Там он находит Алину: она растянулась на кровати лицом вниз, утопив лицо в пуховом одеяле, трагическая и божественная, как Роми Шнайдер в «Сисси». Не говоря ей ни слова, он направляется в туалет.
Мани Монсальве мочится: радостной, сильной, пенистой, ярко-желтой струей. Он возвращается в комнату с чувством легкости и успокоения, убежденный, что драма уже наполовину разрешилась сейчас в уборной. Теперь остается разрешить ее окончательно. Он садится возле жены и гладит ее по волосам.
– Если будет девочка, назовем ее Алина, – он говорит это, чтобы сделать ее счастливой, но на самом деле он хочет мальчика и уверен, что так и будет.
Тут же он возвращается к радиотелефону и вбегает как раз в тот момент, когда Фрепе выходит на связь – он уже в «Нанси», но Фернели там нет и следа.
– Пока что он тут не появлялся, – докладывает Фрепе. – Возможно, скоро будет.
Мани приказывает, чтобы он занимался только поисками Фернели, и ничем другим. Чтобы оставил своих людей в отеле до тех пор, пока они не увидят, что Фернели там. Он говорит, что Тин Пуйуа выезжает к ним, и будет через два часа. И чтобы вышли на связь, как только появятся новости. Тин вскакивает в машину и отбывает в Город с приказом содействовать Фрепе в том, чтобы остановить Фернели. Даже если придется стрелять, – так сказал Мани. Тин считает, что Мани рехнулся, однако отправляется с намерением все исполнить.
Мани остается у радиотелефона и ждет. Он раскладывает пасьянсы, один, другой. Открывает одну за другой бутылки «Кола Роман». Проходит час, полтора, два часа. Без четверти десять звонит Фрепе, он сообщает, что только что приехал Тин, но Фернели не появляется.
– Может, он испугался при виде этакой армии, – говорит он. – А может, поехал прямо к себе, и здесь его уже не будет…
Мани свирепеет.
– Кто-нибудь контролирует этого сукина сына? – кричит он. – Он сказал, что будет в «Нанси», значит должен быть в «Нанси».
– Он свое дело делает по-своему, – вступается Фрепе.
Мани обрушивается на брата, называет его дураком набитым, идиотом, заявляет, что Фернели водит его за нос, и говорит, чтобы он велел Тину отыскать ту самую модельку, предупредить ее о покушении и просить, чтобы она дала знать Нарсисо.
– Как? – вопит теперь уже Фрепе, охваченный подозрением, что его брат продался врагу. – Слишком поздно, Мани! Хочешь, чтобы я велел Тину встать под пули? Отдать жизнь за этого Баррагана?
Мани понимает, что если он не успокоится, то проиграет игру. Он делает глубокий вдох, говорит раздельно и четко, стараясь придать каждому слогу как можно больше весомости:
– Делай, что я сказал. Останови Фернели.
Фрепе вешает трубку и вытирает о штаны ладонь, мокрую от пота. Он делает длинную затяжку сигарой и выходит из наполненной едким дымом телефонной будки. Он шагает к машине, где его ждет Тин Пуйуа.
– Что приказал Мани? – спрашивает Тин.
– Ничего, – врет Фрепе. – Он сказал, что уже поздно, и чтобы мы ничего не делали.
* * *
Нандо Барраган собрал всех своих в центральном патио их дома, и закатное солнце, просеянное сквозь кружево тамариндовой листвы, осыпает желтокожее племя опилками света и тени. Все заняли свои места вокруг главы, все наготове, всецело в его распоряжении, как это бывает всегда в дни «зет».
Они ждут стоя, прислонившись к стенам, курят в молчании сигареты, туша окурки об изразцы галереи, готовые по первому же знаку броситься на уничтожение Монсальве. Нандо, в центре, размышляет, растянувшись в гамаке.
Кроме Арканхеля, заточенного в своей комнате, Нарсисо, который вечно шатается невесть где, и Раки, до которого никому нет дела, налицо все взрослые мужчины клана, остающиеся в живых. Двоюродные и троюродные братья, дяди, кумовья: здесь Барраганы Гомесы и Гомесы Барраганы, трое братьев по фамилии Гомес Араухо, двое рыжеволосых Араухо Барраганов, Симон Пуля, Пташка Пиф-Паф, Ножницы, Кудря.
Нандо развалился в гамаке, он курит и думает, и не найдется никого, кто отважился бы прервать молчание старого вояки, разрабатывающего стратегию. Вдруг курица-несушка взлетает ему на колено и все ждут ее смерти: вот сейчас шеф шарахнет ее о стену, и она превратится в жалкое месиво из перьев. Но Нандо позволяет ей остаться, снисходительный к ее теплому присутствию.
Макака Барраган, расталкивая мужчин, расчищает себе дорогу среди них, подходит к гамаку и что-то говорит брату на ухо. Тогда Нандо взрывает напряженную тишину патио и нудным голосом сонного священника, без усердия служащего мессу, сообщает, что им продали секретную информацию: Монсальве уже в Городе, в одном из центральных отелей.
– Как это им продавали информацию?
– Нандо Барраган разработал безупречную систему разведки и шпионажа. В Городе ни один листочек не падал с дерева без его ведома. Работала целая сеть соседей, таксистов, чистильщиков обуви, продавцов лотерейных билетов, проституток, полицейских, таможенников, и мало ли кого еще, кто поставлял ему секретную информацию. Он покупал ее за деньги, за протекцию или просто за то, что позволял им жить спокойно.
Нандо отдает приказания:
– Женщины и дети в подвалы. Мужчины в «джипы», устроить облаву в центре, искать Монсальве по пяти отелям: в «Межконтинентальном», в «Инн-Карибе», в «Бачуэ», в «Дипломатическом» и в «Нанси».
– Так это правда, что под домом Барраганов был подземный лабиринт?
Это подземное убежище, сырое и темное, они называют его «подвалы». Оно имеет выходящие на улицу проемы на уровне тротуара, у которых размещается охрана с карабинами. Дом Барраганов – это, на самом деле, целый блок домов, соединенных между собой, а под землей один дом с другим сообщаются посредством подвалов. Подвалы используют как переходы, тайники для оружия, товарные склады и укрытия. У них множество выходов, все секретные.
– Говорили, что один туннель идет от Зажигалки до границ Города. Однажды мы видели, как Нандо Барраган вошел в дом, а потом узнали, что он появился через две минуты на расстоянии в двадцать квадр, не выходя на улицу.
Одни говорили, что подвалы были на деле не чем иным, как сетью канализации. Другие считали, что это было чудо военной инженерии.
Макака Барраган принимает командование над оставшимися. У нее смуглая, оливково-желтая кожа, мужеподобное сложение, на резцах и клыках – коронки из белого золота, волосы стянуты сзади в длинную и толстую, как канат, косу. Ей тридцать четыре года, она сквернословит под стать погонщику скота, а характер у нее в пору самому дьяволу, и жизнь ее посвящена только двум великим страстям: оружию и телесериалам.
Она славится своей непогрешимой меткостью, позволяющей ей убивать крыс из рогатки, и умением распознавать марку и калибр оружия по звуку выстрела. Она быстрей кого бы то ни было разбирает и собирает винтовку, и одолеет любого, кто рискнет померяться с ней силой рук.
– В квартале говорили, что эта Макака – о трех яйцах баба…
Тем не менее, ежедневно в полседьмого утра и ровно в пять вечера, она включает телевизор и усаживается в кресло для просмотра своих любимых сериалов. В печальных местах она рыдает без стеснения, обожает хороших персонажей и ненавидит плохих, и ничто на свете не заставит ее оторвать глаза от экрана – ее родичи имели случай в этом убедиться: однажды во время разлива река затопила дом, и пока все сбивались с ног в попытках спасти мебель, Макака, подняв вверх телевизор – древнее черно-белое сооружение, – поставила его на шкаф, чтобы он не намок, и досмотрела серию «Просто Марии».
С патронташами через плечо, с карабином «Сан Кристобаль» в руках, в широкой юбке и в башмаках на каучуке, Макака собирает свой отряд женщин и мелюзги и, понукая, торопит их вниз по черной лестнице, уводящей в подвалы. Она освещает мрачные переходы факелами, втыкая их в покрытые плесенью глинобитные стены, и, шагая через лужи, идет по лабиринту туннелей, как генерал по полю битвы.
Криками и пинками она организует свою паству. Она распределяет среди женщин оружие, не взятое мужчинами: всевозможную рухлядь – от уругвайского автоматического арбалета до «Вальтера» тридцать восьмого калибра, ввезенного нацистским офицером, бежавшим в тропики после войны. Макака велит запасти питьевую воду, еду и одеяла на ночь. Она помещает служанок и малышей в сухое место. У Аны Сантана – та спустилась с шитьем в руках – она вырывает ее тряпье и иголки, швыряет их подальше, и велит Ане взять пистолет.
– Чтоб ты поняла, раззява, – говорит она ей, – что здесь за дела.
– А Арканхель, младший из братьев, так и остался взаперти в своей комнате?
– Нет. Он тоже спустился в подвалы, со все еще перевязанной рукой, робко протестуя, поскольку с ним обращались как с ребенком, и прося дать ему оружие.
– А Макака? Обругала его?
– Нет. Арканхеля она никогда не ругала. Она одарила его кривой улыбкой, обнажив свои одетые в металл зубы, и швырнула в лицо три военных приказа, что у нее было выражением чистейшей приязни. Она даже дала ему оружие по его просьбе. Но она не позволила ему присоединиться к тем, кто отправлялся искать драки.
Наверху, в патио, ночь пропитана запахом пота разгоряченных мужчин, и в воздухе дрожит, острая и немая, священная жажда мести. Гомесы Барраганы, Барраганы Араухос, Пташка Пиф-Паф, Ножницы: они готовы совершить ритуальную казнь в назначенный срок. Разбившись на группы по указанию Нандо, взмыленные, как кони на ипподроме, они ждут в готовых рвануться «джипах» со включенными моторами. Они напряжены, наэлектризованы и сосредоточены, как спортсмены перед стометровкой. На старт… Внимание… Стоп. «Стоп! Назад». Приказы шефа. «Выйти из машин. Зачехлить оружие. Все назад в патио».
Нандо только что узнал, что с шести до девяти вечера в одном из зданий в центре Города состоится правительственное мероприятие с участием общественных деятелей и иностранных гостей. Для охраны участников военная полиция расставила десятки людей в зоне безопасности, и без того наводненной эскортами и телохранителями.
Личная армия Нандо Баррагана не имеет проблем с местной полицией, – та не вмешивается в их дела и глядит на все сквозь пальцы, следуя старому соглашению о взаимной выгоде и мирном сосуществовании, которое до сего дня блюдут обе стороны. Но совершить вылазку в центр, патрулируемый вооруженными чужаками, означает ввязаться в ненужный конфликт. Надо отложить выезд до девяти.
– Неважно, – говорит Нандо. – Не больно и хочется. Эта штука и Монсальве парализовала.
Мужчины снова закуривают сигареты и погружаются в вязкую меланхолию демобилизованного войска. Нандо распоряжается, чтобы им раздали по чашке сахарной воды и по ломтю молодого сыра. Кое-кто засыпает, растянувшись на земле, другие беседуют в сумерках.
В девять мстители снова приводят себя в боевую готовность и наполняют патио смутным шумом шагов и бряцающего оружия. Они плещут себе водой в лицо, разбирают стволы, крестят лоб, грудь, левое и правое плечо, и возвращаются к «джипам» в ожидании главнокомандующего.
Нандо медлит две минуты, вверяя себя наедине своему охранительному талисману. Он молитвенно сжимает его в руке, – «Святой Каравакский Крест, Силе твоей препоручаю себя», – и в это самое мгновение звонит телефон.
Северина снимает трубку.
– Это тебя, Нандо.
– Не теперь, мать, разве не видишь – я уже ухожу.
– Подожди. Говорит, это Мани Монсальве.
Услыхав это имя, Нандо столбенеет, точно окаменевший великан, и в напряженном изумлении сжимает ладонь, вдавив в нее крест из четырех перекладин.
– Разве они когда-нибудь разговаривали лично?
– Всего один раз в своей взрослой жизни, вот этот самый.
– Акак об этом узнали в квартале?
– А уж так оно всегда бывало. Барраганы знали обо всем, что творилось в Городе, но и мы знали обо всем, что творилось у них в доме. Весть об этом звонке нам показалось странной. Нандо и Мани – смертельные враги всю свою жизнь, как говорится, вода и масло, кошка с собакой, никогда они не общались, кроме как выстрелами, и вдруг этот звонок. Нандо решил, что тут какая-то ловушка, или издевательство, или обман, но так или иначе, подошел к телефону.
Нандо не знает голоса Мани, но, однако, едва услышав его, сразу чует своего по крови.
– Как он мог узнать этот голос, если он его никогда не слышал?
– Он узнал его не зная, инстинктом, нюхом.
Он признает его с первого «алло», с той же несомненностью, с какой волк распознает вой другого зверя своего вида. Внезапная боль в искалеченном колене подкрепляет его уверенность, что он говорит с человеком, чья пуля нанесла ему эту рану.
– Это он, – говорит он Северине, прикрывая трубку расцарапанной ладонью.
Мани Монсальве произносит четыре слова и вешает трубку.
– И что же это были за слова?
– Говорят, что ровно четыре слова: «Сегодня ночью берегите Нарсисо».
Нандо Баррраган остается погруженным во тьму сомнений. То, что случилось, не имеет прецедентов в долгой истории их кровопролитной войны.
– Говорят, что он был сам не свой после звонка двоюродного брата, Мани Монсальве. Подумать, всю жизнь воевать по неизменным правилам, и вдруг, здрасьте пожалуйста, твой противник появляется с предупреждением, с какого боку он хочет ударить, выдает тебе секрет своего следующего хода…
Нандо ищет хоть какой-нибудь проблеск в глубине своего рассудка и находит только миражи, предположения, сомнения и бессмыслицы. Если они хотят убить Нарсисо, зачем Мани сообщает об этом? Или у них другие намерения, и звонок должен запутать противника? И почему звонит лично Мани Монсальве? Исключительно ради какой-нибудь хитрости? Нандо смотрит на Северину, по-прежнему стоящую возле него, но не говорит ей, что сказал Мани. Он только спрашивает:
– Верить ему или не верить?
– Верь.
– Тогда надо найти Нарсисо.
В это момент Нарсисо может быть где угодно – в баре, ресторане, на петушином бою, в кегельбане, на пирушке или распевать серенаду – ничего не подозревающий и пленительный, под прицелом вражеского оружия. Как добраться до него раньше, чем его настигнет смертельная пуля? Северина знает ответ: Сан Антонио.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33