— Знакомьтесь. Владимир Михайлович Яшвили.
— Рад чести.
— Владимир Михайлович недавно к нам примкнул. Пожалуй, мы вдвоем и есть теперь в столице. Многие, кто, как ожидать можно было, примкнет к нам, в перемене царствования увидели разрешение всех вопросов.
— Но вы-то сами?
Евграф, придвинув гостю стул, сделал приглашающий жест, потом сел сам, ровно, не касаясь спинки стула, и заговорил, медленно подбирая слова:
— Государя я, в самом деле, знать бы должен. Но сказать, как поступит, не могу. Он — как птица хищная, вырезанная из камня. Клюв, крылья, когти — тепла нет. Солдат не велел на работы сторонние брать, казнокрадов из провиантмейстерства унял, справедлив. Только солдатам, которых Аракчеев насмерть забил, все равно — полновесен ли паек.
— Так подымутся казармы, если позвать?
— Теперь — нет.
— Да в том ли нужда? — подавшись вперед, четко выговорил Яшвили.
— Бог мой, Владимир Михайлович! Ужели вы верите в гатчинскую доброту, прусское благоденствие да шпицрутенами вскормленное процветание?
— Но и в шестьдесят второй год не верю.
— Выходит, ждать от государя благости, советы добрые подавать, за которые, коли смилуется, в Сибирь сошлет, а нет — прямо на плаху?
— Отчего? Только кому прок от переворота, разве что новым Орловым да Потемкиным?
— Мыслимы ведь и люди честные во главе.
— Когда то было? Заговор — и во главе светлые иноки?! Орловы-то были еще не из худших!
— Выходит, ждать, покуда государи усовестятся? Или — бунта хотите? Молоды, не помните, каков он, бунт!
— Разве нельзя иначе? Франция ничему нас не учит? Короля поставили в то положение, когда он должен был созвать Генеральные штаты, а они объявили себя собранием, полномочным представлять нацию. Слышал я, что и у нас такое могло выйти, даже нового дворца в Кремле макет имел зал для собрания представителей народных.
— Не Екатерина Алексеевна ли тот зал заполнила бы? Колодниками разве что.
— Но ведь был Наказ, было собрание уложенное! Им бы — не уступать, стоять на своем…
— Попробовали бы вы.
— Так ведь когда еще случай будет, чтобы всем вместе собраться, при неприкосновенности депутатской!
— Стало быть, ждать у моря погоды? Евграф! Грузинов развел над столом сильными, бронзово-загорелыми руками:
— Не знаю. У нас теперь сил нет ни для того, ни для другого.
Усмехнувшись криво, Каховской поднялся из-за стола:
— Ладно. Еду завтра в Смоленск. Нужен буду — ищите оказию. А я буду искать дела, не разговоров.
* * *
Началом леденящего петербургского февраля император получил очередное, третье, прошение Суворова об отставке. Сколь ни приучал себя не гневаться на этого человека — торопливым росчерком «быть посему» залил чернилами пол-листа. «Войны нет и делать нечего», — писал фельдмаршал. Может быть, против орловских мужиков следовало послать его — со знаменами, штабом, артиллерией? Довольно того, что Репнин именем государя предал огню и мечу затерянные в глуши деревни. Умиротворение — слово, происходящее от русского «мир», а не «mort», не преминула бы заметить Екатерина. Что же, быть посему. Войны нет, отставка Суворову дана.
Люди, живущие на Морской и Невском, привыкли каждый день утром слышать ровный перестук копыт пяти лошадей по мерзлой мостовой. В эти часы, вызнав маршрут императора, все, кто привык ездить в карете и носить шубу внакид, старались не попадаться на его дороге, чтобы не выходить на ледяной ветер, ожидая в поклоне, пока неспешно проедут мимо всадники: государь, Кутайсов, трое драгун. Улицы вскипали торопливой суетой в девять, когда Павел начинал принимать вахт-парад. После одиннадцати суета стихала; развод кончался, и один Бог знал, что придет в голову императору. В этот час, ближе к полудню, сумрачным Невским проехала, свернув к Мраморному дворцу, блестящая кавалькада: свита Станислава-Августа Понятовского. Из окошка кареты разглядывал стройную перспективу зданий не пожелавший у заставы пересесть на коня неаполитанский дворянин, при особе экс-короля числившийся живописцем, Сальваторе Тончи.
Король ехал, как подобает королю, хотя бы и низложенному. За время, пока он со свитой добирался от Риги до Санкт-Петербурга, дважды пролетели мимо фельдъегеря, один — обогнав вереницу карет, другой — им навстречу. И в час, когда Станислав-Август оглядывал равнодушно покои Мраморного дворца, те самые, в которых еще три месяца назад жил Тадеуш Костюш-ко, пакет из Санкт-Петербурга был вручен в Риге лично в руки Петру Алексеевичу Палену. То была полная отставка с приписанными рукой государя четырьмя строками: «с удивлением осведомился обо всех подлостях, вами оказанных в проезде князя Зубова через Ригу».
Платона Александровича, выключенного со службы и сосланного в построенный еще для Бирона Рундальский дворец, Пален и в самом деле принимал так, будто тот был всесильным временщиком, а не опальным царедворцем, вышвырнутым едва ли не под надзор полиции. Но все должно было сойти с рук: Зубов явился за день до польского экс-короля, которому торжественная встреча была положена. Пален и доложил Куракину, что часть почестей пришлась на долю последнего пастушка Екатерины Великой потому, что ее первый любовник задержался в дороге; нельзя же было ввести магистрат в убыток, порушив сделанные приготовления, «черноголовые» и так кричат на всех углах, что русские варвары их разорили. Что до обеда — право, даже экс-королей не угощают вчерашними цесарками и собранными со стола, а потом разложенными снова ананасами! Не хватало еще вино снова разлить из графинов по бутылкам или дать ему простоять ночь; право, выхода не было.
«Осведомился». Письмо это немыслимое велено показать Бенкендорфу, но этого Пален не сделает. Отставка все равно отставка, можно ослушаться и в открытую. Петр Алексеевич перебрал быстро те бумаги, что держал в своем кабинете, в бюро красного дерева. Забрал два пакета, кинул в камин письмо от Никиты Панина. Огляделся, позвал секретаря и велел принять все дела под строгую сохранность до особого распоряжения свыше.
Приехав домой, велел позвать к себе жену и, как заведено у них было, быстро, ничего не скрывая, рассказал обо всем, кроме четырех строк рукой императора в письме, лежавшем теперь в шкатулке старой бременской работы.
— Но, может быть, есть большая опасность? Нам надо уехать?
Пален пожал плечами.
— Куда, Юлиана? Все, что у нас есть, — здесь.
Он помолчал, прошелся по комнате, мягко ступая. Размеренно, негромко закончил:
— Пусть уезжают мечтатели и недовольные. Я ошибся, за ошибку надо платить. Пусть так. Но ехать мне некуда и незачем.
* * *
Выждав две недели, Пален поехал в Рундале. Медлил не из расчета, по привычной осторожности — терять как будто уже нечего. И все же повременил, карету взял поплоше, с одним слугой, из города выехал, минуя Митавский тракт.
На проселках карету трясло, пару раз, в низинах, увязали в снегу колеса. Когда наконец в окошке загорелась под полуденным солнцем черепица кровель би-роновского замка, Петр Алексеевич, вздохнув, достал из кармана табакерку, взял добрую понюшку, со вкусом чихнул, приблизил лицо вплотную к стеклу. Внизу блеснул выметенный ветром от снега лед во рву.
Крутой лестницей провели его в приемную. Солнце., играя в прозрачных дубовых листьях-подвесках люстры, высвечивало яркие пятна на зеленых брокателях.
— Бог мой, Петр Алексеевич! Мог ли я, в изгнании этом, помыслить — шагнул к нему навстречу, картинно выгибая бровь, Зубов.
— А, так вы не наслышаны еще, Платон Александрович, о моей отставке?
— Стало быть, и вас не минуло? Но пойдемте, перед обедом хочу вам обитель свою показать. Право, покойный герцог заслуживал уважения, а участь его справедливой назвать нельзя, как и память о нем.
Они прошли через пустой, солнцем залитый танцзал, в окнах которого виден был мост через ров; зеленую комнату, где Пален острым взглядом приметил миланский черный, с позолотою, комод, инкрустированный сценками пасторали. В узком коридоре Зубов пропустил его вперед, вкрадчиво молвив из-за спины:
— А здесь скажите, лишен ли человек пророческого дара? Розы на панелях перевернуты, говорят, герцог так желал, словно знал, что мир пойдет вверх дном. Далее — моя обитель. — Он указал гостю стул, сев напротив, у крытого беломраморной доской секретера. — Право, иной раз думаю, не зажить ли помещиком? Рауты устраивать для окрестных дворянчиков, выступать в первой паре ганца, за стол приглашать человек по семьдесят. Охота тут, правда, говорят, ни к черту.
— А вы еще не выводили борзых?
— Представьте, и гостей не звал! Петр Алексеевич, доброхотов — довольно. Нашлись радетели, уведомили: покои мои в Зимнем государь Аракчееву отдал! Видел я довольно капрала этого, таким, как он, записочки на чины писал, в лицо не глядя, к себе не призывая, потому что им за счастье великое то, что государству — незначащая мелочь. Войско брата моего император на походе остановил, а то бы ом, как новый Ираклий, Персию сокрушил в самое сердце. А вы — охота!
— Платон Александрович, мои беды рядом с вашими значения мало имеют, но все-таки могу понять…
— Боже мой, не сетуйте! Я не забыл ни на миг, что вы пострадали за внимание, мне оказанное, и все произнесенное теперь — вам не в обиду.
— Что вы, об обиде и не помышлялось!
— Однако давайте подумаем, что можно для вас сделать. Чего бы вы хотели?
— Вернуться на службу.
— Бог мой, кому?
— Державе. Кто лучше разумеет пользу ее, Господи, веси, но, как бы события ни повернулись, не хочу быть частным лицом.
Зубов глянул на него быстро, тут же опустил глаза, задумался на мгновение.
— Ходы ко всякому двору найти можно, хоть бы к гатчинцами захваченному. Я дам вам письмо к сестре, она, пожалуй, сможет ваше дело устроить. Кстати, с лордом Уитвортом вы знакомы?
— Представлен, не более,
— Подумайте об этом. Россия не выполнила обязательств своих по участию в усмирении безбожной Франции. И, коли вы полагаете, что события могут повернуться…
— А сколь раз поворачивалась жизнь хозяина этого замка?
— Да. Но, знаете ли, что удивительно? Герцог был первым в Петербурге, когда строил этот дом, чтобы быть первым — здесь.
— Он так и не перестал быть курляндцем.
— Быть может. Вам легче его понять.
— Не во всем. Разницу между Российской империей и Курляндией я не могу не видеть.
Дернув обеспокоенно холеной рукой, Зубов с резким стуком задел камеей на безымянном пальце мрамор крышки секретера, поднялся.
— Пойдемте к столу.
— Благодарю вас, — негромко ответил Пален, в полупоклоне отводя взгляд от покрасневших щек бывшего фаворита.
За столом сидели вдвоем. Дворецкий, налив вино ко второй перемене, вышел, и Зубов, метнувшись взглядом по окнам, попробовал что-то сказать, неожиданно поперхнулся, быстро отпил из бокала. До десерта он дважды ронял салфетку; крутанув неловко серебряную вилку, солнечный блик пустил гостю в глаза и, заметив это, улыбнулся смущенно. Надкусив марципановый рожок, Петр Алексеевич положил его на тарелку, отер пальцы салфеткой:
— Князь, право, если решение ваше хоть в малой степени может быть для вас тягостно, будем считать, я не просил ни о чем.
Детски ясно вспыхнул и потух взгляд Зубова. Отпив глоток хереса, он отставил спокойно бокал, выговорит четко, холодно:
— Предоставьте мне, Петр Алексеевич, самому судить, что нынче нужно для блага России. Я, представьте, разницу меж ней и Курляндией тоже вижу.
Наклонив слегка голову в ответ, Пален скосил глаза на голубые изразцы печи. Разглядывать их в ряд было смешно: путник, с корзиной на перекинутой через плечо палке, бредет от синеющего вдалеке замка навстречу охотнику в шапке с перышком, а вслед охотнику смотрит весело дама в широкой шляпе…
— Хочу отдать должное обеду вашему, Платон Александрович. Право, ради одного этого, и то стоило провести шесть часов в карете.
— Рад угодить. Не пройдете ли со мной в кабинет? Я напишу, как обещал.
Принимая из рук князя вчетверо сложенную записочку, Петр Алексеевич коснулся беспокойно дрогнувшей холеной руки:
— Что же, Платон Александрович, до встречи, полагаю, в Петербурге?
Зубов принужденно усмехнулся, пробормотал что-то и шагнул, не оборачиваясь, к двери.
* * *
Мальтиец на русской службе, адмирал Осип де Рибас, получив приказ оставить пост губернатора Одессы и прибыть в Петербург, удивлен не был. Новый государь выметал начисто доставшийся по наследству ветхий дом. Так спокон века делали и на родном острове Рибаса. Девушки в день свадьбы надевали поверх белого платья черный передник и сметали с каменных полов сухую труху, оставшуюся от старых циновок.
В столице он, как следовало, явился к обер-полицмейстеру Архарову, но никаких уведомлений не получил. Не удивился и этому: предстояла коронация — кто собирался в Москву, кто носился по знакомым, выискивая протекции, кто ступал воздушной походкой, не замечая никого вокруг, в предвкушении обещанных наград. До отставного губернатора никому дела не было.
Стиснуло виски беспокойством на второй день по приезде, когда, бросив случайно па Морской взгляд в высвеченное полуденным солнцем окошко тяжелой кареты четвериком, он узнал тающий профиль графа Литты, бальи ордена иоаннитов. Но прошел еще день, другой, а знак красного, разлапистого креста, похожего на пастушеское тавро, не попадался на глаза Рибасу. Орденские рыцари его не искали, правительство так и не вспомнило. Следовало подумать о себе самому.
В России всякое дело вершится людьми, близ трона стоящими, а обращаться к ним надлежит через знакомых и родственников. Новых фаворитов, всех этих аракчеевых, кутайсовых, плещеевых, кушелевых, мальтиец не знал; к Ростопчину, которого покойная императрица иначе как «сумасшедшим Федькой» не называла, идти не хотелось. Зацепка была одна: братья Куракины. Родственником по матери старшему, Александру, приходился давний знакомец адмирала Никита Панин, сын покорителя Бендер и племянник екатерининского канцлера, нот к нему-то Рибас и поехал.
Простой, светлого фасада, дом камергера, члена иностранной коллегии, показался столь тих, что мальтиец замешкался на подножке кареты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33