Девушка была в отчаянии. «Как я посмотрю ему в глаза?» – ужасалась она, сгорая от стыда и страха. Ей казалось, что на нее устремлен взыскующий взор небес, но не думать о принце она не могла.
«Увижу ли я его снова?» – спрашивала она себя. Принц сказал, что ради нее готов забыть всех женщин, с которыми когда-либо встречался. Ей было известно, что, вернувшись из Удзи, он заболел и никуда не выезжал, а в доме на Второй линии и в доме Левого министра постоянно служили молебны. Не станет ли ему хуже, если он узнает, что Дайсё…
А Дайсё был приветлив и внимателен более обыкновенного. Нежная почтительность звучала в его голосе, когда, не вдаваясь в подробности, объяснял он девушке причины своего долгого отсутствия. О нет, он не говорил ни о любви, ни о сердечной тоске, лишь изящно намекнул на то, как тяжела разлука для любящего сердца… Впрочем, он умел столь трогательно выражать свои чувства, что его намеки производили куда большее впечатление, чем самые многословные излияния. Он был очень хорош собой и, самое главное, надежен, чего нельзя было сказать о принце. «А если господин Дайсё узнает? – думала девушка. – Страшно даже помыслить об этом… О, я не должна была поддаваться искушению. Разумеется, принц так трогательно-пылок, и все же… Очень скоро он разлюбит меня, и я останусь совсем одна…»
«Она словно повзрослела за это время, – думал Дайсё, на нее глядя. – Впрочем, это неудивительно. Когда живешь в столь уединенном жилище, времени для размышлений остается более чем достаточно». Чувствуя себя виноватым, он беседовал с ней сегодня особенно ласково.
– Строительство дома, о котором я вам уже говорил, в общем закончено. Я был там на днях. Он тоже расположен у реки, но гораздо менее быстрой. В саду собраны самые красивые цветы. Да и до Третьей линии оттуда совсем недалеко. Когда вы будете жить там, нам не придется расставаться надолго. Если ничто не помешает, я перевезу вас этой весной.
«А ведь и тот, другой, во вчерашнем письме писал, что подготовил для меня укромное убежище, – вспомнила девушка, и сердце ее тоскливо сжалось. – Вряд ли ему известны намерения господина Дайсё. О нет, я не должна…» – думала она, но пленительный образ принца неотступно стоял перед ней. «Что за несчастная судьба выпала мне на долю!» – вздохнула она, и по щекам ее покатились слезы.
– Но что это? – попенял ей Дайсё. – Я так надеялся на ваше благоразумие. Неужели напрасно? Может быть, кто-то пытался опорочить меня в ваших глазах? Но подумайте сами, разве стал бы я ездить по этой опасной дороге, будь я равнодушен к вам? При моем звании это не так просто…
Скоро над горными вершинами появился совсем еще молодой месяц. Выйдя на галерею, Дайсё задумчиво любовался небом. И он, и его возлюбленная были печальны: мужчина уносился мыслями в прошлое, женщина с тревогой вглядывалась в будущее.
Горы тонули в дымке, вдали на холодной речной отмели виднелись стройные силуэты цапель. Еще дальше был мост Удзи, там вверх и вниз по реке сновали груженные хворостом ладьи. Словом, здесь было собрано все, что только может быть примечательного в горной местности. Дайсё глядел вокруг, и перед глазами его возникали картины прошлого. Ночь была так прекрасна, что, окажись в тот миг рядом с ним любая другая женщина, в его душе неизбежно зародилось бы нежное чувство к ней, а ведь девушка была живым подобием той, которая до сих пор владела его сердцем… Он радовался, наблюдая за тем, как постепенно проникает она в душу вещей, как утонченнее становятся ее манеры, и его чувство к ней росло день ото дня.
Лицо девушки выражало глубокую горесть, и, желая утешить ее, Дайсё сказал:
– Верю: связаны мы
Прочными узами. Прочно
Мост Удзи стоит.
На него ты можешь ступить,
Отбросив страхи, сомнения.
Скоро вы поймете, как велика моя любовь к вам.
– Зияют прогалы –
По мосту Удзи ходить,
Право, опасно.
И разве могу я поверить
В надежность и прочность его? –
отвечала девушка. Никогда еще Дайсё не было так тяжело уезжать, и он: «Не провести ли в Удзи еще несколько дней?» – подумал, но, опасаясь неизбежных пересудов, отказался от этой мысли. В конце концов ждать оставалось недолго, ведь как только удастся устроить ее где-нибудь поблизости…
Он выехал на рассвете. Неизъяснимая тоска сжимала его сердце. Такого с ним еще не бывало. «Как повзрослела она за это время», – умиленно вздыхая, думал он.
Примерно на Десятый день Второй луны во Дворце состоялось поэтическое собрание, на котором присутствовали и принц Хёбукё и Дайсё. Звучали соответствующие времени года мелодии, а принц вызвал всеобщее восхищение прекрасным исполнением «Ветки сливы». Его превосходство над окружающими было очевидно, и когда б не предавался он с такой пылкостью сомнительным страстям…
Внезапно пошел снег, подул ветер. Вынужденные прекратить музицирование, придворные перебрались в покои принца Хёбукё, где для них было приготовлено изысканнейшее угощение.
Дайсё кто-то вызвал, и он вышел на галерею. Выпавший снег призрачно мерцал в звездном сиянии, а платье Дайсё источало столь сладостное благоухание, что невольно приходили на ум старинные строки: «Быть темной напрасно ты тщишься…» (284).
– «Неужели опять?» (393) – прошептал он, и в его устах эти знакомые всем слова приобрели особую глубину и значительность.
«Но почему из всех песен?..» – вздрогнув, подумал принц. Он притворился спящим, однако сердце его сильно билось от волнения. «Похоже, что и Дайсё связывает с ней отнюдь не мимолетная прихоть, – терзался он. – Нелепо было воображать, будто никто, кроме меня, не вправе представлять себе, как спит она, постелив "одно лишь платье на ложе" (393). Как же все это печально! Но отчего я решил, что она отдаст предпочтение мне?»
Утром тропинки в саду оказались заваленными снегом, и придворные собрались в высочайших покоях, дабы в присутствии Государя прочесть сложенные вчера стихи. Пришел сюда и принц Хёбукё. Дайсё производил впечатление куда более зрелого и уверенного в себе мужа, возможно потому, что был двумя-тремя годами старше. Трудно представить себе человека более благородного и прекрасного во всех отношениях. Недаром в мире считали, что Государь сделал правильный выбор. Сведущий во всех науках, радеющий о пользе государства, Дайсё поистине не имел себе равных.
Закончив читать стихи, гости разошлись. Лучшим было признано стихотворение принца Хёбукё, и многие с восторгом повторяли его вслух. Однако сам принц остался равнодушным к похвалам. «Каким беззаботным надобно быть, чтобы сочинять подобные пустяки…» – невольно подумалось ему. Мысли и душа его витали где-то далеко.
Накануне вечером поведение Дайсё возбудило в сердце принца безотчетную тревогу, и ценой неимоверных усилий он все-таки выбрался в Удзи. В столице снега почти не осталось, лишь отдельные снежинки не торопились таять, словно «новых друзей поджидая…» (283), но горные дороги были по-прежнему завалены снегом. Узкая тропа, по которой они пробирались, была настолько крута, что спутники принца едва не плакали от страха и усталости.
Проводник принца, Дайнайки, одновременно имевший звание Сикибу-но сё, считался в мире довольно важной особой. Тем более забавно было смотреть на него теперь в высоко подвернутых шароварах.
Принц заранее известил обитательницу горного жилища о своем приезде, но дамы были уверены, что в такой снег… Однако поздно ночью девочка-служанка вызвала Укон и сообщила ей о том, что принц приехал. Могла ли девушка остаться равнодушной, видя столь бесспорное свидетельство его преданности?
Укон же, истерзанная мучительными сомнениями: «Что станется с госпожой? – в ту ночь забыла о всякой осторожности. Отказать принцу она не смела, а потому решилась посвятить в эту тайну одну из молодых прислужниц, которая не меньше ее самой была предана госпоже и к тому же обладала добрым, чувствительным сердцем.
– Я понимаю, сколь двусмысленно наше положение, – сказала она, – но, увы, нам ничего не остается, как действовать в полном согласии и постараться предотвратить огласку.
Вдвоем они ввели принца в покои госпожи. Его промокшие одежды столь сильно благоухали, что дамы испугались, как бы у остальных не возникло подозрений, но им удалось представить дело так, будто приехал Дайсё, и никто ни о чем не догадался. Уезжать задолго до рассвета – что могло быть обиднее? – но оставаться в доме до утра было опасно, поэтому принц поручил Токикате присмотреть какой-нибудь домик на противоположном берегу реки. Отправившись туда заранее, Токиката подготовил все, что нужно, и, вернувшись поздно ночью, доложил, что дом готов к приему гостей.
Разбудили Укон, которая, не помня себя от страха, только дрожала, словно неразумное дитя, заигравшееся в снегу. Но не успела она опомниться, как принц подхватил госпожу на руки и вышел. Оставшись присматривать за домом, Укон отправила с госпожой Дзидзю.
Сев в ладью, одну из тех, на которые девушка смотрела с утра до вечера, думая: «Что за непрочное пристанище», они поплыли по реке, и сердце ее сжалось от неизъяснимой тоски – словно волны уносили их к каким-то далеким, неведомым берегам. Испуганная, девушка прижалась к принцу, и он взглянул на нее с умилением. В предрассветном небе сияла луна, озаряя чистую водную гладь.
– Померанцевый остров, – сказал лодочник, на некоторое время останавливаясь у берега, чтобы они могли полюбоваться пейзажем. Остров казался большим утесом, покрытым вечнозелеными деревьями с развесистыми, причудливыми кронами.
– Взгляните, – воскликнул принц, – ведь это всего лишь деревья, но как ярка их зелень, ей не страшны и тысячелетия…
Нет, никогда
Не нарушу здесь данной клятвы.
Померанцевый остров
Вечно зелен, а я навечно
Отдаю свое сердце тебе.
«Какое странное путешествие!» – подумала девушка.
– Даже если навечно
Зеленым останется этот
Померанцевый остров,
Никому не дано проследить
Путь брошенной в волны ладьи, –
ответила она.
Принц был в восторге. Он не знал мгновения прекраснее этого утреннего часа, в целом свете не было женщины пленительней его возлюбленной.
Пристав к берегу, они вышли из ладьи. Не желая, чтобы госпожи касались чужие руки, он сам вынес ее и, поддерживаемый спутниками, вошел в дом. Те, кому случилось оказаться поблизости, смотрели неодобрительно. «Кто эта женщина, ради которой господин совершенно забыл о приличиях?» – недоумевали они.
Дом, куда привел принца Токиката, был довольно невзрачным, временным строением, стоявшим на земле его дяди, правителя Инаба. В покоях недоставало многих предметов обстановки, грубые плетеные ширмы, каких принц никогда и не видывал прежде, мешали ветру свободно гулять повсюду, а у изгороди белели пятна нерастаявшего снега. Не успели они войти, как небо потемнело и снова густыми хлопьями повалил снег. Однако очень скоро тучи рассеялись и в солнечных лучах засверкали свисающие со стрехи сосульки.
При дневном свете девушка показалась принцу еще прелестнее. Он был одет весьма просто, дабы по дороге не привлекать любопытных взглядов, она же так и осталась, как была, в ночном одеянии, пленительно облекавшем ее тонкий стан, и сгорала от стыда при мысли, что возлюбленный, красотой которого она не уставала восхищаться, видит ее столь небрежно одетой. Однако укрыться от его взгляда было негде. Впрочем, тревожилась она напрасно. Наброшенные одно на другое пять или шесть мягких шелковых платьев белого цвета сообщали необыкновенное изящество ее облику. Будь они разноцветными, ее наряд вряд ли произвел бы на принца такое впечатление. Восторг его был тем более велик, что ни одна из женщин, с которыми он поддерживал близкие отношения, не представала перед ним в столь скромном наряде. Дзидзю тоже оказалась весьма миловидной молодой особой. «Неужели и она знает?» – смутилась девушка, увидев ее рядом с собой.
Принц же спросил: «А это кто?» И поспешил предостеречь: «Имени людям не открывай моего…» (68). Дзидзю была очарована.
Между тем сторож, в обязанности которого входило присматривать за жилищем, вообразив, что главным гостем является не кто иной, как Токиката, расточал ему всевозможные угождения, а тот, расположившись в смежных с принцем покоях, благосклонно принимал его услуги. Понизив голос и подобострастно кланяясь, сторож пытался втянуть Токикату в разговор, но тот отвечал весьма уклончиво.
– Гадальщики предрекли мне столь страшные несчастья, – говорил он, – что я принужден был покинуть столицу. Вас же я прошу не пускать сюда никого, ибо мне предписано строгое воздержание.
В этом уединенном жилище никто не мешал принцу до позднего вечера наслаждаться обществом своей прелестной возлюбленной. Радость его омрачалась единственно мыслью, что точно так же, с той же милой непосредственностью она принимала и Дайсё. Иногда, не в силах более сдерживать мучительной ревности, принц осыпал девушку упреками. Он поспешил сообщить ей о том, как предан Дайсё своей супруге, Второй принцессе, однако предпочел умолчать о случайно сорвавшейся с его уст песне, очевидно забыв, что это вовсе не делает ему чести.
Вечером Токиката принес им полученное от сторожа угощение и воду для умывания.
– Осмелюсь ли я утруждать столь важного гостя? – заметил принц. – Как бы вас не увидели…
Дзидзю, особа молодая и легкомысленно настроенная, никогда еще не чувствовала себя лучше. Весь день она провела с Токикатой и была весьма этим довольна.
Снег шел и шел не переставая, и, когда госпожа устремляла взор туда, где на противоположном берегу реки стоял ее дом, сквозь прогалы в тумане виднелись лишь ветви деревьев.
Склоны гор, словно зеркальные, сверкали в лучах вечернего солнца, и, любуясь ими, принц с увлечением рассказывал о том, с какими опасностями пришлось ему столкнуться по дороге сюда.
– Пробираясь к тебе
Сквозь снега на вершинах, по льду,
Сковавшему реки,
Не заблудился ни разу,
Но блуждала, тоскуя, душа.
Так, «хоть имею я коня…» (420) – проговорил он и, повелев подать тушечницу, которая оказалась на редкость невзрачной, принялся небрежно набрасывать что-то на листке бумаги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50