София смирилась давно со всем, что бы с мим ни происходило; поехать в Смольный он не решался, словно был нечист и боялся запачкать Нелидову своим прикосновением. С Анной постоянно сдерживал себя, думая о той же вине, и не мог дать радости ни ей, ни себе — но звал ее снова, ибо больше позвать было некого.
Все знакомо ему до мелочей. Пышные волосы, колыхание платья над узорчатой туфелькой, капризное движение губ, которым начинались слезы. Словно искусно сделанную игрушку, наученную мастером открывать глаза, двигаться, говорить, брал он ее за руку, целовал, прижимал к себе, думая о другом или напоминая себе самому, будто со стороны, движение, ласку…
Поездки с Кутайсовым в красной карете не приносили даже этого. С Анной он чувствовал тебя несчастливым, холодным, опустошенным, но все-таки самим собой. Возвращаясь от других женщин, не мог вспоминать ничего, словно кто-то забирал в черную пустоту его душу, отдавая тело на наслаждение или глумление.
Иван был ему, пожалуй, ближе всех в эти недели. Сочувственный взгляд столь нелеп казался на лоснящемся оливковом лице, что Павел порой резко, кашляюще смеялся, глядя на своего обер-шталмейстера. Однажды, улыбаясь хитро, Кутайсов, повертевшись вокруг государя по кабинету, словно лиса у барсучьей норы, сказал осторожно:
— Не съездить ли в театр? Погода к прогулке не лучшая, насквозь карету продувает.
— Поедем. До спектакля час.
— Государь, так не пораньше ли? Запряжено.
— Лошади простынут, что ли? Так вели распрячь! Что делать там за час?
— Здесь ведь тоже заботы нет. А в театре за кулисы бы сходили.
— Зачем? — без гнева, устало, равнодушно проговорил Павел, ощутив, что ему совершенно все равно, куда ехать, что делать.
— Актриса, знаете ли, есть. Из Франции, нечто особенное вовсе…
— Тебе зазывалой в веселом доме служить, ты уж все стати девиц распишешь, — оборвал без улыбки, просто чтобы не слышать, император.
— Не подумайте! Она — актриса истинная, Лион, Париж, Гамбург рукоплескали. К Строгановым звана уже, гости все в восхищении были от манер, рассказов…
— Поди, тоже, как Теруань, любовница этого вертопраха.
— Нет! Наоборот, молодой Строганов спрашивал меня, не знаю ли, откуда диво.
Ни одному слову из кутайсовской трескотни Павел не верил, но, проваливаясь все глубже в пустое, безразличное равнодушие к происходящему, он не нашел воли и сил избывать одиночество самому. Не поднимаясь с кресла, пожал плечами, уронил холодно:
— Поедем к твоей актрисе.
* * *
Остановившись на пороге, Павел разглядывал в зеркале ее лицо, удивляясь найденному сразу нужному слову: законченность. Это было именно так: губы, брови, трепещущие ресницы Анны, рядом с виденными им теперь чертами, не могли не казаться полудетскими.
Взгляды их встретились. Актриса повернулась медленно на пуфике, не снимая с подзеркального столика ухоженной смуглой руки. Прошелестели чьи-то шаги в коридоре, переступил с ноги на ногу стоявший в дверях боком, скосив взгляд, Кутайсов. Женщина за столиком отложила пуховку и гибко, легко прянула к императору в реверансе.
— Ваше величество, счастлива приветствовать вас.
Павел, выдохнув сквозь зубы, резко повернулся к двери, бросил через плечо:
— Вы слишком долго медлили со своим приветствием, мадам.
…В эту ночь Павел заснул, как бывало лишь в детстве, едва коснувшись подушки. Схлынуло первое, сладкое забытье, и в сновидении, терпком, как полуявь, ему пригрезилась Дениз Шевалье.
Жемчужно-матовая кожа ее проблескивала сияюще, словно упавшее разорванное ожерелье, ложбинкой на спине; бедра были горячи, упруги, а руки нежны, волосы цвета каленого ореха струились по подушке, благоуханной волной падали на лицо; неудобным и жарким стало одеяло…
Проснувшись резко, как от толчка, он мгновение лежал, не в силах пошевельнуть ни рукой, ни ногой, успокаивая бившееся торопливой дробью сердце. Потом отодвинулся брезгливо от влажного пятна на простыне, закатал прилипшую к бедру мокрую полу рубашки. Помедлив, выбрался из-под одеяла; отстраняя от тела, снял рубашку и, свернув все постельное белье в комок, швырнул в угол. Закинув руки за голову, потянулся вольготно, глянул в зеркало на свое дрябловатое уже, с морщинками в паху, тело, Сказал вслух, радуясь звуку собственного голоса:
— Эта чертовка могла бы, как гетера Фрина, требовать с меня плату!
Было одно из мгновений, в которые нет большего наслаждения, чем, не торопясь, перебирать свое, собственное, пришедшее на сердце, осознавать себя живущим.
Он желал эту женщину, желал ее красоты, не зная сам, на час ли, навсегда.
В канун сочельника Павел провел заседание капитула. Приоры иоаннитов в широких белых мантиях, сидя вдоль большого стола, молчали благоговейно, когда он, подавляя раздирающий горло сухой кашель, объявил о твердой готовности, в союзе с Францией, вернуть ордену остров Мальту. Каждого такого собрания он с нетерпением и беспокойством ждал, как прикосновения к иному времени и иному чувству чести, которых надо оказаться достойным, но теперь радости не было, думалось о другом.
Поздно вечером он велел Кутайсову ехать к Шевалье и не ложился, покуда тот не вернулся с известием, что актриса повинуется воле государя и назавтра, к семи пополудни, приедет в назначенный для встречи дом на Морской.
С утра потеплело. На разводе, сидя неподвижно в седле, надвинув треуголку на лоб, Павел поймал себя на том, что прислушивается не к четкости шага колонн, а к нежданной капели. После обеда он работал с Ростопчиным и Ливеном — слухи о готовящемся, несмотря на зиму, прорыве британского флота в Балтику становились все настойчивее. Они стояли втроем, рядом, склонившись над столом, когда радужное сияние заигравшего в оконном стекле солнечного луча вспыхнуло на меди чернильницы, превратило разложенную на столе карту кусочка моря с заливом и устьем Невы в загадочный портулан неведомых земель. Павел повернулся к окну, в котором росла стремительно синева чистого неба. Ветер развеял тучи, и, едва солнце начало спускаться к горизонту, ударил мороз. Дорогой на Морскую Павел, откинувшись на сиденье в углу кареты, слушал поскрипывание свежего, хрусткого снега, по-особому звонкое, гулкое в нависшей над городом тишине.
Он велел Кутайсову отослать всех слуг, сам запер дверь, оставшись в доме вдвоем со ждавшей в гостиной женщиной. Поднялся медленно по лестнице и, бесшумно переступив порог, глядел на Шевалье несколько мгновений, пока, почувствовав, она не обернулась. Подошел, словно уговорено было, что она не поднимется навстречу, не скажет ни слова; бережно поднес к губам теплую руку.
* * *
Последняя свеча в медном шандале, протрещав, потухла. В поднявшейся от пола темноте Павел, затаив дыхание, прислушивался, словно верил, что сейчас произойдет что-то дивное — может быть, отверзнутся небеса или лягут на плечи горячие, торопливые до ласки женские руки.
Зашелестев платьем, Шевалье поднялась, и у Павла на мгновение свело дыхание. Стремительное движение пышных юбок обдало ноги ветерком, скрипнула дверь. Несколькими мгновениями спустя озарилась светом соседняя комната, с подсвечником в руках Шевалье остановилась на пороге:
— Я взяла это на камине. Вы не знаете, есть ли в доме еще свечи?
Не отводя от ее лица взгляда, Павел медленно покачал головой.
— Тогда придется ужинать в темноте. Они погаснут через четверть часа.
— Это немало… Как думаете вы, — вскинул он голову, пораженный неожиданной мыслью, — когда родился Иисус?
— Когда? Ночью на 25 декабря… но календари различны.
— Нет, другое. Когда, в начале ночи, на ее исходе, в полночь?
— Не знаю. В детстве мама говорила со мной о Евангелии, но потом она умерла, а отец не любил попов. Когда убили короля, стали закрывать церкви. Я была однажды Богиней Разума на празднике в Лионском соборе. Но потом, в Париже, я поняла, что Верховное существо — для тех, кто хочет править другими, а человеку, который просто хочет жить, нужен Бог.
Она улыбнулась, поправила свечу:
— Давайте допьем вино. Говорить можно и в темноте.
Павел послушно поднес к губам бокал, отщипнул вилкой кусочек крылышка индейки.
— Расскажите, что гнетет вашу душу.
— Простите, я, наверное, сказала что-то не подумав, а вы придали случайной обмолвке значение.
— Нет. Я понял все. Говорите, я так хочу!
— Если вы приказываете… Мы с мужем приехали в Париж после казни Робеспьера, а через год он получил из Гамбурга приглашение в труппу. В Париже для нас не было работы. Я осталась одна, он должен был написать, когда устроится. Была зима, самая холодная за сто лет, многие умирали потому лишь, что не могли достать дров или немного еды. Я играла, когда удавалось, тянула каждое су, не вставала весь день с постели, чтобы не испытывать холода и не хотеть есть. Наверное, многие жили так. А потом муж прислал денег, письмо. Я уехала в Гамбург и думала, что все кончилось.
Последняя свеча затрепетала. Женщина торопливо, по-детски доверчиво протянула к пламени руку, словно хотела удержать его. До дрожи острое чувство жалости пронизало Павла к беззащитности замершей в мерцающем свете руки, дрогнувшего, потерявшего завершенность неживой, скульптурной красоты лица.
— Свечи должны быть в буфете.
— Нет, не надо. Я сейчас привыкну к темноте и буду видеть ваше лицо.
— Тогда рассказывайте.
— Я приехала в Гамбург. Муж не играл в театре, он держал игорный дом. Все было хорошо, кажется, и денег довольно. Потом я начала скучать по Парижу. Закрывая глаза, видела сиреневую дымку над крышами, в спину вступала ломота, как бывает, когда долго ходишь, сгорбившись от холода; мерещился на нёбе привкус вареной картофельной шелухи. И по всему этому сердце сжималось от тоски.
— Разве вы не могли вернуться?
— Куда? В первый парижский вечер, когда мы с мужем только приехали из Лиона и ночевали на постоялом дворе, поужинав привезенными с собой, в узелке, яйцами, сваренными вкрутую?
— Я думал, вы говорите о городе, не о себе самой. Так, значит, вина на вашем муже?
— Нет. Он такой, как все, и, наверное, прав во всем. Когда он понял, что мне не в радость жизнь в Гамбурге, он оставил игорный дом. Мы уехали, в Данциг сначала, потом в Россию. Это было все равно что бежать по коридору, полному зеркал: снова и снова видишь свое лицо. И я поняла, что была счастлива за всю свою жизнь только те несколько часов в Лионском соборе.
— Почему?
— Не знаю. Может быть, это была действительно актерская игра, не кривляние, как все остальное… нет.
Павел подошел к ней, положил руки на плечи; нагнувшись к волосам, вдохнул душный аромат незнакомых, тяжелых духов.
— Вы проведете эту ночь со мной?
— Я здесь.
— Нет… не могу говорить иные слова, лгать — а назвать, что чувствую к вам, не умею. Просто хочу, чтобы вы были со мной сейчас.
— Если вы хотите. Но это не изменит ничего ни для вас, ни для меня.
* * *
Приняв вахт-парад последний раз в уходящем году, Павел сразу прошел в кабинет разбирать почту. Что-то не складывалось по его плану: война не кончилась письмом в Париж. Теперь не время было разбираться, что тому виной: неуемные претензии первого консула или несокрушимое упорство англичан; Россия не смогла стать в стороне от схватки. Ответом на вооруженный нейтралитет стало полное запрещение торговли со странами, этот пакт подписавшими; английские крейсеры преследовали русские суда, как пиратов, преступником был для них и всякий, посмевший идти с грузом в Россию. Воронцов окольными путями, будто не посол великой державы, а мелкий купец-комиссионер, решивший погреть руки на чужой коммерческой тайне, сообщил, что готовится отплытие в Балтику эскадры Хайда Паркера и Горацио Нельсона с приказом — стереть с лица земли Копенгаген и Петербург. А Воронцов, вместо того чтобы протестовать против разбойного рейда, взывать к справедливости государей Европы, газетам английским, наконец, позволяет себе умничать, рассуждать о ненужности для России конфликта с Великобританией!
Следовало подумать об обороне. В Кронштадт, Архангельск, Иркутск даны указания обеспечить защиту берегов от англичан; Павел, подумав немного, набросал письмо генералу Сухтелену, указав, как построить оборону Соловецкого монастыря. Гнев на Воронцова не проходил. Император поморщился, досадливо отодвинул бумаги, походил вокруг стола. Что же, Семен Романович русским себя не считает? Думает, коли живет в Лондоне, так управы на него нет? Хохотнув зло, взял перо, не садясь, набросал распоряжение Обольянинову — взыскивать впредь ущерб от пиратских действий английского флота на воронцовском имуществе. Пусть подумает, о чьих интересах следует печься!
А ночь, новогодняя ночь, выдалась безрадостной. Ее Павел хотел провести уже в Михайловском замке, но комнаты не были до конца отделаны, твердили о сырости стен — и приходилось жить в Зимнем, где и праздник не праздник. Рано уйдя из-за стола, он лег в постель, накрылся с головой — знобило, но уснуть долго не мог. За окном вспыхивали какие-то цветные сполохи, высвечивая над кроватью ангела кисти Гвидо Рени. Картина предназначена для спальни Михайловского замка; приказав повесить ее здесь, Павел ощутил, как слабеет горечь от сознания невозможности быть, где мечталось, и подолгу смотрел в глаза ангелу, то ли вопрошая о чем-то, то ли отвечая ему.
Теперь, в неровном, мерцающем свете, лицо ангела, обрамленное пышной копной волос, казалось устремленным навстречу ветру, полным мирских страстей. Вспоминался почему-то портрет Александра Великого на геммах. И Павел, захваченный пришедшим вдруг радостным чувством, в полудреме вспоминал, как давным-давно Порошин показывал ему на карте с непривычными названиями гор и рек путь македонской армии.
Проснулся он со свежей, ясной головой и, умывшись торопливо, прошел в кабинет. Порывшись в бюро, достал охапку карт, разложил на столе.
Пришедший через четверть часа Ливеи застал императора сосредоточенно склонившимся над приложенными Друг к другу краями картами. Павел вышагивал циркулем уже у самого края и, крикнув на стук «войдите», записал цифру на листочке, посопел, что-то прикидывая, стал замерять снова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33