Я посмотрел на обложку: Л. Толстой. «Анна Каренина».По-моему, я видал по телевизору не то фильм, не то отрывки из спектакля, но что-то плохо запомнил. Помню только, что Анна из-за несчастной любви бросается под поезд и что муж у нее был какой-то сухарь. Я присел на тахту и перечитал первые строчки. «Все смешалось в доме»… И уже не мог оторваться. Наверно, кое-кто сказал бы, что рано детям до шестнадцати лет читать такие книги. Ну и пусть. Я читал и не мог оторваться, так это было здо́рово. И только когда зазвонил телефон, я вспомнил, что в три часа меня ждет батя в школе на педсовете. Было уже́ начало четвертого, и я подумал, что это звонит, наверное, он. Я не подошел к телефону: все равно я еще вчера решил, что ни на какой педсовет не пойду, – нечего мне там делать, пусть решают как хотят.Я отложил книгу и подумал, что надо уйти, а то еще прибежит за мной кто-нибудь из школы. Перед уходом я посмотрел в словаре (батя меня приучил к этому), что значит слово «ханжа». Так назвал вчера Валечкин отец свою жену. Меня насмешило, что «ханжа» – это китайская хлебная водка, и, спускаясь по лестнице, я все раздумывал, какое отношение имеет эта самая водка к Валькиной матери, но так ни до чего и не додумался. Наверно, это слово еще что-нибудь значит. Надо узнать.Интересно, я думал о чем угодно, иногда о самой, казалось бы, ерунде, и все-таки все время думал о самом главном, и даже самую пустяковую мысль обязательно поворачивал к этому главному. Подумал, например, о Валечкиной матери и сразу вспомнил свою, или подумал о том, что надо починить «велик», и вспомнил, как мы с мамой его покупали. И так все время.
Я вышел во двор как раз тогда, когда мимо нашей парадной проходил Ольгин отец – старшина милиции. Я хотел было заскочить обратно в подъезд, но он заметил меня и поманил пальцем. Ох, и не хотелось мне его видеть! Я подошел. Он внимательно посмотрел на меня и вдруг протянул мне руку, – вот уж чего я никак не ожидал от старшины милиции.– Ну, ну, – сказал он, – такие, значит, брат, дела. Поручили мне, понимаешь, провести с тобой беседу.Он улыбнулся, но сразу же нахмурился.– Ты что же это, а? – сказал он строго. – Драться, понимаешь… Да еще как! Ты же его чуть не покалечил. И где? В школе! Нехорошо, Ларионов. Нехорошо.Я молчал.– Чего молчишь? – рассердился старшина. – Я ему внушение делаю, а он молчит. Ишь какой…Я молчал. Он замолчал тоже. Потом заговорил задумчиво, как будто сам с собой:– Ольга моя кричит и топает ногами, чтобы я не смел с тобой говорить. Что ты, мол, хороший. – Он засмеялся. – Самый, говорит, хороший. Ишь ты! Ну, не красней, не красней. – Он потрепал меня по плечу. – Знаешь, она у меня правильный человек, Ольга. Маленький, а правильный. Ей не верить нельзя. – Он помолчал, потом сказал: – Ну, будем считать – поговорили.Он опять протянул мне руку и пошел, но через два шага обернулся:– Да, вот еще что: вы с Юркой Пантюхиным где в прошлое воскресенье были?Ох! У меня совсем из головы вылетело. Чертов Пантюха! Вот ври теперь из-за него хорошему человеку. Я собирался с мыслями, как бы ответить ему так, чтобы он не понял, что я вру, но он не стал дожидаться и сам сказал:– В Павловске, значит, были. Ну, ладно. – Он вздохнул. – Эх, пацаны, пацаны… – и пошел домой.Только он ушел, я услышал над головой свист – это свистел мне Пантюха, высунувшись в форточку. С тех пор как мы поругались с ним на стадионе, я его не видел и первый идти к нему не хотел – слишком уж он воображает. Но раз он первый меня зовет, так что ж.– Чего тебе? – спросил я.– Зайди, дело есть! – шепотом закричал он, как будто боялся, что старшина еще здесь.Я замялся, а Пантюха начал ехидно ухмыляться.– Да не бойся, Лельки нет, – сказал он.Пантюха открыл дверь. Он стоял в передней в каких-то немыслимых трусиках ниже колен и пританцовывал от нетерпения. Я не выдержал и засмеялся – уж так он не походил на… Лельку.– М-мамка, понимаешь, вс-се шмутки от-тобрала и з-з-заперла куда-то, чт-т-тобы д-дома сидел, а м-м-мне надо см-м-мыться, – быстро заговорил Пантюха. – С-с-слушай, у тебя есть какие-нибудь лишние шкары? П-п-принеси мне, ладно?Надо бы мне его наказать, да уж ладно. Я принес ему свои тренировочные брюки и кеды, – хорошо, что догадался: всю обувь его мать тоже спрятала.Пантюха одевался и говорил:– Н-е-е, она не заперла. Я догадался: она все мои шмутки к этой вашей соседке, напротив которая, отнесла. – Он засмеялся. – Н-ну, и хи-т-т-рая у меня мать – знает, что я к этой стерве ни за ч-что не пойду. Слушай, а чт-т-то тебе старшина говорил? Спрашивал?Я рассказал ему о разговоре с Ольгиным отцом, но, конечно, не все. Он остался доволен.– А он ни-ч-ч-чего, мужик, верно? – сказал Юрка. – А за Вальку тебе что будет? 3-з-дорово ты его, гада!Знает уже. Ну еще бы, Пантюха, да не знал!– Наверно, из школы вышибут, – сказал я спокойно.– Ну и ч-ч-черт с ней, со школой. Слушай, пойдем со мной к Наконечнику. Т-тот еще п-п-арень!Мне было все равно. На педсовет я уже опоздал. К Наконечнику так к Наконечнику, лишь бы не думать хоть на время ни о чем. Да и интересно наконец, что это за Наконечник и какие у Пантюхи с ним дели. «Все смешалось в доме Облонских…»Я был рад, что Пантюха не расспрашивал меня ни о чем. Всю дорогу он рассказывал о том, как они с Наконечником решили подзаработать и Генка – так зовут этого Наконечника – купил на вокзале у пьяного кавказца целый мешок лаврового листа. Целую ночь они раскладывали этот лист по пакетикам, а наутро пошли на Кузнечный рынок торговать. Вначале все шло хорошо – они продали пакетиков тридцать по десять копеек. А потом к ним подошел какой-то кавказец, взял один листок, растер его между пальцами, понюхал и закричал на весь рынок:– Держи жуликов! Чем торгуешь, липой торгуешь! Это лавровый лист, да? Нет, ты скажи, дарагой, это лавровый лист?Вокруг уже толпился народ, сбежались все кавказцы, которые торговали на рынке, и орали так, что ничего уже нельзя было разобрать.– Это вишня, лавровая вишня, а савсэм не лавровый лист! – кричал тот дядька. – Торговлю честную подрываешь, да? А ну, пойдем в милицию!– В милицию, в милицию! – закричали все, и Пантюха с Генкой Наконечником бросились бежать, оставив мешок с листом. Кое-как им удалось вырваться. Пантюха, впрочем, уверял, что их особенно и не держали, а только шумели. Но когда они побежали, за ними вдогонку бросились каких-то два типа, и вот тут-то, на Владимирском, их и увидел старшина – Ольгин отец. Им повезло: на остановке около собора стоял пустой троллейбус. Двери были открыты, и, как только они вскочили в него, он тронулся, и преследователи остались с носом, а старшина еще долго смотрел вслед троллейбусу. Так бы, может быть, все и сошло, если бы Наконечник на следующий день не поехал на другой рынок с тем же листом, который оставался у него дома. И его задержали, привели в пикет, отобрали лист и сообщили в милицию по месту жительства. Поэтому старшина и звал Пантюху, а тот сослался на меня, сказав, что старшина ошибся.– Вот мне и надо Генке рас-с-казать, как дела, – сказал Юрка, – он еще в милиции не был, так чтобы знал, что говорить, понял?Конечно, я понял и хотел сказать Пантюхе, чтобы он больше меня в свои дела не впутывал, – и своих забот хватает. Но не сказал, во-первых, потому, что Пантюха уж очень смешно рассказывал, ну просто вовсю старался меня рассмешить, и за это я был ему благодарен – хоть немного отвлекся, а во-вторых, какое это для меня сейчас имело значение, – одной заботой меньше, одной больше – ерунда!– Он н-ничего, п-парень, Наконечник э-т-тот. Д-деля-га. – Тут Юрка засмеялся и покрутил головой как-то непонятно – не то восхищался этим делягой, не то осуждал. – Т-только вот с д-девками он… того… У н-него их в-вагон и м-маленькая т-тележка… А он…Юрка зло сплюнул и замолчал. И мы некоторое время шли молча.– Мне в-в-вот ч-т-то интересно, – вдруг сказал он, – к-т-то нас обжулил – тот тип на вокзале или те типы на рынке? А? Ты как думаешь?Я не успел ответить, как я думаю, – мы уже звонили в дверь к Наконечнику. За дверью послышалась возня, шорох, было слышно, как кто-то сопел, стараясь сдержать сопение.– Н-ну, не с-с-сопи, открывай, – сказал Пантюха, – это я – Юрка.Дверь тихонечко приоткрылась, и я наконец увидел знаменитого Наконечника. Ну и тип! Его даже описать невозможно, такой он был забавный. Он мне сразу напомнил какого-то артиста из кино, но какого, я не мог вспомнить.– Пантюшечка, мальчик мой, я так рад, – сказал Наконечник и широко распахнул дверь. Он увидел меня и вопросительно посмотрел на Юрку.– Это Сашка, Ларион, – сказал Юрка, – я тебе говорил.– Друг моего друга – мой друг, – торжественно сказал Наконечник и протянул мне руку. – Геннадий Прохорыч Полторыбатько.Я фыркнул. Геннадий Прохорыч не обиделся.– Это хорошо, Пантюшечка, что у твоего друга есть чувство юмора. Меня оно спасает от тяжких раздумий о смысле жизни.Вот сейчас я вспомнил, на кого он похож. В кинокартине «Иван Васильевич меняет профессию» есть такой, дьячок, что ли… Ну так это – вылитый Наконечник. Только Наконечник еще смешнее, длинный и тощий, действительно наконечник какой-то.– Между прочим, Полторыбатько – это еще туда-сюда, – продолжал он. – Вот у меня есть родственничек, так тот вообще называется Задеринога. И ничего, живет. Но прошу вас, юные друзья, в мои апартаменты.Я хохотал уже совсем открыто, улыбался и Юрка, но сам Наконечник даже не улыбался. И вот что интересно – он совсем не кривлялся и не ломался, а говорил всю эту чепуху совершенно спокойно и добродушно и был до того забавный, что я просто не мог удержаться от смеха, хотя мне было вовсе не до смеха. Ему было лет девятнадцать – двадцать, но держался он с нами, как со своими приятелями, и мне сразу с ним стало просто. Конечно, мне было немного не по себе. Я думал, что Генка, наверно не только лавровым листом занимается, но я старался не думать об этом, да в конце концов какое мне дело. И, как будто отвечая на мои мысли, Наконечник сказал:– Итак, мой друг Юрий, я должен тебе сообщить, что Остап Бендер из меня не получился, и я решил вспомнить свою старую квалификацию – буду чинить фановые трубы. Между прочим, мой родственник Задеринога говорит, что я классный водопроводчик и что он берется устроить меня в свое краснознаменное СМУ, если я, конечно, ос-те-пе-нюсь. Вот такие дела, мои юные друзья, – прощай свобода… Но что поделаешь, жизнь наседает со всех сторон.– Ну и правильно, – сказал Юрка, – я т-т-тебе давно говорил.Мы сидели в маленькой комнатушке. Она вся была забита какими-то деталями, металлическим хламом, велосипедными частями и инструментами. Даже к подоконнику были привинчены слесарные тиски. В комнате был один-единственный стул, и на нем восседал Геннадий Прохорыч, а мы устроились на раскладушке.– Итак, на чем мы остановились? – спросил Наконечник. – Мы остановились на том, что участковый уполномоченный – старшина милиции товарищ Богомолов – вызвал на душеспасительную беседу моего друга Юрия-ибн-Пантюшечку…– 3-з-знаешь? – удивился Юрка.– Я все знаю. Я даже знаю, что уважаемому свет-Пантюхе удалось отвертеться и не накапать на своего старшего друга. – Генка встал и торжественно протянул Юрке руку.– 3-з-значит, порядок? – спросил Юрка.– Пока порядок, – сказал Наконечник, – но мне кажется, что это весьма неустойчивый порядок. И поэтому я усиленно думаю: а не принять ли мне ценное предложение моего родственничка?– Н-ну и правильно, – опять сказал Юрка.– Это решение надо отметить, – сказал Наконечник и полез под раскладушку, – тем более, что я вижу: друг моего друга, – он кивнул в мою сторону, – находится в растрепанных чувствах.Из-под раскладушки он достал какую-то бутылку с пестрой наклейкой.– В винных погребах маркиза де… де… черт с ним, нашлась бутылка отличного старого плодовыгодного выделки тысяча девятьсот… э-нного года, – сказал он и поставил бутылку на подоконник.

До сих пор мне все это было забавно, но тут я маленько струхнул. Я вспомнил, как, когда мне было восемь лет, я напился до чертиков. У нас были гости, и, когда батя с мамой вышли в переднюю проводить их, я подкрался к столу и вылил в стакан остатки водки. Оказалось почти полстакана, я одним духом выпил и, задыхаясь, помчался к себе в комнату. Что потом со мной творилось – трудно описать. И до чего же мерзко было мне потом, когда хмель вышел! С тех пор я ни разу не пробовал пить, даже если иногда при гостях мне предлагали рюмочку разбавленного водой вина. Нет уж, увольте, подумал я, пить я не стану. И, конечно же, выпил. Ужасно слабовольный я человек, – даже уговаривать меня не пришлось, так, поломался для приличия и выпил почти целый стакан этого «плодовыгодного». Ну и дрянь же! К счастью, Генка мне больше не предлагал, а Пантюха выпил совсем немного.– Н-ну его, – мрачно сказал он, – я его ненавижу, это винище.Тогда я еще соображал кое-что и понял, почему Пантюха ненавидит это винище. А уже минут через десять, ну может быть двадцать, я уже почти ни черта не соображал. Помню только, что мне море было по колено и я все порывался рассказать, за что я избил Валечку, но, кажется, так и не рассказал: Пантюха – молодец, он все-таки не дал мне.А Генка выпил еще и вдруг запел противным голосом: Менял я женщин тар-тарьям-пам,Как перчатки… Замолчал и сказал, подмигивая:– Юрик, помнишь ту – в синем плаще?Пантюха молча кивнул.– Так я ее… тарьям-пам, все в порядке, – и он щелкнул языком.– И-д-ди ты, – мрачно сказал Паитюха.– Ну, ты у нас еще ребеночек, Пантюшечка, – заржал Наконечник. Глазки у него стали какие-то масленые, и он начал хвастаться, каких только девок у него не было, и что любую можно обработать, надо только знать, как к ней подойти, и хвастал, и врал, наверно, больше половины, а Пантюха зло ругался и тянул меня домой, а я не шел.В голове у меня шумело, и море для меня становилось мельче и мельче, и, хотя было чуточку противно, я все же слушал и слушал и сам порывался что-то рассказать… Наташка, Лелька, Ольга вертелись у меня на языке, и я, кажется, уже ляпнул что-то, потому что помню, как Юрка двинул меня кулаком в поддыхало и я задохнулся, а он вытащил меня на улицу…
…Немножко я очухался на скамейке в нашем дворе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22