В Пневе, что Смоленской губернии, увидел, что крестьяне к приезду нашему спешно мост чинят — повелел все работы прекратить, из казны вернуть потраченные мужиками деньги, две с половиной тысячи рублей, а виновного, помещика Храповицкого, под горячую руку повелел даже расстрелять.
— Бог мой!
— Что вы, не исполнилось. Государь отходчив — решает он быстро, но всегда готов внять доброму совету. Храповицкого станут судить: хотя, по справедливости говоря, какой суд его накажет?
Безбородко улыбнулся, надменно вскинув подбородок, кошачьи сощурил глаза:
— Впрочем, было и смешное. В Смоленске генерал Философов, по старости своей да сознанию неисправности дел, подавая государю рапорты, уронил, а тот сам наклонился поднять, генерала остановив словами: «Я помоложе тебя».
София отвела глаза. Сквозь балюстраду видна была глухая стена экзерциргауза, песчаная аллея.
— Спасибо, Александр Андреевич,
Четверть часа спустя, сдерживая биение сердца, она, не велев докладывать, вошла в кабинет мужа и с порога, не давая ему обернуться от стола, спросила быстро:
— Ты виделся с Архаровым?
* * *
В начале мая, по завершении коронационных торжеств, Пален приехал в Петербург, на день опередив возвращавшихся из Москвы придворных. Обер-полицмейстера Архарова, впрочем, ему, хоть и выключенному из службы, посетить все же пришлось, но показался Николай Петрович странен.
Хмуря полное, красное лицо, оглаживая вкруг лысины легкие прядки волос, говорил он нечто столь невразумительное, что Петр Алексеевич насторожился, глянул пристально:
— Полноте, ладна ли поездка? Государь здоров?
— Здоров… но и не вполне. Я же вам поименовал резоны некоторые, приметы.
— Приметами пусть знахари беспокоятся. Всерьез принимать надлежит лишь мнение лейб-медика.
— Да что же? Это у англичан, знаете ли, священники из докторов служат, так и выходит всякое, у нас же…
— Вы, видно, приехали недавно, Николай Петрович?
— Да, императрицу в Павловск провожал. В ночь — сюда, в карете соснул немного.
— Тогда вас, наверное, беседа наша утомляет. С разрешения вашего оставлю вас?
— Хорошо. Вы заехали бы к Трощиискому. Он у Платона Александровича… Вы ведь говорили с Платоном Александровичем?
— Вам ли не знать.
К Трощинскому заехал он в тот же день, после полудня, и, поговорив четверть часа, понял: зреет заговор. Новость эта не обожгла, Петр Алексеевич, намеки спокойно дослушав, ответил уклончиво: игра была не его. Трощинский тоже осторожничал, так и разошлись, все поняв, ничего не высказав. Пален попрощался вежливо и поехал к Жеребцовой.
Ему важно было застать Ольгу Александровну одну, и потому, велев кучеру быть наготове, за углом, послал слугу справиться о муже, назвавшись посыльным. Едва сноровистый парень, показавшись на крыльце, сделал условный знак, Петр Алексеевич дернул шнурок, карета покатила мягко и остановилась против дома ровно настолько, чтобы он успел выйти.
— …имею записку к вам от Платона Александровича.
— Садитесь же!
Жеребцова улыбнулась, округляя локоть, распечатала конверт, показав из-под приподнявшегося рукава сильную, вырисованную четко руку.
— Как он? Давно ли виделись?
— Последний раз — полтора месяца назад. Поверьте, Рундале — место, достойное прихоти самого Бирона. Конечно, князь скучает, достойного общества не заменит ничто, и все же…
— Ну да, если бы его сослали в Лодэ, Динамюнде или на Камчатку, было бы хуже. Но вы тоже пострадали, к тому же по вашей вине?
— Только по своей, коли это вина. Я принял в городе моем брата вашего, как подобает принимать первого сановника империи, и поступил бы так же снова.
— Вы смелы. Так чем могу вам помочь?
— Государь ныне окружен людьми новыми, мне не через кого даже передать прошение о возвращении на службу.
— Иных невелика честь знать. Впрочем, в фаворе Ростопчин… но, коли речь о должности военной, он может и не помочь, с Аракчеевым они не всегда ладят.
— Этот капрал?
— Граф. Генерал-провиантмейстер, хозяин Петербурга, все и вся.
— Ольга Александровна, может быть…
— Постойте! Я поговорю с Шарлоттой Карловной, ведь она помнит вас?
— К графу Ливену и его супруге я всегда питал самое большое уважение, но довольно ли влияния воспитательницы дочерей государя?
— А будет не довольно, пойду к Безбородко. Это уже забота моя, вы наш, и я вам помогу.
— Я, право, не знаю, чем и отплатить за доброту вашу.
— Не стоит, Петр Алексеевич, я ведь еще и не сделала ничего. Но государь вернется только в июне, не ранее.
— Искусству ждать мне пришлось уже научиться.
— Ну, ненадолго ведь!
…Ко дню рождения императора. 20 сентября, Пален будет вновь принят на службу в должность генерал-лейтенанта. Как Ольга Александровна доказала Безбородко важность и неотложность такого решения, кто ведает. Впрочем, канцлер женщинам отказывал редко — слишком долго, безвестным канцеляристом, мечтал он видеть гордых светских дам со склоненными перед ним головами, чтобы не ценить этого теперь.
* * *
В Петербурге стояла нестерпимая, влажная жара, и Резанов прятал усмешку, бросая взгляд на глухие воротнички и толстенные манжеты иркутских гостей. Братья Яков и Петр Мыльниковы, Петр Дмитриевич Мичурин располагались по-хозяйски, оставляя стулья от стола поудобнее. Косился на них, пристраиваясь с угла, Иван Голиков. Сыну его, Николаю, поначалу и стула не нашлось, стал у окна, за спиной руками опершись о подоконник, но Резанов, приметив это, шепнул на ухо лакею — подать кресло. Место Голиковым указано, попытка сговориться с иркутскими дельцами за спиной Шелеховых наказана — вложили Иван Ларионович и Наталья Алексеевна в дело по двести тысяч, а пай будет у нее в три раза больше, с учетом компанейского имущества. У Шелеховой наличных больше и не было, а вот Голиков мог и вчетверо вложить, да не позволено: знай место! Ему быть на третьих ролях, ну, а вторые — Мыльниковым, за верное разумение общего интереса. Так сговорено; теперь купцы прочтут со вниманием подготовленные Николаем Петровичем бумаги, подпишут, выпьют по стопочке — и миллионное дело начато.
В строгом вдовьем платье, с бледным от пудры лицом, вступила в комнату Шелехова, улыбаясь одними губами на поклоны, прошла быстро во главу стола.
— Рада видеть всех вас в сборе. Это — самая светлая память мужу моему. Сколь жива, не забуду: зимовали на Ситхе, цингой мучились, на ужин, обед, завтрак — одна рыба-юкола, топили очаг мхом, от дыма едучего глаза слезились, а он говорил: стоять компании нашей на славу российскую вовеки. Вот за то, что и вам, видно, слова его не в пустое, спасибо.
Мичурин, пожевав солидно губами, хотел вымолвить что-то, Яков Мыльников тронул его локтем, поднялся, молча поклонился Шелеховой. Следом встали, головы свесив, как на панихиде, остальные, один Голиков, на-бычась, только зад приподнял, ладонями в столешницу упершись. Помолчав, сели. Кашлянул густо старший Мыльников, пододвинул к себе разложенные по столу бумаги, спросил:
— Обговаривать заедино будем или частями?
— Я бы предложил постатейно обсуждать, — с мягкой, ироничной улыбкой ответил Резанов.
Мыльников поморщился:
— Статей тут много, значение их разно. Слово только мудреное, проще было бы договор обычный составить.
— Яков Прокопьевич, договором тут не обойтись, — уверенно, громко проговорила Шелехова, — как-никак полматерика иного берем. Соглашение государь утверждать будет, потому, думаю, благодарить нам надо Николая Петровича, что взял труд на себя составить бумагу, при дворе формой принятую.
— А мы и благодарны, Наталья Алексеевна, в той мере, что пай готовы выделить.
Резанов поморщился болезненно, поймал строгий взгляд и, против воли, смастерил на лице улыбку.
— Теперь к делу скажу. Капитал мы обозначаем в 724 тысячи рублей, на акции, по тысяче каждая, поделенный. Корабли, числом девять, сюда не входят, сколь я понимаю?
— Нет. То — собственность компании.
— Так, добро. Ну, а коли, к примеру, «Симеон» или «Феникс» разобьется, как с иными кораблями случалось, на ком убыток?
— На компании.
— Разумно. Только посуди, Наталья Алексеевна, не остановит ли положенье такое иного, кто хотел бы деньги вложить? Смотри, выходит, что прибыли мы делим по акциям, а коли управляющих плохо подобрать или, к примеру, капитанов — корабль на камни, товар в море, а прибыль?
— Яков Прокопьевич, мы ведь и доход обещаем не пять копеек на рубль!
— То верно, верно. Так ведь обещанием шубы не подобьешь. Как-то выходит, что у кого деньги есть, тот не больно другим доверяет, а доверчивые безденежны.
— На то, — блеснула глазами Шелехова, — есть ответ! Как компания создастся, пайщики изберут свободно директоров, те и будут все вести, за все отвечать. Пенять тем, кто деньги вложил, кроме как на себя, не на кого будет!
— Мудро. Изберут, само собой. Надо понимать, по капиталу. Однако душно тут. Я-то так думал: бумагу надо прочесть да на вольный воздух выйти, голову просвежить. Так ли, господа купечество?
Иркутские кивнули согласно, усмехнулся зло Иван Голиков. Наталья Алексеевна поднялась резко:
— Воля ваша!
Проводив, вместе с зятем, гостей в сад, она помедлила у малой беседки, поставленной слева от крыльца, жестом отослала Резанова. Чуть погодя, обогнув украдкой беседку, подступил к ней Мыльников.
— Стало быть, директора будут, Наталья Алексеевна?
— Будут, — бросила она отрывисто, резко, почти не тая голоса, — двое. Сын мой и ты.
— Ну, коли так, можно и сговориться, — сведя глаза в щелочки, пробормотал, как промурлыкал, Мыльников.
Час спустя бумаги о соединении Северной компании, основанной Григорием Ивановичем Шелеховым, и иркутских американских компаний были подписаны. Дело оставалось за привилегиями.
В начале августа проект устава Американской компании с пометкой Александра Борисовича Куракина «государь одобряет» внесли в коммерц-коллегию. Но здесь силен еще был воронцовский, державинский дух; сидевшие вдоль дубового, неподъемного стола люди, вместо того чтобы подписи свои поставить, потребовали отчеты, карты, описания промыслов, чертежи поселков и укреплений. Резанов, думавший прокрутить дело быстро, покуда в Иркутске не опомнились, осатанел — представлять ему было нечего. Метнулся к Алексею Куракину. Тог был холоден, насмешлив, заставил прождать час в приемной, чтобы сказать свысока:
— Однако это ваша забота была — нужные бумаги представить. Или вы полагаете, мое участие их заменяет? Государственные дела вершатся в порядке установленном.
Николай Петрович поглядел яростно, с губ не сорвалось едва колкое словцо, сдержался. Поклонился церемонно, пожелал генерал-прокурору доброго здравия и поехал домой.
Тещу он увидел только вечером, когда вернулась та от модисток. Пряча глаза, запнувшись два раза, сказал про неудачу. Шелехова, застыв лицом, спросила негромко:
— Сколь давал?
— Кому?
— Куракиным, кому же еще.
— На двадцати сошлись.
— На двадцать они и наработали. Дай пятьдесят.
— Наталья Алексеевна, не много ли?
— А все потерять — не мало ли? Полмиллиона попросят — и то дам, потому как с привилегией мы хозяева всему, цену на все свою поставим, любую потерю за год-другой окупим. Или ты хочешь, чтобы другие из-под нас перебивали? Начни с пятидесяти, дашь, сколь надо будет!
* * *
Весной еще, в пору встреч императора с польским экс-королем, Мария Федоровна приметила дворянина из свиты Понятовского неаполитанского художника Сальваторе Тончи. Итальянская школа глиптики привлекала ее особо, и, даже узнав, что Тончи занимается только живописью, а с камнем никогда не работал, она сохранила к маэстро прежний, восторженно-беспокойный, интерес. Прошли сухопутные маневры в Гатчине, потом морские, и, едва свезли вещи на берег с «Эммануила», София велела Протасовой написать неаполитанцу.
В Павловске Тончи зван был к императрице дважды: посмотреть ее коллекцию и обсудить композицию двух камей. Это случалось в послеобеденные часы, распорядок жизни двора всегда оставлял Тончи свободным все утро. Грешно было бы не пользоваться чистым, прозрачным светом, который сгинет скоро в осенней непогоде, и художник старался пораньше вынести мольберт в облюбованную им беседку в тупичке боковой аллеи. Модель особого значения не имела, главное — найти тона для растворенной в воздухе алмазной пыли, перелива теней, застывшей в безветрии ветки жимолости.
…Неровный топот сапог, звон оружия обрушился на него внезапно, и, только оторвавшись от мольберта, Тончи понял, что несколькими минутами ранее слышал зов трубы. Он опустил глаза на розовый песок, подернутый тенями за миг до того, как взметнуться под ногами бегущих, и стряхнул оцепенение, лишь когда опустела аллея. Прислушался, осторожно поправил мольберт. Постоял у балюстрады, глядя поверх ровно подстриженных 'кустов, закрыл глаза, отрешаясь от тишины. Потом торопливо, до боли в дрожащих пальцах сжимая кисть, стал бросать на холст темную зелень мундиров, повторенные тенями, как отражениями на льду, ряды взметнутых бегом сапог; проблески перевязей, косые росчерки штыков. Так Сальваторе проработал до полудня, возвращаясь то к одной, то к другой детали, прислушиваясь к доносящимся от дворца звукам. Все было как обычно, словно не промчалась по аллее дышащая жарко толпа, а эскиз — завершен. Он собрал не торопясь кисти, сложил холсты. Выйдя на центральную аллею, огляделся, поняв по поломанным кустам и перемешанному мягкому песку, что здесь пробежало не менее двух батальонов. Начищенная пуговица с вензелем блестела в траве, на краю глубокого следа от колеса фуры или орудийного лафета. Стояла глубокая послеполуденная тишина.
Тончи, ожидая каждый миг окрика, прошел мимо эк-зерциргауза, помешкал перед главным входом. Никто его не остановил ни здесь, ни на лестнице, и художник невольно ускорил шаг, предчувствуя в мертвенной тишине дворца события много более грозные и бесповоротные, чем пожар или бунт.
Но еще до обеда Тончи узнал, что случилась всего лишь военная тревога. Правда, ходили слухи, будто сигнала к ней никто не подавал и что сам император не мог скрыть беспокойства, когда площадь перед дворцом запрудили войска;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33