– Это похоже на подлость. Понятно вам?
И, круто повернувшись, она побежала вверх по лестнице.
С сильно бьющимся сердцем Аня открыла дверь своей квартиры.
Отец был дома.
Павел Григорьевич Артамонов, полковник в отставке, высокий, чуть сутуловатый, бритоголовый человек. Под косматыми бровями внимательные, очень спокойные, усталые глаза. Павел Григорьевич всегда сдержан, суров и энергичен. Таков был характер, под стать ему сложилась и жизнь.
Служба в контрразведке, трагическая гибель жены-военврача в последние дни боев в Германии, потом тяжелое ранение там же в Германии в пятьдесят третьем году, во время фашистских беспорядков в Берлине, и, наконец, отставка.
Павел Григорьевич забрал у сестры свою дочку-школьницу, поселился в этом южном приморском городе и начал новую жизнь - размеренную, спокойную, однообразную, как он сам выражался - "безответственную жизнь": выступал по поручению райкома с лекциями и беседами, изредка писал статьи в областную газету.
Трудно свыкался Павел Григорьевич с такой жизнью, ибо под внешней суровой сдержанностью скрывался в нем беспокойный, деятельный xapaктер, страстный темперамент бойца. При таких качествах мог постепенно стать Павел Григорьевич сварливым и неуживчивым человеком, мелочно-въедливым и скандальным. Но верх взяли другие качества характера - ясный ум, сдержанность и незаурядная сила воли.
Да и Анка - бойкая, непосредственная, с веселым и упрямым нравом, порой до боли напоминавшая ему жену, Анка со своими полудетскими заботами и тайнами, огорчениями и радостями согревала ему жизнь светлым и ласковым светом.
И все же так до конца и не мог свыкнуться Павел Григорьевич с этой безмятежной жизнью, с этим пусть трижды заслуженным и потому почетным бездельем "коммуниста-надомника", как горько говорил он в минуту особенно острой тоски. Сколько раз за эти годы собирался он поступить на работу, но тут уже решающее слово было за врачами, а они в один голос заявляли "нет!", да и "гражданской" специальности у него не было, и поздно было ее приобретать.
Когда Павлу Григорьевичу передали, что его просит зайти секретарь райкома партии Сомов, это нисколько не удивило и не взволновало его: ясное дело, еще одна лекция или новый семинар, только и всего.
Но начало разговора невольно насторожило. Сомов приступил к нему подозрительно издалека, с непривычно общих и малоприятных вопросов.
– Ну так как она, жизнь? - спросил он, протирая платком стекла очков. - Не дует, не сквозит?
– Какая у меня теперь жизнь? - спокойно, с легкой горечью ответил Павел Григорьевич. - Сам знаешь, мохом порастаю, как старый пень.
– Неужто недоволен? - как будто даже удивился Сомов.
Павел Григорьевич усмехнулся.
– Ты со мной, знаешь... дипломатию не разводи. По глазам вижу, серьезное дело ко мне есть. Вот и выкладывай.
– По глазам... Не вовремя я, оказывается, очкито снял, - не в силах скрыть улыбку, проворчал Сомов. - Ну да ладно! Дело действительно серьезное. Как тебе известно, организовались в городе народные дружины. Так?
– Не у нас одних, газеты читаю, - невозмутимо откликнулся Павел Григорьевич и с легкой усмешкой спросил, подталкивая Сомова скорее раскрыть цель беседы: - Выходит, новую лекцию готовить придется?
Сомов улыбнулся.
– А ты до конца дослушай. Так вот значит - дружины! Десятки, даже сотни дружин. Дело нешуточное. Для руководства ими городской штаб создается.
В районах города - районные штабы во главе с секретарями райкомов партии. Вот и меня назначили.
Но руководить таким делом надо повседневно, оперативно, потому - новое оно и важности огромной.
Не тебе объяснять... И вот есть в горкоме партии такое мнение. Давай посоветуемся. Имеется у нас большой отряд старых коммунистов, опытных, знающих офицеров-отставников. Ценнейшие кадры! Что, если влить их в районные штабы, дать полномочия?
– Что ж, - не спеша, без колебаний ответил Павел Григорьевич, - дело это полезное, хотя и беспокойное. Я бы лично согласился.
...И вот с того дня захлестнула его волна срочных, нелегких забот: комплектование дружин, планы их работ, учеба дружинников, дисциплина. Потом то тут, то там появились "перегибы" - то администрирование и грубое принуждение вместо мер воспитания, то слюнявое уговаривание, когда нужны были решительность и сила. И тысячи дел другого рода - помещения, связь, удостоверения и значки, которых все время не хватало, литература...
Павел Григорьевич наконец-то почувствовал, как он стал опять нужен, до зарезу нужен десяткам, сотням людей, почувствовал, что по-прежнему коротки, оказывается, сутки. И, удивительное дело, прошли бессонница, головные боли, ломота в суставах по утрам, а главное - раздражающее, отравлявшее жизнь ощущение бесцельности своего, никому, казалось, не нужного уже существования, никому, кроме разве Анки.
И тут вдруг заметил Павел Григорьевич, что ей, Анке, стало интереснее с ним. Дочка теперь с особой радостью делилась своими планами и заботами, уже не детскими, а серьезными, взрослыми, и ему самому стало в сто раз интереснее вникать в них. И советы его были теперь тоже иными, к ним Анка не только прислушивалась, их она уже требовала.
Но чем больше сам Артамонов занимался делами дружин, вернее - чем шире развертывалось по городу это движение, чем больше людей втягивалось в него, тем сильнее охватывало Павла Григорьевича чувство недовольства и озабоченности. Что-то пока не ладилось, что-то не удавалось. И это "что-то" - он ясно ощущал - было сейчас самым главным, было смыслом, основной проблемой всего огромного и важного дела, в котором он участвовал.
Цель? Она ясна и правильна, она теоретически закономерна: подъем самодеятельности народа, активизация его роли и сил, передача все новых функций по управлению страной из рук государства в руки общества.
Но путь, но формы движения к этой цели, правильны ли они? Почему среди участников этого дела так много равнодушных? Почему то тут, то там живое дело подменяется бумажками - отчетами, сводками, рапортами? Почему, наконец, так много случаев, когда дружинники не являются на патрулирование? Трудно, не хватает времени? Но ведь это всего два-три раза в месяц. Скучно? Может быть. Но не это, видимо, главное. Что же тогда?
И Павел Григорьевич упорно искал и думал. Он не привык к поспешным выводам.
Вот и сегодня Павел Григорьевич с нетерпением ждал Анку. Им надо ехать на инструментальный завод. Там случилось ЧП: собираются исключать из дружины одного молодого рабочего, исключать, видимо, справедливо - за трусость и, кажется, за предательство.
Это тем более неприятно, что дружина там самая лучшая, самая активная и многочисленная. Районный штаб всегда ставит ее в пример другим. И вдруг такая история!..
Павел Григорьевич нетерпеливо расхаживал по комнате, заложив руки за спину, и то и дело поглядывал на стенные часы.
Но вот, наконец, стукнула парадная дверь. Анка!
Девушка вихрем вбежала в комнату, взволнованная, раскрасневшаяся.
– Папа! Кого сегодня исключают из дружины на инструментальном за... за предательство?
Павел Григорьевич внимательно посмотрел на нее.
Ах, папа! - Аня нервно сцепила пальцы. - Я сейчас встретила одного человека... Он мне сказал, что один человек - предатель... А этот человек...
– Постой, постой! - Павел Григорьевич невольно улыбнулся. - Один человек, потом еще один человек... Да не волнуйся так!
– Я не могу не волноваться! Как ты не понимаешь?!
– Гм... Ну, допустим, понимаю...
– Тогда скорей пойдем. Скорее, папа!..
Аня сама не догадывалась - об этом больше, может быть, догадывался даже Павел Григорьевич, - как много места в ее мыслях и мечтах занимал веседый, красивый и ловкий парень из бригады Вехова, не догадывалась потому, что каждый раз гнала от себя эти мысли и эти мечты. Аня была гордой девушкой, и ей казалось - она была даже убеждена, - что Таран ухаживает за ней просто по привычке, по капризу, так же как он, по слухам, ухаживал за многими другими девчатами. И ей хотелось наказать его за это, ей казалось, что иначе он потом обязательно посмеется над ней. Аня не верила ни одному его слову, ни одному поступку. И даже тогда, когда верила - ну как можно было не поверить, например, тогда, в красном уголке, когда они так упоительно танцевали! - считала это минутным увлечением и боялась, не хотела верить во что-то серьезное, настоящее. И еще Аня старалась уверить себя, что так же легкомысленно и цинично относится Таран ко всему в жизни. А этого в людях она не прощала, это презирала и ненавидела.
Но в то же время в Таране было что-то такое притягательное, такое хорошее и искреннее, против чего она могла бороться только, когда все кругом помогало ей, - люди, дела, волнения и хлопоты. Чувство беззащитности, охватывавшее ее, когда она оставалась одна, возмущало и оскорбляло ее.
И Аня мстила себе, говоря о Таране равнодушно, насмешливо, даже обидно. Так она как бы между прочим говорила и отцу, когда разговор у них заходил об инструментальном заводе и бригаде Вехова.
Но разговор этот заходил почему-то довольно часто.
А Павел Григорьевич был человеком опытным, наблюдательным и чутким, особенно если дело касалось его Анки...
Они приехали на инструментальный завод, когда заседание штаба дружины уже началось. В большой комнате за столом сидели Чеходар, старик Проскуряков, инженер Рогов и другие члены штаба. Тут же присутствовали и ребята из бригады Вехова, не было только Тарана.
Поодаль от всех на стуле сидел Степа Шарунин.
Лицо его покрылось красными пятнами, он, не отрываясь, смотрел в пол, теребя в руках мятую кепку.
Вся его тщедушная фигура в старом потертом пиджачке выражала предельное отчаяние и испуг.
При взгляде на Степу Аня почувствовала и облегчение и острую, режущую жалость.
Павел Григорьевич поздоровался с сидящими у стола членами штаба, добродушно кивнул ребятам и сел рядом с Чеходаром. Аню поманил к себе Николай. Ее вдруг удивили смущенные глаза, когда он смотрел на нее. Но все происходящее вокруг было так важно и необычно, что Аня тут же забыла об этом.
Говорил Чеходар:
– ...Обстановку мы, таким образом, выяснили. Конечно, Шарунин вел себя трусливо, недостойно. Думаю, в этой части все ясно?
– Куда яснее, - сердито сказал Проскуряков, вертя в руках очки. - Позор, чистый позор на нашу голову.
– Из дружины придется исключать, - заметил Рогов.
– Не спешите с выводами, Дмитрий Александрович, - как можно мягче возразил Чеходар. - Парень он молодой, его воспитывать надо. Исключить всегда успеем. И потом... надо учесть и другой аспект этого инцидента. В каком же виде мы предстанем? Лучшая в районе дружина и вдруг...
Он покосился на Артамонова, но тот сидел с таким невозмутимым видом, что Чеходар при всем желании не смог уловить его реакции на свои последние слова. "Должен же он в конце концов понимать, что и сам окажется в неприглядном положении. Ведь всюду хвалит нас, ставит в пример". И, не вытерпев, Чеходар спросил:
– Как ваше мнение, товарищ Артамонов?
Все посмотрели на Павла Григорьевича, и он не спеша ответил:
– Надо выяснить картину и в другой части.
– Именно! - запальчиво вставил Коля Маленький и указал на угрюмо молчавшего Куклева. - Вот он кое-что добавит.
Тот неохотно возразил:
– Нечего мне добавлять.
– Как нечего? - взорвался Коля Маленький. - Это он просто его жалеет! - Вовсе я не жалею... - Тогда говори то, что нам сказал. Он, - Коля Маленький указал на Шарунина, знал эту тайну, знаком был. Это факт или фантастика? - грозно обратился он к Степе.
Тот молчал, взволнованно шмыгая носом и не отрывая глаз от пола.
– Отвечай, Шарунин, отвечай, - сурово сказал Проскуряков.
Но Степа продолжал молчать, только по впалым щекам его вдруг потекли слезы.
– Ну, а что бригада думает? - спросил Чеходар, взглянув на Николая, и мысленно прибавил: "Надеюсь заступитесь за товарища?" - Это вам лучше всего Борис скажет, - хмуро откликнулся Коля Маленький. - Объективнее по крайней мере.
Никто из посторонних не понял намека. Только Чеходар испытующе и чуть насмешливо посмотрел на Николая. И тот невольно потупился.
– Мы три фактора увязываем, - как можно спокойнее произнес между тем Борис Нискин, стараясь не глядеть на Шарунина. - Его знакомство с этой шпаной, бегство во время драки и то, что им, по-видимому, стал известен наш план.
Наступило тягостное молчание.
Николай с самого начала дал себе слово не вмешиваться. Ребята хотят решать без него - пусть решают. Он видел, что Чеходар пытается спустить вопрос на тормозах, не выносить сор из избы: для него главное - это не портить репутацию дружины в глазах начальства. Еще бы! Это ведь и его собственная репутация. А что от этого пострадает дело, его не волнует. Николай чувствовал, как растет в нем неприязнь к этому человеку. А тут еще и Куклев и даже Борис явно не договаривают. "Увязываем три фактоpa..." А какие выводы из этого делаем? И только Коля Маленький, который так открыто демонстрирует свое новое отношение к нему, Николаю, остается и здесь до конца непримиримым. "Что за парень!" - с невольным восхищением подумал Николай.
Молчание нарушил стоявший в дверях Огнев, он только что пришел.
– Я думаю, если Шарунин выдал план, то он должен сознаться! Ведь парень в конце концов свой. Ну, слабость, трусость проявил. Бывает... с некоторыми. Так ведь, Степа, а?
Но Степка молчал, с шумом втягивая ртом катившиеся по щекам слезы.
– Я не понимаю, - хмуро произнес Коля Маленький, - мы его уговаривать будем или судить?
Аня поглядывала на суровые, замкнутые лица ребят. "А еще товарищи! - думала она. - И Николай молчит... И Тарана нет... Почему его нет в такой момент?" Она уже собралась было спросить об этом Николая, даже наклонилась к нему, но вдруг Степа упрямо, с отчаянием произнес, не поднимая головы:
– Ничего я не выдавал, и... делайте, что хотите...
– А ребят этих ты все-таки знаешь? - поинтересовался Рогов.
– Факт это или фантастика, тебя спрашивают? - горячо подхватил Коля Маленький.
Степа упрямо молчал.
– Нехорошо ведешь себя, Степан, - покачал головой старик Проскуряков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33