Боюсь только, что молодые люди будут недовольны моим присутствием, – добавил он, глядя на племянников.
– О, стоит только начать, и вы непременно помолодеете, – шутливо ответили из-за занавесей. Право, даже шутки дам – как, впрочем, и все, что окружало Первую принцессу, – носили на себе отпечаток особой утонченности. Дайсё дольше обыкновенного оставался в покоях принцессы, неторопливо беседуя с дамами обо всем на свете.
Сама же принцесса была в гостях у матери.
– Что понадобилось Дайсё в ваших покоях? – спросила Государыня, и сопровождавшая принцессу госпожа Дайнагон ответила:
– Кажется, у него есть дело к Косайсё.
– Столь взыскательному поклоннику угодить нелегко. Женщина, которую он подарил своим вниманием, должна быть совершенством, иначе ей не позавидуешь. Впрочем, за Косайсё можно не беспокоиться.
Хотя и были они братом и сестрой, Государыня всегда ощущала превосходство Дайсё и внимательно следила за тем, чтобы ее дамы не позволяли себе никакой небрежности в его присутствии.
– В последнее время господин Дайсё оказывает Косайсё особенную благосклонность, – заметила Дайнагон, – иногда он засиживается в ее покоях до поздней ночи. Но не думаю, чтобы их связывало что-то большее, чем простая дружба. Принц Хёбукё тоже писал к ней, но Косайсё даже не ответила. Кажется, она считает его бессердечным, хотя кто она перед ним?
– Хорошо, что она поняла, сколь беспокойный у принца нрав, – отозвалась Государыня. – Но каким образом заставить его остепениться? Ведь перед дамами и то стыдно бывает.
– Странную историю я слышала, – сказала Дайнагон. – Известно ли вам, что та умершая особа из Удзи по отцу приходится младшей сестрой госпоже из дома на Второй линии? Мать же ее – супруга правителя Хитати. Правда, некоторые утверждают, что она ей не мать, а тетка, но не знаю, верно ли это… Так вот эту особу начал тайно посещать принц Хёбукё. Кто-то сообщил об этом господину Дайсё, и тот решил перевезти ее в столицу, а пока приставил к дому надежных сторожей. Однажды принц приехал, как обычно, а войти не смог. Так и пришлось ему вернуться ни с чем, прождав какое-то время неподалеку от дома. Воображаю, как он был жалок – верхом на коне, в самом простом платье! То ли потому, что девушка тоже полюбила его, то ли по какой другой причине, но только в один прекрасный день она исчезла. И теперь кормилица и прочие прислужницы плачут целыми днями, полагая, что она бросилась в реку.
– Но кто вам все это рассказал? – спросила Государыня, до глубины души пораженная услышанным. – Какое несчастье! Странно, что все обходят молчанием столь невероятное происшествие. Даже Дайсё ни словом не обмолвился, только все сетует на тщетность мирских упований да сокрушается, что столь короткая жизнь выпала на долю всем, кто связан с принцем из Удзи.
– Разумеется, слугам верить нельзя, но девочка-служанка, которая поведала мне эту историю, говорила весьма убедительно. Сама она прислуживает в Удзи, но на днях по какому-то делу приезжала в столицу и заходила в дом Косайсё. Судя по всему, исчезновение девушки из Удзи связано со столь необычными обстоятельствами, что перепуганные дамы предпочитают никому не открывать этой тайны. Думаю, что даже Дайсё не знает всех подробностей.
– Передайте же этой девочке, чтобы она больше никому ничего не говорила, – встревожилась Государыня. – Ах, боюсь, что принц своими похождениями навлечет на себя дурную славу.
Через несколько дней супруга Дайсё получила письмо от Первой принцессы. Восхищенный изяществом почерка, Дайсё пожалел, что столь счастливая мысль не приходила ему в голову раньше. Государыня изволила прислать Второй принцессе множество прекрасных свитков с картинами, а Дайсё, отобрав еще более прекрасные, отослал их Первой принцессе. На одной из картин был весьма умело изображен сын Сэрикава-дайсё, Тоокими, в тот миг, когда он, охваченный тоской по Первой принцессе, осенним вечером выходит из дома. Разумеется, Дайсё не решился сопоставить с ним себя. «О, когда б и я нашел женщину, во всем послушную моей воле…» – вздохнул он.
Ветер осенний
Налетел, и листья мисканта
Покрылись росой.
Вечерней порой особенно
Бывает тоскливо на сердце.
Дайсё хотелось записать эту песню прямо на картине, но он понимал, что не вправе даже намекать на свои чувства. Да и стоило ли отягощать душу новым бременем?
Многое передумал он в те дни, и вот к какому пришел заключению: «Будь жива Ооикими, разве стал бы я помышлять о другой? Нет, даже на предложение Государя ответил бы отказом. Да Государь и не удостоил бы меня такой чести, если бы у меня уже была возлюбленная. Так, именно эта "дева у моста" и лишила мою душу покоя». Тут мысли Дайсё устремились к супруге принца Хёбукё, и новый приступ тоски, раскаяния и досады едва не лишил его рассудка. Затем ему вспомнилась младшая сестра, столь нелепо покинувшая мир. Она была неразумна, словно дитя, и нельзя не порицать ее за опрометчивость, однако не сочувствовать ей тоже нельзя. Как она, должно быть, страдала, заметив, что он переменился к ней, как мучилась сознанием собственной вины! А ведь она могла быть такой милой собеседницей, если, разумеется, не требовать от нее большего. Но он и не предполагал связывать себя с ней более тесными узами… Так стоит ли обижаться теперь на принца и упрекать ее? Разве виной всему не его собственная неосмотрительность?..
Но если такой уравновешенный человек, как Дайсё, не мог обрести душевного покоя, то что говорить о принце Хёбукё? Его тоска усугублялась еще и тем, что рядом не было никого, кто разделил бы с ним его горе. Только госпожа из Флигеля сочувствовала принцу, но, к сожалению, она знала ушедшую недостаточно близко, ведь, едва успев встретиться… Кроме того, госпоже принц никогда не решился бы высказать все, что было у него на душе. Поэтому иногда, не в силах более сдерживать тоски, он призывал Дзидзю, которая когда-то служила в Удзи.
Вскоре после окончания срока скорби дамы, ранее прислуживавшие девушке, разошлись кто куда, и в горной усадьбе остались только кормилица и две молодые прислужницы, которым госпожа при жизни оказывала особую благосклонность и которые так и не сумели забыть… Одной из них была Дзидзю, хотя ничто, казалось бы, не связывало ее с семейством из Удзи. Она коротала дни, беседуя с Укон и кормилицей, но очень скоро жизнь в этом унылом жилище стала тяготить ее. Дзидзю пугал теперь даже плеск воды в реке, а ведь в былые времена он вселял в ее сердце надежду, внушая мысль о «новых встречах, счастливых мирах…» (201). В конце концов она поступила в услужение в какое-то небогатое семейство в столице. Разыскав ее, принц снова предложил ей переехать в дом на Второй линии, но, как ни льстило Дзидзю это предложение, она отказалась, испугавшись пересудов, да и слишком сложные отношения связывали ее с этим домом. Однако она дала понять, что охотно поступила бы на службу к Государыне.
– Что ж, прекрасно, – ответил принц. – Там я смогу тайно видеться с вами.
И вот, понадеявшись, что хотя бы таким образом ей удастся обрести в жизни опору и утешение, Дзидзю прибегла к давнишним связям и поступила в услужение к Государыне. Была она довольно миловидна, скромна, поэтому окружающие отнеслись к ней снисходительно. В покои Государыни нередко заходил Дайсё, и, завидя его, Дзидзю с трудом сдерживала волнение. Государыне прислуживали дамы из самых знатных столичных семейств, но, как ни приглядывалась к ним Дзидзю, она не нашла ни одной, которая была бы прекраснее ее умершей госпожи.
Как-то до Государыни дошел слух о бедственном положении дочери принца Сикибукё, скончавшегося нынешней весной. Мачеха, никогда не питавшая к девушке приязни, узнав, что к ней неравнодушен ее старший брат Мума-но ками, человек, не обладавший решительно никакими достоинствами, тут же сговорилась с ним, хотя девушка, несомненно, заслуживала лучшей участи.
– Бедняжка, как ее жаль, – сетовала Государыня, – ведь она была любимой дочерью принца. Обрекать ее на столь жалкое существование…
Услыхав эти полные искреннего сочувствия слова, брат девушки поспешил довести их до сведения сестры, которая и в самом деле была близка к отчаянию. В конце концов девушка оказалась в свите Государыни. По рангу своему она подходила скорее в наперсницы к принцессе, поэтому была на особом положении в доме. При этом она оставалась придворной дамой и носила мо, сообщавшее ее облику что-то необыкновенно трогательное. Прислуживающие Государыне дамы называли ее госпожой Мия.
Появление этой особы не прошло не замеченным принцем Хёбукё. «Может быть, она похожа на умершую? – думал он, подстрекаемый любопытством. – Ведь их отцы были единоутробными братьями». Не забывая девушки из Удзи, он все же не отказался от прежних привычек, и каждая новая прислужница привлекала его внимание. Вот и теперь он только и помышлял что о госпоже Мия.
Дайсё тоже не остался равнодушным к печальной судьбе дочери принца Сикибукё. «Помнится, совсем недавно ее прочили в Весенние покои, – думал он. – Да и мне принц не раз намекал… Как все это печально! Не лучше ли и в самом деле окончить свои дни в речной пучине?»
В доме на Шестой линии Государыня имела более просторные и роскошно убранные покои, чем во Дворце, и дамы из ее свиты, даже те, которые в обычное время пренебрегали своими обязанностями, узнав, что она переехала, тотчас последовали за ней и привольно разместились в многочисленных флигелях и галереях.
Левый министр лично присматривал за тем, чтобы все они жили в полном довольстве, точно так же, как в те далекие времена, когда жив был прежний хозяин дома. Семейство его процветало, и во многих отношениях дом на Шестой линии стал теперь еще великолепнее, чем в былые дни. Не будь принц Хёбукё так удручен постигшим его несчастьем, ему за эти луны представилось бы немало возможностей развлечься. Однако принц, казалось, и думать забыл о развлечениях, у многих даже возникла было надежда, уж не остепенился ли он наконец? Но с появлением госпожи Мия принц снова стал самим собой.
Наступила прохладная пора, скоро Государыня должна была переехать во Дворец. Молодые дамы из ее свиты собрались в доме на Шестой линии, надеясь хотя бы немногие оставшиеся дни посвятить созерцанию осенних листьев. Долгие часы проводили они у пруда, любовались луной и услаждали слух прекрасной музыкой. Необычное оживление, царившее в покоях Государыни, не могло не привлечь внимание принца Хёбукё. Дамы видели его часто, и все же каждый раз он пленял их взоры свежестью и новизной только что распустившегося цветка. Другое дело Дайсё. В последнее время он редко бывал в доме на Шестой линии, и. завидя его, дамы терялись и конфузились. Наверное, он казался им слишком суровым.
Однажды Дзидзю удалось подглядеть, как оба они беседовали с Государыней. «Кому бы из них ни отдала предпочтение госпожа, – невольно подумалось ей, – люди наверняка дивились бы теперь ее счастливому предопределению. Ах, какое несчастье! Как могла она решиться…» Не желая, чтобы люди узнали о ее причастности к случившемуся, Дзидзю печалилась молча, никому не поверяя своей горестной тайны.
Когда принц принялся подробно рассказывать Государыне последние дворцовые новости, Дайсё потихоньку вышел, и Дзидзю поспешила спрятаться. Ей не хотелось попадаться ему на глаза, ибо он, несомненно, осудил бы ее за недостаточное внимание к памяти ушедшей. Ведь даже последние поминальные обряды не были еще совершены.
В восточной галерее, у открытой двери, собралось множество дам, которые о чем-то тихонько шептались.
– Я был бы чрезвычайно вам признателен, – сказал Дайсё, приблизившись к ним, – когда б вы подарили меня своим дружеским расположением. Поверьте, я безобиднее любой женщины. Вы не пожалеете, ибо я могу многому вас научить. Надеюсь, со временем вы поймете…
Дамы, растерявшись, не нашли что и ответить, но вот наконец самая взрослая и самая опытная из них, госпожа Бэн, сказала:
– Не кажется ли вам, что только женщины, лишенные оснований рассчитывать на ваше дружеское расположение, способны вести себя свободно в вашем присутствии? Ах, в мире так часто бывает наоборот. Вряд ли я смогла бы обращаться к вам запросто, когда бы поняла, что имею на это право. Впрочем, кому же и отвечать, как не мне, ведь более дерзкой особы вы не найдете…
– Не хотите ли вы сказать, что заранее отметаете всякую возможность дружеского общения со мной? – спросил Дайсё. – Обидно, право.
Госпожа Бэн, судя по всему, упражнялась в каллиграфии. Ее верхнее платье было сброшено и отодвинуто в сторону. На крышке тушечницы лежали какие-то цветы, и она играла ими. Одни дамы прятались за занавесами, другие сидели, отвернувшись так, чтобы он не видел их лиц сквозь отворенную дверь. Пододвинув к себе тушечницу, Дайсё написал на листке бумаги:
«Если вдруг окажусь
На лугу, где цветет пышным цветом
«Девичья краса» (489),
Даже там ни росинки хулы
Не упадет мне на платье.
А Вы не хотите довериться…»
Он протянул эту записку даме, сидящей спиной к нему, тут же у двери, а она, ничуть не смутившись, ответила:
«Можно ли ждать
От этих цветов постоянства?
Но «девичья краса»
Вряд ли станет клониться
От любой капли росы».
Одного взгляда на почерк было довольно, чтобы убедиться в его благородстве. «Кто же она?» – подумал Дайсё. Похоже было, что эта дама собиралась идти к Государыне, а он помешал ей.
– Не слишком ли откровенно сказано? – заметила Бэн. – По-моему, вам не так уж и много лет…
На этом лугу
Ты ночь провести попробуй,
Тогда и увидим,
Привлечет ли «девичья краса»
Тебя нежным расцветом своим…
Да, только тогда и можно будет судить, – добавила она, а Дайсё ответил:
– Если в доме своем
Вы меня приютить хотите,
Я остаться готов,
Хотя до сих пор равнодушно
Было сердце мое к цветам.
– Для чего вы все время пытаетесь нас в чем-то уличить? – попеняла ему Бэн. – Я ведь сказала так единственно потому, что речь зашла о ночлеге в лугах.
Ничего особенного в речах Дайсё не было, но дамы готовы были слушать его до бесконечности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50