– В последнее время вы нечасто радуете нас посещением. К чему такое рвение в науках? Ведь и господину Великому министру должно быть известно, что опасно иметь знаний больше, чем положено. Возможно, у него есть основания поступать с вами именно таким образом, но все же больно смотреть, как вы чахнете взаперти. Постарайтесь же иногда переключаться на что-нибудь другое. Ведь и в звуках флейты заключено немало древней мудрости. – добавляет он, передавая юноше флейту, и тот, послушно поднеся ее к губам, играет немного наивно, но удивительно изящно. Восхищенный министр перестает перебирать струны и лишь тихонько отбивает такт.
– «Все в узорах из цветов хаги», – напевает он.
– Господин Великий министр весьма ценит подобное времяпрепровождение, потому и старается отстраниться от докучных государственных дел. Что ж, я и сам не прочь пожить в свое удовольствие, тем более что мир наш так уныл, – говорит министр, предлагая юноше чашу.
Скоро становится темно, зажигают светильники, и гости угощаются рисом и плодами. А дочь министр отсылает. Усиленно противясь сближению молодых людей, он и на этот раз старается разлучить их как можно быстрее, даже не дав юноше послушать ее игру на кото. «Видно, нечего им ждать, кроме горестей», – шепчутся пожилые дамы, близко прислуживающие госпоже.
Министр сделал вид, что уходит, а сам задержался тайком, пожелав навестить одну из дам; когда же, выйдя от нее, украдкой пробирался по дому, его внимание было привлечено тихим разговором прислужниц. Он прислушался – речь шла о нем:
– Господин только кажется мудрым, а на самом деле ничем не отличается от любого другого отца.
– Теперь только и жди неприятностей, да и неудивительно…
– А еще говорят: «Никто не знает детей лучше их родителей…» Неправда все это.
«Вот оно что… Попасть в столь глупое положение… Нельзя сказать, чтобы я ни о чем не догадывался, но ведь они еще дети… Мне и в голову не приходило следить за ней. Как же нелепо устроен мир!» – подумал министр. Сомневаться в услышанном не приходилось, и, не говоря никому ни слова, он вышел. Скоро раздались громкие крики разгоняющих толпу передовых, и дамы недоуменно переглянулись:
– Как, господин министр еще не уехал?
– Где же, в каком углу изволил он прятаться до сих пор?
– Не безрассудно ли в столь почтенном возрасте…
Нетрудно себе представить, как были встревожены те, чей разговор он невольно подслушал!
– То-то мне показалось, что в воздухе витает какой-то необычный аромат. Я еще подумала, что это наш молодой господин.
– Как неприятно! Неужели он слышал?..
– При его суровом нраве…
«Ничего дурного в этом союзе, разумеется, нет, – думал министр, возвращаясь домой, – но его могут счесть слишком заурядным. После того как Великий министр столь безжалостно разрушил будущее моей старшей дочери, я рассчитывал, что хотя бы младшей удастся выдвинуться. Право, досадно…»
Несмотря на то что отношения между министрами всегда – и в старину, и теперь – были весьма дружелюбными, их интересы нередко сталкивались. Вот и на этот раз дух прежнего соперничества, проснувшись, истребил спокойствие в сердце министра Двора, и всю ночь сон не смыкал его глаз. Он с досадой вспоминал, как дамы говорили: «Наверное, и госпожа изволила заметить, но готова смотреть сквозь пальцы на шалости любимых внуков».
Велико было его негодование, а как нравом он отличался суровым и вспыльчивым, не так-то просто было ему сдерживать себя.
Не прошло и двух дней, как министр Двора снова появился в покоях матери. Обрадованная и польщенная таким вниманием, госпожа Оомия тщательнее обыкновенного уложила подстриженные по-монашески волосы, облеклась в нарядное платье. Хоть министр и был ее сыном, она, испытывая крайнюю неловкость в присутствии столь важной особы, никогда не показывала ему своего лица. Всякий заметил бы, что на этот раз он был в особенно дурном расположении духа.
– Мне неприятно стало приходить сюда. Я знаю, что думают обо мне ваши дамы, и не могу не чувствовать себя уязвленным. Может быть, я и не сумел многого добиться в жизни, но я всегда полагал долгом до конца дней своих неусыпно заботиться о вас и надеялся, что отношения меж нами всегда будут доверительными. К сожалению, некоторые обстоятельства, возникшие по милости одной неблагодарной особы, вынуждают меня выразить вам неудовольствие. Я старался справиться со своими чувствами, понимая, что дурно проявлять подобную непочтительность, но, увы, это оказалось мне не по силам, – говорит он, утирая слезы, а госпожа широко раскрывает глаза, и на ее набеленном лице появляется румянец.
– Что же случилось? Как могла такая старуха, как я, чем-то прогневить вас. – спрашивает она, и сердце министра сжимается от жалости, но он не отступает.
– Полностью вам доверяя, я поручил вашим попечениям свою малолетнюю дочь, которой воспитанием до сих пор непростительно пренебрегал. В последние годы, имея немало забот и огорчений, связанных с устройством старшей дочери, которая всегда была мне ближе, я позволил себе полностью положиться на вас, рассчитывая, что вы дадите младшей приличное ее полу образование. И вот совершенно неожиданно мне открылись весьма прискорбные обстоятельства. Я вовсе не хочу умалять достоинств юноши, может быть, он и в самом деле так учен, что нет ему равных в Поднебесной. Но вы же знаете, что свет не одобряет союзов между близкими родственниками. Даже среди людей низкого состояния они считаются предосудительными, а нам тем более трудно надеяться на снисхождение. Куда лучше отдать его зятем в семейство, не связанное с нашим узами крови, но столь же благородное и процветающее, где его окружат достойной его звания роскошью. В браках между близкими родственниками есть что-то порочное, и я думаю, что господин Великий министр тоже будет против. Жаль, что вы не рассказали мне об этом раньше, мы попытались бы соблюсти хотя бы внешнюю благопристойность. Досадно, что вы сочли возможным полностью предоставить детей самим себе.
Нетрудно вообразить изумление не ведающей ни о чем госпожи!
– Не могу не согласиться со всем, что вы сказали, но я ведь и не подозревала… Так что в первую очередь я должна чувствовать себя обиженной. А вы обвиняете меня в соучастии! С тех пор как вы поручили мне дочь, она была предметом особых моих попечений, и, хотя вы не жаловали ее вниманием, я тайком постаралась дать ей самое лучшее воспитание. Как вы могли подумать, что, ослепленная любовью к внукам, я содействовала их сближению? Да мне и в голову не приходило ничего подобного. Но кто вам об этом сказал? Возможно, вы преувеличиваете. Пристало ли вам с такой легкостью верить наветам дурных людей и понапрасну порочить имя собственной дочери?
– Какое там преувеличиваю! Даже прислужницы втихомолку смеются над нами. Так могу ли я не огорчаться и не тревожиться. – говорит министр и уходит.
Дамы, знающие, в чем дело, были весьма огорчены. А те, чей разговор он подслушал прошлой ночью, совсем приуныли. «Зачем мы так разоткровенничались?» – раскаивались они.
Девочка, ни о чем не подозревая, сидела в своих покоях, когда к ней неожиданно заглянул министр. Она была так прелестна, что он невольно почувствовал себя растроганным.
– Я знал, что она совсем еще дитя, – вздыхая, проговорил он, – но не думал, что она настолько неразумна, и, как ни в чем не бывало, тешил себя надеждами. Право, я оказался глупее всех.
Увы, кормилицам и прочим прислуживающим девочке дамам нечего было сказать в свое оправдание.
– Бывает, что даже безгранично любимые дочери государей поступают столь же опрометчиво. В старинных повестях мы видим немало подобных примеров. Всегда находится какая-нибудь прислужница, которая, узнав о чувствах молодых людей, становится их посредницей и отыскивает средство свести их. А эти к тому же столько лет жили вместе.
– Ах, да у нас и в мыслях не было… Они ведь совсем еще дети, могли ли мы позволить себе превзойти в строгости госпожу и разлучить их? А с конца прошлого года они и вовсе воспитываются раздельно.
– Встречаются, конечно, юноши ветреные, не по возрасту искушенные в мирских делах. Но наш молодой господин всегда считался образцом благонравия. Невозможно было предположить. – оправдываются они, каждая на свой лад.
– Ну хорошо. Смотрите только не проболтайтесь. Такие дела редко удается скрыть, но все-таки постарайтесь. Делайте вид, будто ничего не случилось, отрицайте все слухи как совершенно неправдоподобные. А дочь я заберу к себе. Меня чрезвычайно огорчает поведение госпожи. Ну, разумеется, вы этого не хотели… – говорит он им, и, как ни удручены кормилицы и прочие дамы, они не могут не радоваться, видя, что им удалось избежать его гнева.
– О, можете быть уверены… Только бы слух об этом не дошел до Адзэти-но дайнагона.
– Как ни велики достоинства молодого господина, разве стали бы мы желать для нее союза с простым подданным?
Сама же юная госпожа в простоте душевной ничего не понимала, и тщетно пытался министр объяснить ей, как должно себя вести благовоспитанной девице. В конце концов он вынужден был отступиться и ушел, вздыхая.
Однако же надо было как-то спасать ее будущее, и министр время от времени призывал к себе немногих избранных дам и советовался с ними, продолжая винить во всем старую госпожу. Она же, любя обоих внуков, очевидно, больше была расположена к юноше, во всяком случае, узнав о его сердечной склонности, умилилась и, не понимая, почему так велико негодование министра, подумала: «Стоит ли придавать случившемуся такое значение? Сначала он не обращал на дочь никакого внимания, и, не займись я как следует ее воспитанием, у него не возникло бы и мысли о Весенних покоях. Если же девочке суждено стать супругой простого подданного, лучше нашего молодого господина не найдешь. Разве есть на свете человек, достойнее его и наружностью, и душевными качествами? Я предполагала соединить его с особой куда более высокого звания…»
Велика была любовь старой госпожи к внуку, потому она и обиделась за него. Можно себе представить, как разгневался бы министр, случись ему проникнуть в ее тайные думы.
Тем временем, не ведая о переполохе, пришел сам молодой господин. Прошлой ночью в доме было слишком многолюдно, и он принужден был уйти, так и не сумев высказать юной госпоже все, что накопилось у него на душе, но такая тоска охватила его, что на следующий же день он пришел снова.
Старая госпожа, всегда встречавшая внука радостной улыбкой, на этот раз была весьма сурова и, беседуя с ним о разных разностях, между прочим сказала:
– Господин министр Двора рассердился на меня из-за вас, и мне очень неприятно… Своим предосудительным поведением вы ставите всех в затруднительное положение. Я не хотела ничего говорить, но, решив, что вам следует знать об этом…
Юноша, который сам о том помышлял беспрестанно, сразу же догадался, о чем идет речь, и, покраснев, ответил:
– Что вы имеете в виду? Я почти ни с кем не встречаюсь с тех пор, как живу затворником. Мне кажется, что у господина министра нет никаких оснований чувствовать себя обиженным.
Он с трудом скрывал замешательство, и, глядя на него с нежностью и участием, госпожа сказала:
– Ну хорошо, только впредь постарайтесь быть осмотрительнее… – и тут же заговорила о другом.
«Теперь я вряд ли смогу даже писать к ней…» – подумал юноша, и ему стало совсем грустно.
Принесли разные кушанья, но, даже не притронувшись к ним, он притворился спящим, однако на сердце у него было неспокойно, и, когда все стихло, он протянул руку, чтобы отодвинуть перегородку, но вот странность – перегородка, за которой были покои юной госпожи, вопреки обыкновению оказалась запертой, и из-за нее не доносилось ни звука. Совсем приуныв, он сел, прислонившись к перегородке спиной.
Судя по всему, юная госпожа тоже не спала. Листья бамбука шелестели на ветру, откуда-то издалека доносились неясные крики диких гусей. Видно, даже ее юное сердечко сжалось от какого-то смутного томления, и она тихонько проговорила словно про себя:
– «Сквозь туман пробираются гуси. Точно так же и я…» (192)
Ее совсем еще детский голосок был необыкновенно нежен. Не сумев справиться с волнением, юноша стал звать:
– Откройте же! Нет ли там госпожи Кодзидзю? Но за перегородкой было тихо.
Кодзидзю – так называли молочную сестру юной госпожи. Поняв, что он услыхал невольно сорвавшиеся с ее губ слова, девочка застыдилась и неловко накинула на голову ночное платье. Да, она вела себя совсем по-детски, но как ни прискорбно… Рядом лежали кормилицы, поэтому молодые люди боялись даже шелохнуться и не сказали друг другу ни слова.
В небе ночном,
Друзей призывая, кричат
Дикие гуси.
Вторя их крикам тоскливым,
Стонет в чаще мисканта ветер…
«Полнит истомой все тело…» (193)
Вернувшись в опочивальню, юноша всю ночь лежал без сна, стараясь не вздыхать слишком громко и не ворочаться, чтобы не разбудить старую госпожу.
Рано утром, терзаемый нестерпимым стыдом, он перешел в свои покои и там написал юной госпоже письмо. Однако ему не удалось встретиться не только с ней, но и с Кодзидзю. Как было тут не впасть в уныние? Девочка тоже была смущена, но лишь потому, что окружающие выказывали столь явное беспокойство. Ни о собственном будущем, ни о возможных пересудах она не думала – как всегда, милая и прелестная, спокойно прислушивалась к перешептыванию дам, но ни малейшей неприязни к юноше не возникало в ее сердце. Она не понимала, что сделала дурного и зачем надо было поднимать такой шум. Однако прислужницы наперебой пеняли ей за легкомыслие, и она не осмеливалась больше писать к юноше.
Будь он взрослее, он наверняка нашел бы средство снестись с ней, но он был еще моложе ее и только печалился и вздыхал.
Министр Двора, по-прежнему недовольный поведением старой госпожи, давно уже не наведывался к ней. Он не стал рассказывать о случившемся своей супруге, но однажды, придя к ней с видом весьма озабоченным, сказал:
– Похоже, что наша нёго слишком удручена невиданной пышностью, которой сопровождалось представление ко двору новой Государыни-супруги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46