, вызывающе закинула ногу на ногу дородная, здоровенная блондинка. Ее тело туго обтянуто черным ажурным эластиком. Сквозь облепившее ее резиновое кружево дискотечного трико просвечивает зрелая кожа и атласный бюстгальтер сорокового размера, полнота С. Ее веки, чьи цвет и форма далеки от натуральных, мигают, разукрашенные тушью, контурным карандашом и цветными тенями. Она запрокидывает голову, обнаруживая у корней волос их природную черноту, и светлая грива, жесткая, как солома, хлещет ее по плечам. В ее движениях сквозит чувственность всезнающей уличной кошки, ее облекает таинственное достоинство античной богини.
Нандо Барраган не сводит с нее почтительных глаз, и его суровое солдатское сердце тает подобно роняющей каплю за каплей благочестивой свече пред алтарем.
– Годы тебя не берут. Ты красавица, Милена. Совсем, как прежде, – говорит он, и в горле у него першит от едкого дыма «Индианки».
– А ты весь в золоте, – говорит блондинка чувственным, глубоким и хриплым голосом. – Когда мы с тобой познакомились, ты был бедным.
– Я и теперь бедный.
– Говорят, у тебя есть в горах подземелья, полные золота. А деньги, говорят, ты не знаешь, куда девать, и они у тебя гниют.
– Говорят много чего. Вернись ко мне.
– Нет.
– Ты ушла к иностранцу, чтобы тот увез тебя подальше, куда и слух обо мне не доходит.
– Худой это слух. Говорят, ты оставляешь на своем пути только вдов и сирот. Какими подлостями ты нажил такие деньги?
Мужчина не отвечает. Он делает глоток виски, а следом глоток воды «Леона Пура». Искрящиеся пузырьки газировки вызывают у него смутное воспоминание о детях, играющих в бейсбол на песке, с кривыми палками вместо бит и бутылочной пробкой взамен мяча.
* * *
Тут всем скопом и входят Монсальве, взводя курки. Нандо Барраган и светловолосая женщина сидят у стойки, спиной к дверям, и шквал выстрелов заставляет их подскочить.
– Нандо и блондинка говорили о том, о сем, целовались, переплетая ноги, в тот самый момент, как пошла пальба. Я это говорю, потому что я сам был там, в этом баре, и все видел собственными глазами.
Нет. В этот вечер Нандо не прикасается к Милене. Он обращается с ней с тем почтением, какое внушают мужчинам бросившие их женщины. Он говорит с ней, но не прикасается к ней. Скорее, он смотрит на нее с горечью.
– Кто может знать, как именно он на нее смотрел, если он был в темных очках? Пустая болтовня. Все горазды рассуждать, а знать никто ничего не знает.
Ну, народ не дурак, он понимает, что к чему. Печаль Нандо видна всем с первого взгляда, она, как тусклый ореол, окутывает его фигуру. Когда он с Миленой, у него и реакция не та, и опасность он не чует, все из-за безмерного волнения, не оставляющего в его сознании места ничему, кроме Милены. Он в смятении. В этой жизни лишь один человек поверг его в смятение – Милена, единственная, кто сумел сказать ему «нет».
Несмотря ни на что, он был мечтатель, притом безнадежный, всю жизнь таким оставался.
Когда он в реальном мире реальных людей, он безжалостен и неумолим. Он – тигр, он – кнут, он – молния. Но стоит Милене появиться вновь, хотя бы лишь в его воображении, как он погружается в прострацию, беззащитный и размякший, словно только что накормленный щенок, словно старуха, наглотавшаяся «Валиума 10». В этот вечер, в день встречи с Миленой после многолетней разлуки, мысли и чувства Нандо заняты ею одной, и никем иным. Он не ждет Монсальве, своих двоюродных братьев-врагов: должно быть, сейчас он попросту забыл об их существовании.
Ради Милены, которая всегда питала отвращение к оружию, он пришел без своего кольта «Кабальо», на чьих пулях оттиснуто имя владельца, а рукоятку, оправленную в слоновую кость, украшает вставший на дыбы жеребенок. Он пришел без охраны, предался воле судьбы, как и подобает истинному влюбленному, пришедшему просить прощения.
Потому он и не замечает, что Монсальве входят в бар. Все остальные слышат шум отдернутой черной портьеры у входа и видят серебристый силуэт стройного человека и троих сопровождающих за его спиной. Парочки обнимаются покрепче в надежде защитить друг друга от того, что вот-вот произойдет. Официантки заползают под столики. Но Нандо нет до них дела. Он ничего не видит, погруженный в свои тревоги и печали.
Из глубины бара, из того конца коридора, где туалеты, влетает холодный воздух, пахнущий водопроводной водой и окурками. Одна из ламп подсветки рассыпает с потолка сноп прерывистых лучей, мертвенных, как свет фотовспышки, и они то освещают, то вновь оставляют во тьме фигуру вошедшего, отливающую призрачным, фосфорическим блеском.
Это Мани Монсальве. Внешне он похож на Нандо Баррагана, как брат на брата. И в самом деле, несмотря на взаимную ненависть, они кровная родня: двоюродные братья. Мани моложе, меньше ростом, стройнее и не так некрасив.
Цвет кожи у него оливково-зеленый, черты тоньше, чему Нандо. Выражение лица более жесткое. На лице у него отметина, с ней его всякий узнает, сколько лет ни пройди: линия полумесяца в последней четверти идет по виску, задевает уголок левого глаза и спускается по скуле к носу. Половина полумаски, неснимаемый, глубоко втиснутый монокль, горестный шрам, полученный в рядах кто знает какой армии, в драке ли, в перестрелке ли.
Мани кричит:
Нандо Барраган, я пришел тебя убить, потому что ты убил моего брата, Адриано Монсальве, а за кровь платят кровью.
И дальше Мани кричит:
– Нынче двадцать лет с того дня, когда ты оскорбил наш род.
Нандо предупреждает:
– Я безоружен.
А Мани в ответ:
– Доставай оружие, поговорим как мужчина с мужчиной.
– Просто какой-то ковбойский комикс. А Нандо что сказал? Черт меня побери? Разрази меня гром? Тысяча чертей? Как же! Эти люди долго не разговаривали и заранее не предупреждали. И на чудеса не полагались. Стреляли, да и все.
– Да нет, не все так просто. Они держались своих законов и не нападали из-за угла. Но так или иначе, после первых выстрелов вырубился свет, и дальше все происходило в потемках. Может, это хозяин бара по каким-то соображениям отключил электричество, кто его знает. Факт тот, что стрельба шла в темноте.
Обезумевшие люди, ничего не видя и вопя, пытаются ускользнуть от невидимых пуль, слышится звон разбитых зеркал, бутылок, люстр – пока, наконец, не подъезжает полицейский патруль. Несомненно, Монсальве отбывают, едва услышав сирену, ведь минуту спустя, когда зажигается свет и появляется полиция, в баре их уже нет. Нандо Барраган выползает из-под стойки, раненый, весь залитый кровью, но живой. Прочие потери сводятся к материальным убыткам. На поле битвы множество разрушений, но на самом деле стреляли только Мани и Нандо, словно это была дуэль один на один.
– Вот как делались дела между этими людьми.
– Кто может это знать? Разве там не было темно? И как Нандо мог стрелять? Разве он не явился без оружия?
– Одни говорят, что так, другие клянутся, что лично видели кольт «Кабальо» у него в руке. В одном уж точно нет сомнений – он получил тяжелую рану, а Мани ушел невредим.
– А в белокурую Милену ни одна пуля не попала. Видно, от этакой крепкой да гладкой они отскакивали. Нандо продырявили как решето, но все раны были не смертельные. Сильней всего у него левое колено пострадало. С тех пор он и охромел навсегда.
– И не левое, а правое.
– Кто что говорит. Факт тот, что с того дня он на одну ногу припадал. И факт, что тот урок ему даром не прошел, больше он не шатался по барам в открытую. Выходить стал только тайком, с предосторожностями. И с Миленой мы его больше не видели. Той ночью она отвезла его в больницу, если бы не она, он бы кровью истек, а потом снова уехала со своим иностранцем. Растаяла как дым, и по сей день нет как нет. Нандо Барраган не видал ее больше, разве что в грезах об утраченной любви. Говорят, он исцелился от ран телесных, но не от сердечных. До конца дней жил и мучился, и отчасти потому, что не мог забыть эту женщину.
– А она его никогда не любила?
– Говорят, что любила, но сбежала от него, от его войны и его несчастливой звезды.
* * *
По дороге в больницу Нандо Барраган рассказывает светловолосой женщине одну мрачную историю, а раны у него кровоточат все сильнее при каждом скачке машины скорой помощи на разбитом асфальте дороги. Или ему только кажется, что он рассказывает, а на самом деле его бормотание – только обрывочный бред, смысла которого она не понимает, но угадывает.
В ушах у Нандо стоит безумный вой сирены, а санитар тем временем приступает к нему с бинтами и переливанием, накладывает жгуты. Лежа на тряских носилках, находясь между жизнью и смертью, Нандо изо всех сил старается не сводить глаз со склоненного над ним лица Милены, по которому пробегают красноватые тени от крутящейся лампочки на крыше машины. Жизнь готова его покинуть без сожаления и без печали, и его охватывает приступ словоизвержения, неостановимого, как кровь из ран. Он испытывает неотступную потребность рассказать о сокровенном, захлебывается словами, язык его не знает удержу, словно у пьяного, словно у сплетницы кумушки. Он хочет вырвать из души скверные воспоминания, как вырывают гнилой зуб, хочет освободиться от вины и от угрызений совести и исповедуется Милене, святой Милене Невероятной и Недостижимой, благой исповеднице в мантии и митре из красных теней.
– Не оставляй меня одного, Милена, не оставляй меня умирать одного. В смертный час защити меня. Дай мне отпущение, отпусти грехи мои, Милена. Умасти меня святым миром. Не дай мне умереть.
* * *
История, которую Нандо рассказывает Милене во время той бредовой поездки в машине скорой помощи, начинается в городке посреди пустыни, на улице, по которой ветер гонит тучи пыли.
Нандо, двадцатью годами моложе, чем теперь, шагает по этой улице обнаженный. Он большой, неуклюжий, желтый и голый, если не считать набедренной повязки индейцев сьерры, темных очков «Рэй-Бэн», скрывающих его глаза, да ремня на поясе, где болтается старый кольт «Кабальо».
– Это тот же пистолет, что у него был всю жизнь?
– Тот же самый. Только в ту пору его рукоятка еще не была оправлена в слоновую кость, и не было серебряных пуль с инициалами.
Нандо – грузный парень, куда крупнее среднего, он движется по пыльной улице кинг-конговскими шагами враскачку. Щербины на коже лица у него еще не зарубцевались: ненасытные прыщи, вскипая сплошной сыпью, покрывают его шею и щеки.
Позади него, пытаясь не отставать, рысит юноша того же возраста, не такой громоздкий и с фигурой поизящней, оливково-зеленый, с застенчивым взглядом глубоко посаженных глаз, расположенных вплотную к заостренному носу. Заметно фамильное сходство молодых людей. Одна и та же линия профиля, одинаковая манера наклонять голову, покачивать торсом при ходьбе, произносить «эр» и «эс» – все и ничего, они разные, но одинаковые.
Это двоюродный брат Нандо, Адриано Монсальве. Друг, товарищ во всех делах, правая рука. Плоть от плоти. Адриано задыхается под грудой одежды: на нем темный суконный костюм-тройка; двубортный, с широкими лацканами, пиджак висит, как на вешалке, брюки – клеш, негнущиеся манжеты с запонками, галстук в крапинку, на ногах носки и башмаки на платформе, из кармана пиджака торчит платочек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33


А-П

П-Я