врезные раковины для ванной на столешницу
Случилось это так.
В дивизию пришло пополнение. На плацу, одетые кто во что горазд, ежась под осенним ветром, пробивавшим телогрейки насквозь, стояли разнокалиберные парни. Безотцовщина трудных военных лет, тощие, мучимые чувством неутоленного голода, и в то же время полные жизненных сил, внутреннего упорства, готовности одолевать любые невзгоды.
Двух одногодков и приятелей, призванных из одного бурятского аила, назначили в нашу батарею.
Пополнение в тот раз было большим, лица и фамилии иных солдат ушли из памяти, стерлись временем, но эти двое сразу запомнились навсегда..И вот по какой причине.
В день приема молодых солдат я задержался в батарее после отбоя. Командирам, подобно родителям, порой бывает необходимо убедиться, как улеглись их дети, как уснули.
Сидели мы в канцелярии и с кем-то из командиров взводов, двигали шахматишки. Вдруг вошел старшина. Служил он срочную службу и потому жил в казарме.
Вошел, снял фуражку, сел, устало положив руки на стол.
— Вот уволюсь, товарищ старший лейтенант, еще лет десять кошмары сниться будут.
— Что случилось? — спросил я, догадываясь, что настроение старшине испортило какое-то свеженькое событие.
— У двух новеньких простыней нет. То ли утащил кто, то ли сами промотать успели. Только когда? Весь день на виду были.
Известие приятности не содержало. Что греха таить, в те трудные годы разное случалось. Пропадало и постельное белье в казарме. У нас в батарее, правда, такого еще не было. И вот…
— Пойдем взглянем.
В казарме тускло светили керосиновые лампы. Два солдата — рядовые Рыгзенов и Цижипов — лежали на голых матрасах, подложив под головы подушки без наволочек.
— Будите, — приказал я старшине.
Тот мигом растолкал обоих.
Солдаты вскочили, ошалевшие, растерянные, не зная, как стоять подчиненным перед командиром, если он одет, а они босиком и в одних подштанниках.
— Где простыни?
— Какой такой простынь? — удивленно спросил Рыгзенов. (Он произносил: «Хахой тахой?»)
— Хахой, хахой, — завелся старшина. — Такой, который утром выдавали!
— А! — вдруг воскликнул Цижипов и что-то по-бурятски сказал Рыгзенову. — Вы белый тряпха ищете? Здесь она!
Он приподнял изголовье матраса и достал оттуда аккуратно сложенные простыни и наволочку. Пропажа нашлась, но легче пока не стало. Надо было разобраться, зачем же солдаты припрятали постельное белье.
— Хах зачем?! — спросил Цижипов с нескрываемым удивлением. — Разве тахой чистый тряпха хорошо спать? Он быстро весь грязный будет. Мы думали, его беречь надо.
Простыни и наволочки — это элементы культуры быта, знакомые в те времена далеко не всем бурятам, и не по ним мы судили о людях. Главное — образование в рамках неполной средней школы, умение рассыпать и собирать цифры, так нужное артиллеристу, у ребят было твердым. Вот почему некоторое время спустя Рыгзенова и Цижипова направили в полковую школу. Оттуда оба должны были вернуться в батарею командирами орудий. Только случай распорядился по-своему. Цижипов простудился и заболел.
Воспаление легких и последовавшее за ним осложнение надолго задержали солдата в госпитале. Он отстал от курсантов и вынужден был возвратиться в батарею не доучившись. Его назначили наводчиком орудия, присвоив звание ефрейтора.
Чуть позже, пройдя курс обучения, расчет орудия, в котором служил Цижипов, принял младший сержант Рыгзенов.
Примерно неделю спустя дивизион выехал в летний лагерь. Определенного места для него нам не отводилось. Просто наметил командир точку на карте, и батареи двинулись в степь. Отъехали от гарнизона положенное число километров, остановились. Разбили палатки, поставили орудия на козлы, накопали ровиков для удовлетворения требований гигиены, и вот солдатский поселок готов.
Вокруг, куда ни глянь, — голая, выдутая ветрами степь. В любую сторону, хоть поезжай, хоть иди пешком, на сотни километров не встретишь приличного города. На юге в пыльном ореоле высился контур горы Цаган-Ундур. Многое забывается, но названия высот, их отметки помнят военные, за годы службы поскитавшиеся по разным полигонам. Горы Шестапа, Гуран-Ундур, Цаган-Ундур, Отот, Дюлафератот… Разной высоты, одинаково голые, отделенные тысячекилометровыми расстояниями одна от другой, они имеют общее качество — стопроцентную бесплодность, которая позволяет военным из месяца в месяц, из года в год, из десятилетия в десятилетие долбить раскинувшиеся вокруг пустоши артиллерийскими снарядами, минами, бомбами, утюжить их танками.
И вот на виду Цаган-Ундура начались плановые занятия. И всякий раз, когда их проводили командиры орудий, в расчете младшего сержанта Рыгзенова возникали неурядицы. Наводчик ефрейтор Цижипов игнорировал командира. Команды исполнял лениво, нехотя. Ходил у орудия вразвалочку, то и дело пререкался. Если рядом был офицер, все шло нормально. Стоило ему отойти, как Цижипов менялся.
Терпеть такое не было смысла, и пришлось серьезно поговорить с Рыгзеновым.
— Даю вам два дня, — предупредил я младшего сержанта. — Если за это время не наведете порядка в расчете, командиром орудия станет кто-то другой. Можете вы заставить Цижипова подчиняться?
— Могу, — твердо ответил Рыгзенов. — Через два дня сроку порядок будет готов.
На другой день — в воскресенье — у солдат после обеда было свободное время. Люди разбрелись по степи. Одни загорали на солнце, другие гоняли мяч, третьи, укрывшись в тени палаток, читали, писали письма.
Рыгзенов и Цижипов ушли к Цаган-Ундуру, контуры которого зыбко струились в степном мареве.
Вернувшись через час, может быть, через полтора, оба скрылись в палатке.
Несколькими минутами позже ко мне пришел с докладом дежурный по батарее.
— Что-то неладное, товарищ старший лейтенант, — сообщил он. — Пришли Рыгзенов и Цижипов. Оба избитые, в синяках. Боюсь, в степи с пастухами подрались. Как бы ЧП не случилось.
Оставлять без внимания такой доклад было нельзя.
— Зовите Рыгзенова, — приказал я.
Через минуту младший сержант стоял передо мной. Следы проступка были на лице в полном смысле слова. Правая щека ободрана. Левый глаз заплыл фиолетовым фингалом.
— Экий красавец, — сказал я. — Вас что, пчелы искусали?
— Нет, не пчелы. Другой тахой причина.
— Какая же?
— Мы подрались, однако.
— Кто «мы»?
— Я и Цижипов.
— Младший сержант Рыгзенов и ефрейтор Цижипов. Так?
— Не так. Просто Рыгзенов и просто Цижипов.
— Допустим, но что за причина?
— Вы так приказывали.
Ответ, был неожиданный и, скажу прямо, для меня опасный. Вот ляпнет такое где-то Рыгзенов, ведь затаскают по политотделам — не оправдаешься.
— Значит, я вам приказал драться?
— Так точно. Вы сказали: «Можете вы заставить Цижипова подчиняться?» Я выполнил приказ и его подчинил.
— Как это «подчинил»?! Разве по положению солдат не обязан подчиняться сержанту?
Довольная улыбка проплыла по лицу Рыгзенова. Небитый глаз засветился.
— За это я его бил. Крепко бил. Теперь он подчиняется.
— Вы понимаете, что сделали? Командир бьет подчиненного. Это преступление. За такое в трибунал отдают.
Рыгзенов рукавом вытер вспотевший лоб.
— Трибунал, однако, такое дело не станет брать. Свидетеля нету. Я скажу: сам упал. Очень крепко упал. Щеку царапал. Все болит. Слава богу, живой остался.
— А Цижипов разве не свидетель? Он ведь избит?
— Он не свидетель. Всегда скажет: сам упал. Все лицо разбил. Тело болит…
— Слава богу, живой остался, — добавил я. — Так?
— И то правда. Могло хуже быть.
— Разве врать хорошо?
— Зачем врать? Я отцу-командиру всю правду сказал. Честно, как есть. А трибунал — не мой командир. Ему много знать не надо.
Нехорошо это. На батарею ЧП записать могут. Зачем такое делать? Батарея у нас хорошая. Командир хороший.
— Хитрите?
— Нет, говорю как подумал.
— Слушайте, Рыгзенов, вы не ребенок. Должны понимать, как называется, если командир бьет подчиненного.
— Я знаю, как называется. Рукоприложение. Только и он меня бил. Оба дрались.
— Видите, еще хуже! Солдат бил сержанта.
— Зачем хуже? Мы дрались добровольно. Для выяснения себя. Оба дрались.
— Как это «для выяснения себя»? Будьте добры, объясните.
— Простой вопрос. У нас в аиле Цижипов был самый сильный парнишка. У него кулаки, как молоток. Всех себе подчинял. Его не послушай — по шее получишь. Раз! И готово. Сразу будешь подчиняться. Я тоже там ему подчинялся.
— Почему?
— Как не понимаете! Потому что он самый сильный был. Любой парень заломать мог.
— У вас что, в аиле такой порядок?
— Так точно, тахой.
— Значит, и председателю ваши колхозники без драки не подчинялись?
Рыгзенов взглянул на меня с нескрываемой иронией.
— Как можно так говорить? У нашего председателя авторитет большой. Попробуй подерись! Он барана поднимет и целый день нести будет. Здоровый мужчина. Как медведь, однако.
— Значит, Цижипов вам не подчинялся, потому что считал вас не командиром, а аильским парнишкой?
— Так точно, — заулыбался Рыгзеаов, довольный тем, что наконец-то пробил бестолковость старшего лейтенанта и тот начинает понимать житейскую мудрость по жизни, а не по уставам. — Так точно!
— Почему же он подчиняется мне, старшине, другим офицерам?
— Вы просто не наши люди. То есть наши, но не из аила. Мне ему гордость не позволяла подчиняться.
— Доложили бы. Мы бы его в другой взвод перевели.
— Зачем перевели? Мой солдат — я сам должен его воспитывать.
— И затеяли драку?
— Так точно.
— Но он же сильнее вас. Понимаете, на что шли? Если бы он вас победил, что тогда было делать? Цижипова ставить сержантом, Рыгзенова — ефрейтором?
— Товарищ старший лейтенант, он никак победить меня не мог. Он, конечно, сильный. А я — начальник. У него только сила. У меня сила и командирский авторитет. — Последние слова он ввернул так ловко, что я опешил.
— Как понять авторитет?
— Просто понять. Я бы умер, но не сдался. Меня командиром назначили, надо делом оправдывать. У Цижипова ни за что силы нет мой командирский авторитет победить. Ни за что.
— Что ж, теперь так и будете каждый день авторитет утверждать кулаками?
— Нет, теперь все. Он будет мне подчиняться беспрекословно. Как по уставу полагается.
— Ладно, — сказал я, видя, что пробить словами что-либо в обороне Рыгзенова невозможно. — Я подумаю, как быть. А теперь зовите Цижипова.
Ефрейтора долго ждать не пришлось. Он явился расписанный во все цвета, как хохломская ложка.
— Дрались? — спросил я. — С командиром дрались? Так?
— Как дрался?! — Цижипов буквально кипел возмущением. — Я разве под суд хочу? Разве мне трибунал надо? Командир — мой начальник. Он закон для подчиненного. Я этот закон беспрекословно, точно и в срок исполняю. Как можно драться?
— Ладно, Цижипов, перестаньте Ваньку валять. Если не дрались, откуда эти синяки? И на руки посмотрите…
— Руки? — Он покрутил кистями, разглядывая их. — Это я упал. Шел и упал.
— Хватит. Вы понимаете, что совершили преступление? И свидетели есть. Драка с командиром — подсудное дело.
И тут солдат изменил тактику.
— Я не дрался с командиром, товарищ старший лейтенант. Я дрался со своим другом. Он мне друг, я ему.. '
— Значит, все-таки дрались. А с кем и как — пусть решают юристы.
— Так нельзя, товарищ старший лейтенант, — сказал Цижипов убежденно. — Юристы — плохие люди. К ним обращаться нельзя. Это непростительно.
— Что значит «непростительно»?
— Батарея у нас хорошая. Все солдаты командирам подчиняются. Пусть один Цижипов плохой. Причем целый взвод? Причем батарея? Причем дивизион? Они что, тоже теперь плохими будут? Это пятно на всю дивизию. На всю армию. Юристы все сделают несправедливо. И потом, товарищ старший лейтенант, когда я дрался, то только для порядка.
— Это что-то новенькое. Как же порядок зависит от драки?
— Могу объяснить. Вот вернусь домой, ребята скажут: как ты, такой сильный, Рыгзенову подчинялся? А я ответ: он меня сломал. Силой взял. И все поймут — дело честное было.
— Ладно, Цижипов, кончим. Теперь дайте слово, что больше никаких драк. Никогда. Иначе все старое встанет вам в строку и будет плохо.
— Зачем мне будет плохо? Зачем слово? — удивленно спросил ефрейтор. — Какое слово? Я присягу давал подчиняться своим командирам. И выполняю обязанность. Приказ командира для меня закон. Все равно кто приказал — наш комбат, наш комвзвод или наш командир орудия товарищ Рыгзенов…
Согрешил я тогда. Оставил проступок без всяких последствий. Но разве не пользы для?
В советское время старшины и прапорщики были любимыми героями армейских частушек и анекдотов.
Я любила лейтенанта,
Я любила старшину,
Лейтенанта за погоны,
Старшину — за ветчину.
Или такой анекдот.
Парад на Красной площади в Москве. Мимо мавзолея прошли колонны военных академий и училищ, суворовцы и нахимовцы. Прокатились танки и артиллерия. Проехали ракеты оперативно-тактические и стратегического назначения. Наконец, завершая парад на площадь вышли строем пять прапорщиков.
— Это еще что за новость? — удивился американский военный атташе.
— Это секретное оружие Советского Союза, — объяснил ему немецкий дипломат. — Если русские сумеют заслать их в войска НАТО, они в два счета разворуют всю нашу технику, вооружение и боеприпасы. Воевать будет нечем.
Увы, на прапорщиков народная молва возвела поклеп. Несокрушимую и легендарную армию, поднявшую над собой российские знамена, разворовали и ободрали как липку ее славные, стоявшие вне подозрения военачальники — генералы и адмиралы.
Генерал армии Константин Кобец, призванный быть слугой царю и отцом — солдатам, при прокурорской проверке оказался крупным ворюгой.
Адмирал Хмельнов прославил воровством андреевский флаг российского военно-морского флота.
И несть счета такому ворью в больших погонах, поэтому постараюсь разговор о старшинах и прапорщиках повести в другом ключе.
* * *
Прапорщик построил роту и сообщает солдатам:
— У меня два известия: неприятное и приятное. Первое — мы идем в поход с полной выкладкой. Вам предстоит загрузить в вещмешки по двадцать килограммов песку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
В дивизию пришло пополнение. На плацу, одетые кто во что горазд, ежась под осенним ветром, пробивавшим телогрейки насквозь, стояли разнокалиберные парни. Безотцовщина трудных военных лет, тощие, мучимые чувством неутоленного голода, и в то же время полные жизненных сил, внутреннего упорства, готовности одолевать любые невзгоды.
Двух одногодков и приятелей, призванных из одного бурятского аила, назначили в нашу батарею.
Пополнение в тот раз было большим, лица и фамилии иных солдат ушли из памяти, стерлись временем, но эти двое сразу запомнились навсегда..И вот по какой причине.
В день приема молодых солдат я задержался в батарее после отбоя. Командирам, подобно родителям, порой бывает необходимо убедиться, как улеглись их дети, как уснули.
Сидели мы в канцелярии и с кем-то из командиров взводов, двигали шахматишки. Вдруг вошел старшина. Служил он срочную службу и потому жил в казарме.
Вошел, снял фуражку, сел, устало положив руки на стол.
— Вот уволюсь, товарищ старший лейтенант, еще лет десять кошмары сниться будут.
— Что случилось? — спросил я, догадываясь, что настроение старшине испортило какое-то свеженькое событие.
— У двух новеньких простыней нет. То ли утащил кто, то ли сами промотать успели. Только когда? Весь день на виду были.
Известие приятности не содержало. Что греха таить, в те трудные годы разное случалось. Пропадало и постельное белье в казарме. У нас в батарее, правда, такого еще не было. И вот…
— Пойдем взглянем.
В казарме тускло светили керосиновые лампы. Два солдата — рядовые Рыгзенов и Цижипов — лежали на голых матрасах, подложив под головы подушки без наволочек.
— Будите, — приказал я старшине.
Тот мигом растолкал обоих.
Солдаты вскочили, ошалевшие, растерянные, не зная, как стоять подчиненным перед командиром, если он одет, а они босиком и в одних подштанниках.
— Где простыни?
— Какой такой простынь? — удивленно спросил Рыгзенов. (Он произносил: «Хахой тахой?»)
— Хахой, хахой, — завелся старшина. — Такой, который утром выдавали!
— А! — вдруг воскликнул Цижипов и что-то по-бурятски сказал Рыгзенову. — Вы белый тряпха ищете? Здесь она!
Он приподнял изголовье матраса и достал оттуда аккуратно сложенные простыни и наволочку. Пропажа нашлась, но легче пока не стало. Надо было разобраться, зачем же солдаты припрятали постельное белье.
— Хах зачем?! — спросил Цижипов с нескрываемым удивлением. — Разве тахой чистый тряпха хорошо спать? Он быстро весь грязный будет. Мы думали, его беречь надо.
Простыни и наволочки — это элементы культуры быта, знакомые в те времена далеко не всем бурятам, и не по ним мы судили о людях. Главное — образование в рамках неполной средней школы, умение рассыпать и собирать цифры, так нужное артиллеристу, у ребят было твердым. Вот почему некоторое время спустя Рыгзенова и Цижипова направили в полковую школу. Оттуда оба должны были вернуться в батарею командирами орудий. Только случай распорядился по-своему. Цижипов простудился и заболел.
Воспаление легких и последовавшее за ним осложнение надолго задержали солдата в госпитале. Он отстал от курсантов и вынужден был возвратиться в батарею не доучившись. Его назначили наводчиком орудия, присвоив звание ефрейтора.
Чуть позже, пройдя курс обучения, расчет орудия, в котором служил Цижипов, принял младший сержант Рыгзенов.
Примерно неделю спустя дивизион выехал в летний лагерь. Определенного места для него нам не отводилось. Просто наметил командир точку на карте, и батареи двинулись в степь. Отъехали от гарнизона положенное число километров, остановились. Разбили палатки, поставили орудия на козлы, накопали ровиков для удовлетворения требований гигиены, и вот солдатский поселок готов.
Вокруг, куда ни глянь, — голая, выдутая ветрами степь. В любую сторону, хоть поезжай, хоть иди пешком, на сотни километров не встретишь приличного города. На юге в пыльном ореоле высился контур горы Цаган-Ундур. Многое забывается, но названия высот, их отметки помнят военные, за годы службы поскитавшиеся по разным полигонам. Горы Шестапа, Гуран-Ундур, Цаган-Ундур, Отот, Дюлафератот… Разной высоты, одинаково голые, отделенные тысячекилометровыми расстояниями одна от другой, они имеют общее качество — стопроцентную бесплодность, которая позволяет военным из месяца в месяц, из года в год, из десятилетия в десятилетие долбить раскинувшиеся вокруг пустоши артиллерийскими снарядами, минами, бомбами, утюжить их танками.
И вот на виду Цаган-Ундура начались плановые занятия. И всякий раз, когда их проводили командиры орудий, в расчете младшего сержанта Рыгзенова возникали неурядицы. Наводчик ефрейтор Цижипов игнорировал командира. Команды исполнял лениво, нехотя. Ходил у орудия вразвалочку, то и дело пререкался. Если рядом был офицер, все шло нормально. Стоило ему отойти, как Цижипов менялся.
Терпеть такое не было смысла, и пришлось серьезно поговорить с Рыгзеновым.
— Даю вам два дня, — предупредил я младшего сержанта. — Если за это время не наведете порядка в расчете, командиром орудия станет кто-то другой. Можете вы заставить Цижипова подчиняться?
— Могу, — твердо ответил Рыгзенов. — Через два дня сроку порядок будет готов.
На другой день — в воскресенье — у солдат после обеда было свободное время. Люди разбрелись по степи. Одни загорали на солнце, другие гоняли мяч, третьи, укрывшись в тени палаток, читали, писали письма.
Рыгзенов и Цижипов ушли к Цаган-Ундуру, контуры которого зыбко струились в степном мареве.
Вернувшись через час, может быть, через полтора, оба скрылись в палатке.
Несколькими минутами позже ко мне пришел с докладом дежурный по батарее.
— Что-то неладное, товарищ старший лейтенант, — сообщил он. — Пришли Рыгзенов и Цижипов. Оба избитые, в синяках. Боюсь, в степи с пастухами подрались. Как бы ЧП не случилось.
Оставлять без внимания такой доклад было нельзя.
— Зовите Рыгзенова, — приказал я.
Через минуту младший сержант стоял передо мной. Следы проступка были на лице в полном смысле слова. Правая щека ободрана. Левый глаз заплыл фиолетовым фингалом.
— Экий красавец, — сказал я. — Вас что, пчелы искусали?
— Нет, не пчелы. Другой тахой причина.
— Какая же?
— Мы подрались, однако.
— Кто «мы»?
— Я и Цижипов.
— Младший сержант Рыгзенов и ефрейтор Цижипов. Так?
— Не так. Просто Рыгзенов и просто Цижипов.
— Допустим, но что за причина?
— Вы так приказывали.
Ответ, был неожиданный и, скажу прямо, для меня опасный. Вот ляпнет такое где-то Рыгзенов, ведь затаскают по политотделам — не оправдаешься.
— Значит, я вам приказал драться?
— Так точно. Вы сказали: «Можете вы заставить Цижипова подчиняться?» Я выполнил приказ и его подчинил.
— Как это «подчинил»?! Разве по положению солдат не обязан подчиняться сержанту?
Довольная улыбка проплыла по лицу Рыгзенова. Небитый глаз засветился.
— За это я его бил. Крепко бил. Теперь он подчиняется.
— Вы понимаете, что сделали? Командир бьет подчиненного. Это преступление. За такое в трибунал отдают.
Рыгзенов рукавом вытер вспотевший лоб.
— Трибунал, однако, такое дело не станет брать. Свидетеля нету. Я скажу: сам упал. Очень крепко упал. Щеку царапал. Все болит. Слава богу, живой остался.
— А Цижипов разве не свидетель? Он ведь избит?
— Он не свидетель. Всегда скажет: сам упал. Все лицо разбил. Тело болит…
— Слава богу, живой остался, — добавил я. — Так?
— И то правда. Могло хуже быть.
— Разве врать хорошо?
— Зачем врать? Я отцу-командиру всю правду сказал. Честно, как есть. А трибунал — не мой командир. Ему много знать не надо.
Нехорошо это. На батарею ЧП записать могут. Зачем такое делать? Батарея у нас хорошая. Командир хороший.
— Хитрите?
— Нет, говорю как подумал.
— Слушайте, Рыгзенов, вы не ребенок. Должны понимать, как называется, если командир бьет подчиненного.
— Я знаю, как называется. Рукоприложение. Только и он меня бил. Оба дрались.
— Видите, еще хуже! Солдат бил сержанта.
— Зачем хуже? Мы дрались добровольно. Для выяснения себя. Оба дрались.
— Как это «для выяснения себя»? Будьте добры, объясните.
— Простой вопрос. У нас в аиле Цижипов был самый сильный парнишка. У него кулаки, как молоток. Всех себе подчинял. Его не послушай — по шее получишь. Раз! И готово. Сразу будешь подчиняться. Я тоже там ему подчинялся.
— Почему?
— Как не понимаете! Потому что он самый сильный был. Любой парень заломать мог.
— У вас что, в аиле такой порядок?
— Так точно, тахой.
— Значит, и председателю ваши колхозники без драки не подчинялись?
Рыгзенов взглянул на меня с нескрываемой иронией.
— Как можно так говорить? У нашего председателя авторитет большой. Попробуй подерись! Он барана поднимет и целый день нести будет. Здоровый мужчина. Как медведь, однако.
— Значит, Цижипов вам не подчинялся, потому что считал вас не командиром, а аильским парнишкой?
— Так точно, — заулыбался Рыгзеаов, довольный тем, что наконец-то пробил бестолковость старшего лейтенанта и тот начинает понимать житейскую мудрость по жизни, а не по уставам. — Так точно!
— Почему же он подчиняется мне, старшине, другим офицерам?
— Вы просто не наши люди. То есть наши, но не из аила. Мне ему гордость не позволяла подчиняться.
— Доложили бы. Мы бы его в другой взвод перевели.
— Зачем перевели? Мой солдат — я сам должен его воспитывать.
— И затеяли драку?
— Так точно.
— Но он же сильнее вас. Понимаете, на что шли? Если бы он вас победил, что тогда было делать? Цижипова ставить сержантом, Рыгзенова — ефрейтором?
— Товарищ старший лейтенант, он никак победить меня не мог. Он, конечно, сильный. А я — начальник. У него только сила. У меня сила и командирский авторитет. — Последние слова он ввернул так ловко, что я опешил.
— Как понять авторитет?
— Просто понять. Я бы умер, но не сдался. Меня командиром назначили, надо делом оправдывать. У Цижипова ни за что силы нет мой командирский авторитет победить. Ни за что.
— Что ж, теперь так и будете каждый день авторитет утверждать кулаками?
— Нет, теперь все. Он будет мне подчиняться беспрекословно. Как по уставу полагается.
— Ладно, — сказал я, видя, что пробить словами что-либо в обороне Рыгзенова невозможно. — Я подумаю, как быть. А теперь зовите Цижипова.
Ефрейтора долго ждать не пришлось. Он явился расписанный во все цвета, как хохломская ложка.
— Дрались? — спросил я. — С командиром дрались? Так?
— Как дрался?! — Цижипов буквально кипел возмущением. — Я разве под суд хочу? Разве мне трибунал надо? Командир — мой начальник. Он закон для подчиненного. Я этот закон беспрекословно, точно и в срок исполняю. Как можно драться?
— Ладно, Цижипов, перестаньте Ваньку валять. Если не дрались, откуда эти синяки? И на руки посмотрите…
— Руки? — Он покрутил кистями, разглядывая их. — Это я упал. Шел и упал.
— Хватит. Вы понимаете, что совершили преступление? И свидетели есть. Драка с командиром — подсудное дело.
И тут солдат изменил тактику.
— Я не дрался с командиром, товарищ старший лейтенант. Я дрался со своим другом. Он мне друг, я ему.. '
— Значит, все-таки дрались. А с кем и как — пусть решают юристы.
— Так нельзя, товарищ старший лейтенант, — сказал Цижипов убежденно. — Юристы — плохие люди. К ним обращаться нельзя. Это непростительно.
— Что значит «непростительно»?
— Батарея у нас хорошая. Все солдаты командирам подчиняются. Пусть один Цижипов плохой. Причем целый взвод? Причем батарея? Причем дивизион? Они что, тоже теперь плохими будут? Это пятно на всю дивизию. На всю армию. Юристы все сделают несправедливо. И потом, товарищ старший лейтенант, когда я дрался, то только для порядка.
— Это что-то новенькое. Как же порядок зависит от драки?
— Могу объяснить. Вот вернусь домой, ребята скажут: как ты, такой сильный, Рыгзенову подчинялся? А я ответ: он меня сломал. Силой взял. И все поймут — дело честное было.
— Ладно, Цижипов, кончим. Теперь дайте слово, что больше никаких драк. Никогда. Иначе все старое встанет вам в строку и будет плохо.
— Зачем мне будет плохо? Зачем слово? — удивленно спросил ефрейтор. — Какое слово? Я присягу давал подчиняться своим командирам. И выполняю обязанность. Приказ командира для меня закон. Все равно кто приказал — наш комбат, наш комвзвод или наш командир орудия товарищ Рыгзенов…
Согрешил я тогда. Оставил проступок без всяких последствий. Но разве не пользы для?
В советское время старшины и прапорщики были любимыми героями армейских частушек и анекдотов.
Я любила лейтенанта,
Я любила старшину,
Лейтенанта за погоны,
Старшину — за ветчину.
Или такой анекдот.
Парад на Красной площади в Москве. Мимо мавзолея прошли колонны военных академий и училищ, суворовцы и нахимовцы. Прокатились танки и артиллерия. Проехали ракеты оперативно-тактические и стратегического назначения. Наконец, завершая парад на площадь вышли строем пять прапорщиков.
— Это еще что за новость? — удивился американский военный атташе.
— Это секретное оружие Советского Союза, — объяснил ему немецкий дипломат. — Если русские сумеют заслать их в войска НАТО, они в два счета разворуют всю нашу технику, вооружение и боеприпасы. Воевать будет нечем.
Увы, на прапорщиков народная молва возвела поклеп. Несокрушимую и легендарную армию, поднявшую над собой российские знамена, разворовали и ободрали как липку ее славные, стоявшие вне подозрения военачальники — генералы и адмиралы.
Генерал армии Константин Кобец, призванный быть слугой царю и отцом — солдатам, при прокурорской проверке оказался крупным ворюгой.
Адмирал Хмельнов прославил воровством андреевский флаг российского военно-морского флота.
И несть счета такому ворью в больших погонах, поэтому постараюсь разговор о старшинах и прапорщиках повести в другом ключе.
* * *
Прапорщик построил роту и сообщает солдатам:
— У меня два известия: неприятное и приятное. Первое — мы идем в поход с полной выкладкой. Вам предстоит загрузить в вещмешки по двадцать килограммов песку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41