Нет, неправда, конечно, я обрадовался, но не так, как обрадовался бы еще недели две назад, когда еще не решил ехать к маме…Я что-то говорил и благодарил, а сам думал: ну что стоило ей прийти дня через два, когда я был бы уже далеко и ничего этого не узнал бы, и мне не пришлось бы притворяться. А сейчас, выходит, я должен буду обмануть и Капитанскую дочку и всех ребят, которые, я знаю, ждут меня в школе.А она радовалась за меня, и Андреич тоже радовался, а я все время боялся, что он скажет ей о том, что я собрался в деревню, но он, молодец, ничего не сказал – видно, догадался по моему виду, что нельзя об этом говорить. И я чувствовал себя по-дурацки и не знал, что мне делать.Она ушла, и я подумал, что теперь я, наверно, ее долго не увижу.Когда она ушла, Андреич покосился на меня и спросил:– Деревня-то побоку?– Поеду, – сказал я.– В батьку! – сказал он, и я не понял – осуждает ли он меня за это или наоборот. Скорее все-таки – наоборот…С Ливанскими я попрощался, а к Нюрочке даже не зашел – она ведь думала, что я уже уехал, и мне лишний раз волновать ее и себя было ни к чему. Дядя Юра как-то по-особенному пожелал мне счастливого пути, а тетя Люка, всхлипывая (что-то она стала часто всхлипывать), сказала, чтобы я берег себя и, если что нужно, чтобы я обязательно написал…Провожали меня Оля и Юрка. Когда до отхода поезда осталось две минуты и у Оли покраснели глаза, Юрка сказал:– Т-ты д-давай пиши… и вообще…Оля засмеялась. Такой я ее и запомнил: глаза красные, а сама смеется, закинув голову…– И ты пиши, – сказал я.– А куда же напишу я? – сказала Оля.– Напиши куда-нибудь, – сказал я.

…Поезд стучал-постукивал и бежал мимо каких-то городов и сел, и поселков и лесов, и рек и перелесков, и стучал по мостикам и переездам, и покачивался с боку на бок и катился далеко-далеко.…Я не буду рассказывать, как я приехал в Москву, и как я взял билет до Иркутска на Ярославском вокзале, и как я сел в поезд и залез на верхнюю полку и заснул. А потом проснулся, и около меня шевелились какие-то рыжие усы и что-то мне говорили.– Подъем, подъем, – услышал я. – Так можно все на свете проспать! Смотрите, юноша, какая красота!Я вначале ничего не понял – я только увидел рыжие усы, которые шевелились около меня. Я повернул голову – и передо мной побежали какие-то картины: озеро и в нем плавают утки, потом лесок и коровы около, потом цветные поля и опять коровы и ели, и сосны… и опять озеро…Дядька с рыжими усами, похожий на верблюда, спросил, как меня зовут.– Саша, – сказал я.– Великолепно, – сказал дядька. – А ну-ка, Саша, слезайте, будем пить чай.– Спасибо, – сказал я и слез со своей верхней полки.– Идите умойтесь. – сказал дядька. – У вас есть полотенце?– Есть, – сказал я.Я достал свою сумку, расстегнул «молнию» и вынул оттуда полотенце, мыло в коричневой мыльнице, пасту и щетку в зеленом футляре. Очереди не было, и я быстро помылся. Когда я вернулся в купе, на столике уже стоял чай и были разложены всякие припасы, и Верблюдыч, прихлебывая из стакана, говорил что-то другому дядьке, которого я и не заметил раньше.– Здравствуйте, – сказал я.
– А-а, Саша, – сказал Верблюдыч, – садись-ка.– Эт-т-та что? – спросил дядька.Рожа у него была красная, одет он был в полосатую пижаму. У него тоже были усы – не такие, как у Верблюдыча, а маленькие «сопливчики» под носом…Я сел рядом с Верблюдычем, и он мне подвинул стакан с чаем.– Тебя как зовут? – спросил полосатый в пижаме.– Саша, – сказал я.– А ты кто? – спросил дядька.– Физик, – сказал я.– Химик? – спросил дядька.– Астробиолог, – сказал я.– Ну, ладно, ладно, – сказал Верблюдыч, – пей чай, Саша…– Спасибо, – сказал я.– Вот они – молодежь, – сказал дядька в пижаме и ткнул в меня пальцем.– Ну чего «они», – сказал Верблюдыч. – Тебе сколько лет, Саша?– Шестнадцать, – сказал я.– Знаем мы, – сказал дядька.– Шестнадцать, – сказал я.– Ну что вы, в самом деле, – сказал Верблюдыч.– Я знаю, что я, в самом деле, – сказал дядька в пижаме. – А куда, если не секрет, едете? – спросил он.– В Иркутск, – сказал я.– Великолепный город, – сказал Верблюдыч, – я сам оттуда.– Ага, – сказала «пижама». – А ты что же там – живешь?– Ага, – сказал я.– Ага, – сказала «пижама». – Ха-а-роший ты парень…– Ага, – сказал я.– Саша, – сказал Верблюдыч, – вы первый раз по этой дороге едете, – я вам хочу красивые места показать.Мы вышли из купе и стали около окна.– А к кому вы, если не секрет, едете? – спросил Верблюдыч.– Секрет, секрет, понимаете, секрет! – чуть не заорал я. – К отцу.– Великолепно. А он что, там работает?– Да.– А где, если…– Секрет.– Понимаю. А на какой улице он живет?Чтоб ты пропал, чтоб вы все провалились, и ты, верблюд несчастный.Если бы я знал хоть одну какую-нибудь улицу в Иркутске!..– На улице… Карла Маркса, – сказал я, надеясь, что такая-то улица там наверняка есть.– Великолепная улица. Главная. А дом?– Двадцать пять, – сказал я.У Верблюдыча брови поползли вверх.– Вы уверены? – осторожно спросил он.– Уверен, – сказал я в отчаянии.…Поезд все шел и шел. Стучал-постукивал на стыках и покачивался, и катился далеко-далеко, а я стоял у окна и думал обо всем: о маме, о бате, о Нюрочке – как она там, и о себе, конечно, и мысли эти были не очень веселые, – грустные и непонятные были эти мысли…– Не сообщить ли в милицию, – сказал однажды дядька в пижаме. Он думал, что я не слышу.– Что в милицию? – спросил Верблюдыч.– Насчет пацана, – сказал дядька, – чего-то он подозрительный.– Странный вы человек, – сказал Верблюдыч.– Странный не странный, а поколение нынче у ж а с н о е, – сказала «пижама».– Слушайте, вы… – сказал Верблюдыч.С тех пор я старался как можно меньше бывать в купе, и, когда Верблюдыч звал меня пить чай, я вначале смотрел, нет ли там этой «пижамы», а уж потом заходил. А Верблюдыч относился ко мне хорошо – стоял подолгу со мной у окна и рассказывал много интересного про Сибирь и ни о чем не расспрашивал.Не помню, какая это была станция. Помню только, что довольно большая и поезд стоял там долго. Я подошел к окну и увидел, что «пижама» разговаривает с милиционером и показывает на наш вагон, а милиционер кивает и собирается войти в вагон… «Конечно, за мной», – сразу подумал я.Я кинулся в купе – Верблюдыча не было, – схватил свою сумку и куртку и помчался в другой вагон. Поезд тронулся, и я увидел, как дядька в пижаме лез в наш вагон, а за ним и милиционер, придерживая сумку и пистолет. Я стоял на площадке соседнего вагона и видел, как они оба влезли. Я зажмурился и уже приготовился прыгать, но меня кто-то сильно ухватил за шиворот, и я почти повис в воздухе.– Совсем чокнулся, – сердито сказал какой-то бас.Он держал меня за плечо своей огромной лапищей, и я видел на ней синий якорь и надпись. Потом он повернул меня к себе, и я увидел здоровенного молодого парня в клетчатой ковбойке.Я испугался – может, это проводник? – хотел потихоньку вывернуться, но он заметил и так сжал мне плечо, что я еле удержался, чтобы не заорать.Но парень оказался пассажиром. В его купе никого не было – только на верхней полке спала, укрывшись простыней, женщина. Парень усадил меня, сам сел напротив, Я сидел опустив голову, и черт знает что творилось у меня на душе.Парень вдруг присел передо мной на корточки, как перед маленьким, и заглянул мне в глаза.– Однако ты, паря, чего-то не тое, – сказал он. – У тебя, я гляжу, настроение… того…Женщина на верхней полке чуть приподняла простыню с лица, и я увидел большой карий глаз. Парень погрозил ей пальцем.– Не шебаршись, не шебаршись, Зойка, – сказал он, – человека выручать надо. Ну, рассказывай, – сказал он мне и опять сел напротив.Я молчал, – что, в самом деле, я ему рассказывать буду?– Не хочешь, – удовлетворенно сказал парень, – вот и я такой же был – упорный. Ну, тогда я буду спрашивать, а ты отвечай. И не думай молчать! Я знаешь кто? Я самый законный жулик в Сибири, и меня не проведешь. Не веришь?Зойка захихикала, и он опять погрозил ей пальцем.– Не веришь, значит, – с сожалением сказал парень, – тогда смотри, – и он поднес к моему носу огромную лапищу. Якорь я заметил еще там, на площадке, а вот надпись разобрал только сейчас. «Не забуду мать родную» – было написано там. Я пожал плечами, тогда он быстро скинул с себя ковбойку и остался в майке, и я чуть не ахнул – так он весь был разрисован. На груди – голая женщина, на правом плече – какой-то черт с котомкой за плечами идет по луне и надпись: «Почему нет водки на луне»; левая рука вся переплетена огромной змеей и тут тоже надпись: «Нет счастья в жизни». Что-то там было еще нарисовано, но я не успел заметить – парень быстро натянул рубашку.– Нашел чем хвастаться, охламон, – смеясь, сказала Зойка из-под простыни.– Надо же мне к нему в доверие войти, – сказал парень, – сдается мне, он из нашей породы, из жуликов.Я даже задохнулся от возмущения.– Э-т-то п-п-почему еще? – сказал я, заикаясь.– Скажи-ка, – удивленно сказал парень, – еще заикается! А если милиция за тобой бежит, а ты – от нее, так ты кто? Честный человек, да?Видно, у меня было такое выражение, что парень вдруг замолчал. Он внимательно посмотрел на меня и спросил:– Сам откуда?Я сказал. Парень присвистнул и спросил, чего это меня так далеко занесло.Ну и пришлось мне кое-что ему рассказать, не все, конечно, а так, кое-что. Еду, мол, к матери, а отец уехал надолго, и мне надо же с кем-нибудь жить. Кажется, он поверил. Он только спросил, знаю ли я, где живет мать, и когда я замялся, он сказал, что ничего – он в Иркутске все знает и уж как-нибудь ее разыщет.– А чего от милиции бежал? – спросил он. – Без билета, что ли?Я показал ему билет. Он пожал плечами.– Чудак, – сказал он. – Ну, не мое дело. Мы вдвоем в купе едем. Если уж тебе с милицией не хочется встречаться – спрячу, за сына выдам. А сейчас мы подрубаем. Зойка, давай слезай, люди есть хочут.– Отвернитесь, мальчики, – сказала Зойка, и мы вышли в коридор. Мы стояли у окна, и перед нами бежала степь. Ровная-ровная – ничего на ней нет, только изредка попадаются три – четыре березки – белые, стройные – да еще маленькие озера, как разбросанные там и сям зеркала. Когда долго смотришь в вагонное окно, особенно если едешь по ровному месту, все начинает вдруг поворачиваться, кружиться, и тебе кажется, что ты стоишь на месте, а это земля и все, что на ней, крутится вокруг тебя. Вот и степь эта тоже начала кружиться, и я смотрел и смотрел, и ни о чем не думал, и был рад этому.Парень стоял, опершись локтем левой руки на раму, и над головой его вился сигаретный дым, а правая рука с синим якорем и надписью висела вдоль тела и чуть подрагивала в такт движению поезда.– Миллионы гектаров, – сказал парень задумчиво.– Ага… – сказал я.– Что понимаешь, суслик.Я хмыкнул.– Видишь, сколько земли пропадает? Ее ведь пахать надо. И вот что я тебе скажу: вот эти степи мы тебе положим на тарелочку и преподнесем.Зажатая в его пальцах сигарета догорела почти до конца, он обжегся и чертыхнулся. Потом он рассказал мне, какой он классный комбайнер, сколько гектаров он скашивает и как валится с ног, проработав на целинном фронте несколько суток без сна.– А кем я был? – спросил он. – А был я, и верно, знаменитым жуликом и вором в законе по всей Западной и Восточной Сибири. Не веришь? Спроси у Зойки. Это она меня человеком сделала. Эх, Зойка, Зоя, – он даже задохнулся, – это такой… это такая… э-э, да что ты понимаешь – тут целый роман – и сочинять не надо.– Заходите, мальчики, – сказала у нас за спиной Зоя.Мы зашли, и я сразу посмотрел на нее, – очень уж интересно, какая же она такая, если из этого татуированного медведя-жулика сумела человека сделать. Она была очень красивая и чем-то очень похожая на Олю. Я раскрыл рот, а парень сказал:– Ну, Зойка, ну, Зойка…А она подмигнула мне, засмеялась и сказала:– Тебя как зовут? Саша… Так ты, Саша, этого трепача не слушай – он тебе наговорит бочку арестантов. Ты меня слушай. Вот приедем мы в Иркутск, и если тебя мама не встретит, то поедешь к нам. У нас комната хоть и одна, но зато очень миленькая. И будешь жить у нас, пока не найдешь свою маму. А этот лоб, – ткнула она пальцем в сторону парня, – будет нас с тобой кормить, поить и одевать, и подавать нам кофий в кровать. Потому – я сейчас в отпуске и имею право отдохнуть, а ты еще маленький и себя прокормить не можешь, а он, – и она опять ткнула пальцем в парня, – он такой здоровый бугай, что смело может прокормить целый детский сад, не то что одну женщину с ребенком… Будешь кормить?– Буду!– И кофий подавать будешь?– Буду! С цикорием! И знаешь, роди ты мне сразу четверых! Всех кормить буду и кофий подавать буду!– Ну уж, четверых, – сказала Зоя и немного покраснела.– А что? Очень даже просто – вон у какого-то дровосека в Канаде жена пятерых принесла, а сама тощая, как кошка. А ты у меня ничего! Что надо, и всё на месте. Да ты не красней, чего тут краснеть, что он – маленький, не понимает? В декрете она у меня, понимаешь, – сказал он и засмеялся, помотав головой, – в декрете, это ж надо же…Я не знал, что такое «в декрете», но, по-моему, догадался правильно – у Зои, наверно, скоро будет ребенок, вот они и радуются. И я почему-то радовался вместе с ними, а потом вдруг приползла откуда-то в голову подлая мысль. Вот они радуются, а потом она возьмет и бросит этого парня, который так ее любит, и своего ребенка и уедет с каким-нибудь артистом. Мне даже тошно стало от этой мысли и стыдно, ну и свинья же я…Я незаметно вышел из купе, – они так увлеклись разговором, что не заметили. Зоя догнала меня уже в конце коридора, обняла за плечи так, что я спиной почувствовал ее теплую и крепкую грудь, и зашептала:– Ну что ты, Саша, обиделся, да? Ты не сердись, это просто мы такие дураки счастливые, что о чужом горе забываем, но мы тебя в обиду не дадим – Ленька и я. Пойдем, покушаем и все решим, и все хорошо будет.И у меня комок подступил к горлу, и я шел послушно, и чувствовал Зоину грудь, и вспомнил, что так иногда обнимала меня мама, и мне было хорошо и стыдно, что я так плохо мог подумать об этой Зойке…А поезд все шел и шел, и за окном неслась осенняя тайга – желтая, красная, зеленая, синяя, золотая, лиловая – ели, березы, сосны, осины, пихты, лиственницы, и опять березы и ели, и так долго-долго кружилась вокруг поезда тайга, и на нее не скучно было смотреть – такая она была разная и красивая…И Леонид с Зоей прятали меня в своем купе и ни о чем не расспрашивали, а просто кормили меня и обращались, как со своим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22