Грек взглянул на него и удивился детскому выражению на лице сколота. Тонкий луч закатного света, пробившийся сквозь щель в двери, сверкнул на его щеке раз, другой, и Эвбулид понял, что сколот плачет.
— Лад, — успокаивающе сказал он, — не надо. Это было давно, очень давно.
— Но ведь было! — дрогнувшим голосом возразил сколот и ударил кулаком по полу. — Эх-х, и почему он не смог удержать вожжи!
— Вот сколько знаю тебя, — улыбнулся Эвбулид, — столько и удивляюсь. Ты такой разный: то готов убить, зверь, настоящий зверь, то испуганный и кроткий…
— Я?!
— Вспомни Домицию, — вместо ответа снова улыбнулся Эвбулид. — То доверчивый и плачущий, как дитя, а то и коварный и хитрый, как сотня Гермесов! Как ты чуть было не провел вчера Филагра!..
— Поживи рядом со скифами — и не такому научишься! — проворчал Лад. — Иной раз идешь к ним на пир и не ведаешь, вернешься назад или голова твоя останется у них и сделают из нее чашу.
— Чашу? — переспросил грек с тем же удивлением, что звучало в словах сколота, когда речь шла о стихах.
— Из которой пьют вино! — пояснил Лад.
— Вино?!
— Ну да! У скифов есть обычай головы убитых врагов приносить своему царю. А так как они воюют со всеми, с кем не лень, особенно с родственниками, то погибнуть можно не только в поле, но и на пиру, в гостях.
— Зачем же ты ходишь тогда к ним?
— Не ходишь, а ездишь, — поправил Лад. — До них от моей тверди — несколько конных переходов. А езжу потому, что нельзя отказываться от приглашения кровных родственников.
— Родственников?!
— Ну да. Мой дед по матери — скиф, да и всяких дядей с племянниками у меня там хватает.
— Так какого же ты тогда племени? — воскликнул Эвбулид.
Лад улыбнулся.
— Одни зовут нас сколотами, другие — неврами, третьи — венедами… На самом же деле, — он произнес незнакомое Эвбулиду короткое, но певучее слово на родном языке. — Хотя, по правде сказать, мы родственники и тем, и другим, и третьим, и нас немудренно спутать.
— Но, надеюсь, там у себя вы не пьете вино из голов убитых врагов?! — уточнил Эвбулид.
— Нет, конечно, хотя мне не раз приходилось видеть это у скифов и даже пробовать их вино из таких чаш. Их делают очень просто, — охотно принялся объяснять Лад. — Победитель делает круговой надрез около ушей, берет голову в руки и вытряхивает ее из кожи. Потом очищает бычьим ребром от мяса эту кожу, разминает и пользуется ею как полотенцем.
— Лад! — с ужасом воскликнул грек.
— А потом скиф отпиливает всю часть черепа до бровей, — невозмутимо продолжал сколот, не понимая причину возмущения друга, — обтягивает снаружи бычьей кожей или золотом, если богат, и пользуется им как чашей.
— Лад, помилосердствуй!.. — простонал Эвбулид, борясь с подступившей к горлу тошнотой.
— Хочешь вина? — по своему понял грека сколот и вздохнул: — Я тоже не прочь бы выпить. Представляешь, когда приходишь в гости к такому скифу, он наливает тебе полную чашу и объясняет, из черепа какого врага она сделана и как геройски он его победил. Раз же в году старейшина замешивает целый чан вина, и из него пьют только те скифы, которые имеют такие чаши. А которые не имеют, сидят в сторонке и смотрят на них. Те же, кому удалось убить много врагов, пьют из обеих чаш разом. Нам бы сейчас по две чаши, а, Эвбулид, что молчишь? Рассказать еще про скифов? Или про сарматов? О-о, они еще кровожаднее моих родственников!
— Не надо про скифов… — выдавил из себя Эвбулид. — Расскажи лучше о своей родине. Не понимаю теперь, почему ты так стремишься туда.
— Потому, что надо ее видеть! — воскликнул Лад. — Это столько лесов, столько полей, что и слов-то не хватит. Мы ведь — не то что вы — немногословное племя. Это у вас я научился долго говорить. Приеду домой, глядишь, еще и не поймут меня… А реки… какие у нас реки!
— А дома двухэтажные или одно-, как у нас в Афинах?
— Вообще безэтажные, — улыбнулся Лад. — Мы ведь живем просто, в землянках.
— Как в землянках? — не понял Эвбулид.
— Ну — в таких вырытых в земле и обложенных сверху бревнами и мхом норах.
— Как же вы в них живете?
— Так и живем… Удим рыбу в реках, в лесах ловим диких зверей, силками из волоса — зайцев, ходим с рогатиной на медведя. А главное — сеем жито. Без хлеба нам никак нельзя. Потому и домашний очаг считается у нас священным, как у тебя в Афинах храмы, а огню мы молимся под овином, в котором сушим зерно. Еще священными для нас всегда бывают гости или, как вы говорите, путешественники. Мы встречаем их лаской, с радостью угощаем и сдаем друг другу на руки. Тому, кто не уберег гостя от беды, мы мстим, как если бы он оскорбил нас самих.
— Удивительное племя! — одобрил Эвбулид. — А как вы наказываете воров?
— А у нас их нет! — пожал плечами Лад и, услышав в полной темноте удивленный возглас Эвбулида, пояснил: — У нас не принято воровать друг у друга. Каждый, выходя из землянки, оставляет дверь отворенной и готовую пищу для странников. Правда, бывает, что совсем бедный человек украдет что-нибудь, чтобы угостить своего гостя, но наказать такого ни у кого не поднимется рука.
— Удивительный, прекрасный народ! — повторил Эвбулид.
— Конечно! — подхватил польщенный похвалой Лад. — У нас есть очень справедливые и нужные законы, которых нет даже у вас, эллинов. У нас дети могут умерщвлять своих старых, болезненных родителей, которые становятся в тягость всему семейству, или родители — новорожденных детей, если их трудно будет прокормить…
— Д-да… — почесал затылок Эвбулид. Не желая обидеть Лада своим возмущением таким бессердечным законом, сказал: — В отношении родителей — боги вам судьи, а вот со своими детьми в таких случаях мы поступаем иначе. Те отцы, которые не в состоянии содержать дочерей, сразу после родов жены горшкуют их.
— Горш-куют?
— Да, кладут в большой глиняный горшок и оставляют у дверей храма или в другом посещаемом месте.
— И они умирают?
— Конечно, если их никто не подберет. А подберут — так станут рабынями. Мальчиков же мы всегда признаем, они для афинян желанные, — заметил Эвбулид. — А у вас как поступают с рабами?
— Сначала так же, как и вы, мы заставляем их пахать на быках, жать, а потом через десять лет или отпускаем домой, или, если они не желают этого, делаем своими друзьями…
Он хотел было продолжить, но грек схватил его за руку, услышав на дорожке знакомые шаги Домиции.
— Что с тобой? — удивился Лад.
— Тише, — прошептал Эвбулид и, подбежав к двери, негромко окликнул: — Домиция, мы здесь!..
— Да уж знаю, — послышался мягкий голос римлянки. Пленники услышали осторожный звук отодвигаемого засова.
— Домиция, не надо! — воскликнул грек. — Вдруг опять нагрянет Филагр?..
— Ничего, — ответила римлянка, отворяя дверь. — Он слишком боится Эвдема, чтобы сделать мне что-нибудь дурное.
От ярких звезд и высокой луны в эргастуле стало светлее. Домиция протянула Эвбулиду кувшин с вином, еду в миске и сказала:
— Наверное, вам мало будет, но я потом принесу еще!
В миске оказалось мясо, тушенное с овощами. Эвбулид с жадностью набросился на еду, Лад же выковыривал куски медленно, ел аккуратно.
Римлянка засмеялась, до того показалось ей чудным то, что эллин и варвар как бы поменялись местами.
— Что ты? — не переставая жевать, нахмурился Эвбулид.
— Да так, — уклончиво ответила Домиция, прыснула в кулак и вдруг посерьезнела. — Я зашла было к вам в рабскую спальню за домом, но там сказали, что вы в эргастуле. А о чем вы тут говорили?
— Лад рассказывал мне о своей родине! — пояснил грек с набитым ртом.
— Это там, где жены воюют, а потом убивают себя вслед за своими мужьями? — уточнила Домиция и подсела к переставшему жевать Ладу. — Расскажи и мне!
— В другой раз. Как-нибудь… — пробормотал сколот.
— Другого раза не будет! — неожиданно послышался из-за двери взбешенный голос Филагра, и тут же в дверном проеме, заслонив свет, появился он сам — коренастый, широкоплечий, готовый броситься на пленников. — Все неймется, Домиция? — прохрипел он. — Все пользуешься благосклонностью нашего господина, грязная рабыня?!
— Не больше, чем пользуешься ею ты, грязный раб! — невозмутимо ответила римлянка.
— Что-о?! — взревел управляющий.
Обдавая пленников запахом винного перегара, двинулся к Домиции, замахнулся на нее. Но ударить не успел. Словно невидимая сила приподняла тяжелое тело Филагра над землей и выбросила из эргастула.
Звеня оковами, Лад опустил сжатую в кулак руку и бросился следом за управляющим. На его пути выросли надсмотрщики и скрутили сколота его же цепями. Рванувшегося ему на помощь Эвбулида ухватили за руки еще два надсмотрщика и держали так, не давая сдвинуться с места.
— Ну что ж, — медленно поднялся Филагр. Сплюнул на землю выбитый зуб. — Будем считать, что я поплакал, а вы посмеялись. Теперь моя очередь смеяться, а ваша плакать. Ты, Афиней, немедленно отправишься на кузницу в помощь Сосию, и я очень удивлюсь, если ты протянешь там больше недели. А ты, Скиф, будешь сидеть здесь у меня без воды! И, умирая от жажды, не жди Домицию. Я раз и навсегда отобью у нее охоту даже видеть мужчин, не то что разговаривать с ними или носить пищу и воду! Прощай! Будем считать, что мы квиты за купленное тобой вино!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1. Письмо в Афины
В ту минуту, когда задыхающийся от ярости Филагр обрекал на мучительную смерть ослушавшихся его рабов, Луций Пропорций страдал от бессонницы в одной из многочисленных комнат дворца Эвдема. Досаждали ему комары, духота, навязчивые мысли о бесплодности долгого пребывания в Пергаме. И если веки все же смыкала непреодолимая тяжесть, то короткие сны, один другого нелепее и жутче, заставляли его вскидывать голову и испуганно пялиться на темные силуэты стола, сундуков, канделябры, а потом снова думать о своих неудачах в этом городе, отгонять от лица назойливых комаров и вновь проваливаться в короткое омутное забытье.
Снился ему Квинт в сенаторской тунике и рабском ошейнике с его, Луция, клеймом «Верни беглого раба Луцию Пропорцию». Брат, широко разведя руки для объятий, радостно бежал к нему навстречу, но никак не мог добежать… Снился почему-то безногий Тит и неведомый ему Аристоник. Смуглый, поджарый, чем-то похожий на Демарха брат Аттала плавил в ковше над светильником его золотые и с мстительной усмешкой обещал:
— Вот уж я напою сейчас тебя, господин! Вот уж напою вволю…
Окончательно очнулся Луций от легкого стука в дверь. Прищурившись, различил на пороге освещенную коридорным светом фигуру Эвдема. Увидев, что канделябры погашены, а римлянин лежит в постели, хозяин дворца нерешительно потоптался и уже хотел уйти, как Луций ворчливым голосом остановил его.
— Я не сплю, Эвдем! — сказал он, отгоняя мрачные мысли и пожаловался, садясь в постели: — Будь прокляты эти пергамские ночи. Клянусь вашей любимой Никой, я уже забыл, когда спал больше одного часа!
Эвдем прошел в комнату, не спеша зажег светильник в углу. Понимающе кивнул.
— Я тоже не помню, когда последний раз высыпался по-человечески. Служба, Гней, служба! Вот и сейчас не меньше пяти агентов дожидаются меня в приемной. И каждого выслушай, каждому втолкуй новый приказ, а там, глядишь, и новые подоспеют!
— Так гони их прочь! — посоветовал Пропорций. — Ведь ты, как я понимаю, уже давно не на службе у Аттала!
— Но и ты тоже выполнил свою миссию в Пергаме, отправив год назад оливковое масло в Рим! — чуть приметно усмехнулся Эвдем, бросая внимательный взгляд на побледневшего Пропорция.
— А я любуюсь Пергамом и его окрестностями! — тут же нашелся римлянин и для убедительности добавил: — Кстати, по твоему же совету!
— А я по твоей просьбе ищу для тебя доступ во дворец! — в свою очередь, напомнил пергамец. — Или тебе уже не нужна встреча с Атталом?
Луций мгновенно свесил с постели ноги и, не сводя с Эвдема умоляющих глаз, признался:
— Еще как нужна! Мне давно надоело пялить глаза на вашу гигантомахию на алтаре Зевса и покосившийся храм Афины. Я уже и верить боюсь в то, что когда-нибудь смогу назвать этих богов истинными именами, не боясь, что за это мне всадят нож в спину!
— Вот поэтому я и не сплю ночами, чтобы мы с тобой скорее назвали их Юпитером и Минервой. И не у вас в Риме, а здесь — в эллинском Пергаме, — жестко отрезал Эвдем и зачастил, глотая слова: — Каждый день, каждый час мне доносят, что в Пергаме зреет небывалый бунт. Кроме рабов и черни в него уже вовлечено купечество, ремесленники, наемники! Я знаю все, кроме одного: кто его готовит… Каждую ночь я пытаю выданных мне бунтарей, и мне все чаще кажется, что это не люди, а бесчувственные статуи! Под этой самой комнатой, в своих подвалах, я жгу их огнем, режу на куски, бросаю на битое стекло, замуровываю заживо, а они только хохочут мне в лицо и клянутся Гелиосом, что мы с тобой, Гней, будем повешены первыми! И отказываются, отказываются выдать главных заговорщиков! Но я все равно дознаюсь, куда ведут нити бунта, в каком доме Пергама они сходятся воедино. И тогда я поспешу к царю, и, клянусь, в тот же день ты будешь принят им!
— Ты обещаешь мне это уже целый год! — простонал Луций. — А я до сих пор ни на шаг не приблизился к царскому дворцу!
— Но, Гней, сейчас это стало совсем невозможным, — напомнил Эвдем. — После предательства Зимрида Аттал перестал принимать у себя не только нас, пергамцев, но и вас! Исключением являются только трое: послы дружественных Пергаму Афин и Каппадокии и ваш Сервилий Приск, которого Аттал принимает только из страха перед Римом!
— Да знаю я это! — с досадой перебил хозяина Луций. — Виделся и с эллином, и с послом Ариарата — подлецы так дорожат честью, которую оказывает им царь, что даже не стали слушать меня!
— А Сервилий Приск?
— Сервилий… Этого не купишь ни золотом, ни должностями, мы это в Риме хорошо знаем. Вместе с Квинтом Пропорцием, моим бра… — Луций осекся и испуганно покосился на Эвдема, не услышал ли? Хозяин поправлял фитиль в светильнике, и он успокоенно продолжил: — Вместе с одним центурионом он отбил у пиратов одну из триер с захваченными в Коринфе сокровищами и не присвоил себе ни одной статуи, ни одного золотого блюда!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73