– О да, я не устаю изумляться, видя вокруг все новые и новые проявления непостоянства мира. Только в моей жизни ничто не меняется, и я часто сетую на собственное долголетие. Правда, узнав о вашем возвращении, я невольно подумала, как обидно было бы умереть, не дождавшись этого радостного дня, – говорит Пятая принцесса дрожащим голосом. – За годы, прошедшие со дня нашей последней встречи, вы стали еще красивее, – продолжает она. – Помню, как поразилась я, впервые увидев вас ребенком. «Что за чудесный свет озарил наш мир!» – подумалось мне. Вы были, пожалуй, слишком красивы, и, видя вас, я всегда терзалась дурными предчувствиями. Говорят, нынешний Государь очень похож на вас. Может быть, это и так, но я совершенно уверена, что даже ему до вас далеко.
Она долго расхваливала Гэндзи, и он с удивлением подумал: «Можно ли так превозносить человека, да еще в его же присутствии?»
– Ах, что вы, мне слишком долго пришлось прозябать в глуши, и я до сих пор не успел оправиться, – говорит Гэндзи, – Государь же так прекрасен, что, пожалуй, и в древние времена не было ему равных. Так что вы весьма далеки от истины.
– А я уверена, что, будь у меня возможность хоть изредка видеть вас, моя и без того долгая жизнь непременно продлилась бы. Вот и сегодня я забываю о старости, и мир уже не кажется мне таким бесконечно печальным, – отвечает принцесса и снова плачет.
– Как завидую я Третьей принцессе! Ведь узы, вас с ней связавшие, позволяют ей часто видеться с вами… Вот и умерший принц раскаивался… – замечает она, и Гэндзи прислушивается.
– В свое время я был бы несказанно счастлив, если бы мне разрешили заботиться о дочери принца. Но тогда никто меня особенно не жаловал, – обиженно говорит он, и взор его невольно устремляется к той части дома, где живет жрица. Ах, когда б он мог хоть краешком глаза ее увидеть! Представив себе изящную фигуру женщины, задумчиво глядящей на прекрасный увядающий сад, Гэндзи тихонько вздыхает.
– Раз уж я пришел сюда, мне следует навестить и госпожу жрицу, дабы меня потом не обвиняли в нечуткости. – И он по галерее переходит в ее покои.
Уже довольно темно, но сквозь обшитые темно-серой каймой шторы видны неясные очертания черного занавеса. Воздух пропитан тонким ароматом курений, убранство покоев свидетельствует о безукоризненном вкусе их обитательницы.
Столь важную особу нельзя принимать на галерее, и дамы проводят Гэндзи в южные передние покои. Прислужница, которую называют Сэндзи, выйдя к нему, передает послание госпожи.
– Я вижу, вы и теперь собираетесь держать меня за занавесями, – обиженно говорит Гэндзи. – Конечно, не так уж плохо снова почувствовать себя молодым, но я надеялся, что мне позволят наконец войти. Мне казалось, что испытания, выпавшие на мою долю в священные для вас годы, дают мне право рассчитывать на вашу снисходительность.
– Долго жила я словно во сне, но вот проснулась и не в силах уразуметь, что более зыбко – сон или явь? Поэтому мне хотелось бы отложить разговор о ваших испытаниях до более благоприятного времени, – передает бывшая жрица.
«А ведь и в самом деле – уразуметь трудно…» – вздыхает Гэндзи, и мысли его невольно обращаются к прошлому.
– Горестей много
Довелось мне изведать за эти
Луны и годы,
Но надеялся тайно – боги
Явят милость свою…
Какие новые преграды воздвигнете вы между нами? Многое испытал я, многое передумал, и если б вы позволили мне излить хоть малую часть… – настаивал он.
Никогда еще Гэндзи не казался жрице столь пленительным. Он очень возмужал, однако и теперь был, пожалуй, слишком молод для своего сана.
– Внимая твоим
Речам о горестях мира,
Тем самым уже
Нарушаю обет, навлекая
На себя немилость богов… -
передает ему жрица.
– Увы… А ведь все мои былые прегрешения давно развеял бог Синадо… – молвит Гэндзи, и, право, трудно не восхититься, на него глядя.
– Я слышала, что не всякая жертва приятна богам… (181) -словно невзначай добавляет Сэндзи, но и ей не удается смягчить сердце жрицы, которая никогда не имела склонности к делам этого мира, а за последние годы стала настоящей затворницей. Не обращая внимания на неодобрительные взгляды дам, она и не думает отвечать.
– Недаром говорят: «Ближе к старости – больше обид», – разочарованно вздыхает Гэндзи, собираясь уходить. – А ведь я хотел только, чтобы вы вышли и взглянули на мои изменившиеся черты (182). Неужели я не заслужил даже этого?
После ухода гостя дамы долго еще шептались, неумеренно восхваляя его. Глядя на небо, которое всегда в эту пору бывает особенно прекрасным, прислушиваясь к шелесту падающей листвы, они уносились думами в прошлое, таившее в себе столько неповторимого очарования, вспоминали, что занятного или трогательного было сказано министром по тому или иному поводу, и восхищались неподдельной искренностью его чувств.
Рано утром, приказав поднять решетку, Гэндзи долго любовался стелющимся по саду туманом. Кое-где за стебли засохших трав цеплялся вьюнок «утренний лик», раскрывший несколько последних, чудом сохранившихся бутонов. Сорвав самый поблекший цветок, Гэндзи отослал его жрице.
«Меня неприятно поразило столь откровенное пренебрежение с Вашей стороны. Воображаю, с какой неприязнью Вы смотрели мне вслед! И все же:
Я не в силах забыть,
Как мелькнул перед взором когда-то
«Утренний лик».
Неужели пора расцвета
И для него миновала?
О, как много долгих лет… Остается надеяться лишь на то, что когда-нибудь Ваше сердце смягчится…» – вот что написал он ей.
Рассудив, что госпожа не должна оставлять столь учтивое послание без ответа, если не хочет давать Гэндзи повод жаловаться на ее нечувствительность, дамы приготовили тушечницу и стали требовать, чтобы жрица немедленно написала ответ:
«Осень уходит.
На ограде, туманом окутанной,
Повисли бессильно -
То ли здесь еще, то ли нет -
Вьюнки «утренний лик»…
Ваше сравнение в высшей степени уместно, и рукава мои покрылись росою…» – написала она наконец.
Ничего примечательного в ее письме не было, но Гэндзи долго не мог от него оторваться. Не потому ли, что мягко начертанные тушью знаки казались особенно изысканными на зеленовато-сером фоне?..
Очень часто ценность письма определяется званием человека или изяществом его почерка. На первый взгляд оно может показаться совершенным, но попробуйте подробно пересказать его содержание – наверняка будет от чего поморщиться. Потому-то я и позволяю себе кое-что опускать или добавлять, хотя и понимаю, что это повредит точности повествования.
Гэндзи сознавал, что пылкие послания, какие он писал когда-то в юности, несовместимы с его нынешним положением, однако, вспомнив, что, упорно противясь его желаниям, дочь принца Сикибукё тем не менее никогда не выказывала готовности порвать с ним окончательно, почувствовал, что не в силах смириться, и написал ей длинное письмо.
Уединившись в Восточном флигеле, министр вызвал к себе Сэндзи. Среди прислуживающих жрице дам было немало ветрениц, готовых склониться перед мужчиной и более низкого звания. Естественно, что ради министра они были готовы на все. Однако трудно было ожидать одобрения его искательству со стороны госпожи, которая и в прежние времена держалась от него в отдалении. Теперь же, когда оба они были немолоды и занимали столь высокое положение в мире… Больше всего на свете жрица боялась сплетен, а поскольку она знала, что люди могут осудить ее уже за то, что она отвечает на самые невинные письма Гэндзи о весенних цветах или осенних листьях…
Видя, что за годы их разлуки жрица ничуть не изменилась, Гэндзи и восхищался, и досадовал. Право, она была совсем не похожа на других женщин. Так или иначе, его посещение дворца Момодзоно ни для кого не осталось тайной, и в мире начали поговаривать:
– Похоже, что министр увлечен бывшей жрицей Камо. Да, Пятая принцесса может быть довольна. В самом деле, чем не пара?
Разумеется, слух о том дошел и до госпожи из Западного флигеля. Поначалу она не придала услышанному большого значения. «Будь сердце господина действительно глубоко затронуто, он не стал бы скрывать этого от меня». Но, понаблюдав за супругом некоторое время, заметила его необычную рассеянность и в конце концов встревожилась не на шутку. «Боюсь, что это увлечение значит для него куда больше, чем он старается показать».
Дочь принца Сикибукё по рождению была равна госпоже из Западного флигеля. Она издавна пользовалась доброй славой. Покори она сердце министра, госпожа Мурасаки, несомненно, оказалась бы в незавидном положении. До сих пор она не имела соперниц и привыкла к тому, что попечения супруга целиком сосредоточены на ней одной, поэтому при мысли, что придется уступить место другой женщине, приходила в отчаяние. «Возможно даже, он не разорвет наш союз и не покинет меня совсем, – думала госпожа, – но наверняка станет пренебрегать мною, тем более что я, очевидно, наскучила ему за эти годы». Нетрудно себе представить, в каком она была смятении, но, имея обыкновение ласково бранить супруга по пустякам, она и виду не подавала, когда на сердце у нее было действительно тяжело.
Целыми днями Гэндзи в праздной задумчивости сидел у порога, любуясь садом. Он стал чаще бывать во Дворце, а возвращаясь оттуда, писал – якобы деловые – письма, и, глядя на него, госпожа думала: «Видно, не зря люди говорили… Так почему же он даже не намекнет?»
Нынешней зимой были отменены все праздничные богослужения, и в столице царило уныние. Однажды, не зная, чем занять себя, Гэндзи снова решил навестить Пятую принцессу. Он отправился к ней в прекрасный сумеречный час, когда в саду поблескивал снег. Выбрав удобное, мягкое платье, он старательно пропитал его благовониями и долго еще наряжался и прихорашивался. Право, ни одна женщина не сумела бы перед ним устоять.
Перед уходом Гэндзи все-таки зашел проститься с госпожой.
– Пятая принцесса нездорова, и я намереваюсь навестить ее, – говорит он, усаживаясь рядом, но госпожа, даже не посмотрев в его сторону, продолжает заниматься с девочкой. Нетрудно заметить, что она чем-то расстроена.
– Вы так переменились ко мне за последнее время, – вздыхает Гэндзи. – А ведь, кажется, за мной нет никакой вины. Просто, опасаясь наскучить вам, словно поблекшее от соли платье (183), я стараюсь держаться в отдалении. В чем же вы обвиняете меня на сей раз?
– О, вы совершенно правы! «Привыкать к чему-то опасно…» (184) – роняет госпожа и, отвернувшись от него, ложится.
Гэндзи не хотелось оставлять ее в столь дурном расположении духа, но он уже известил Пятую принцессу, а потому все-таки ушел. А госпожа долго еще лежала, вздыхая: «Право, всякое случается в мире, просто мне не следовало быть столь легковерной…»
Гэндзи все еще носил одеяние скорби, но трудно было представить себе более удачное обрамление для его красоты, чем эти разнообразные, прекрасно сочетающиеся между собой оттенки серого. На фоне сверкающего снега фигура его казалась особенно изящной. Проводив его взглядом, госпожа подумала, что, если он и в самом деле отдалится от нее, она вряд ли сможет это перенести.
Не взяв с собой никого, кроме самых верных передовых, Гэндзи сказал нарочно, чтобы скрыть от дам свои истинные намерения:
– В мои годы трудно ездить куда-нибудь, кроме Дворца, но Пятая принцесса осталась совсем одна. Прежде о ней заботился принц Сикибукё, теперь же она просит меня о поддержке, и я нахожу это вполне естественным, тем более что из простого сочувствия…
Но вряд ли ему удалось убедить дам.
– Сластолюбие – тот досадный порок, от которого господину, как видно, никогда не удастся избавиться, – перешептывались они. – Как бы не вышло неприятностей.
Полагая, что человеку его сана не годится въезжать во дворец Момодзоно с людной северной стороны, Гэндзи, остановившись у величественных западных ворот, выслал вперед одного из своих приближенных, дабы тот предупредил принцессу. Та уже не ждала его и, всполошившись, велела немедленно открыть ворота. Прибежал замерзший привратник и долго возился с запором. Судя по всему, рядом не было никого, кто мог бы прийти ему на помощь, и он изо всех сил дергал скрипящую дверцу, недовольно ворча:
– Замок насквозь проржавел, как тут откроешь…
Гэндзи стало очень жаль его. Как же все мимолетно в мире! Думаешь – вчера, сегодня, а оказывается, прошло уже три года. Но даже если видишь, что жизнь и впредь не сулит тебе ничего, кроме печалей, легко ли покинуть этот временный приют? Так и живешь, отдавая сердце весенним цветам, осенним листьям…
– Не заметил, когда
Заросли ворота полынью.
До самой стрехи
Старый дом снегом завален
И обветшала ограда… -
тихонько, словно про себя произнес Гэндзи.
Наконец ворота открыли, и карета въехала во двор. Принцесса, приняв Гэндзи в своих покоях, как всегда, долго беседовала с ним, бессвязно рассказывая какие-то скучные старые истории, и, слушая ее, Гэндзи с трудом преодолевал сонливость. Да и сама принцесса то и дело зевала.
– Вечерами всегда так клонит ко сну, говорить и то трудно… – пробормотала она наконец, и тут же раздались какие-то странные, никогда им не слышанные звуки – уж не храп ли? Возрадовавшись, Гэндзи собрался было встать и выйти, но тут увидел еще одну согбенную женскую фигуру, которая приближалась к нему, хрипя и покашливая.
– Я должна просить у вас прощения за дерзость, но я надеялась, что вы изволите знать о моем пребывании в этом доме… Впрочем, скорее всего вы давно забыли о моем существовании. А ведь еще ушедший Государь изволил подшучивать надо мной, называя почтенной бабусей… – сказала она, и Гэндзи сразу же узнал ее.
Когда-то он слышал, что особа, которую прежде называли Гэн-найси-но сукэ, приняла постриг и, став послушницей при Пятой принцессе, помогала ей в молитвах, однако у него и в мыслях не было, что она до сих пор жива, и уж тем более никогда не возникало желания ее разыскать. Поэтому изумлению его не было границ.
– Так, те годы давно стали преданием далекой старины. Любое самое смутное воспоминание заставляет меня сожалеть о своем нынешнем одиночестве, и какая же это радость – вновь услыхать знакомый голос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46