— Он прижал меня к себе и стал раздевать.
— Как прижал?
Кислюк, давно пережившая годы репродуктивной деятельности, но не утратившая чувственности, пламенела от нездорового интереса к интимным подробностям случившегося.
— Так вот и прижал, — сказала Трескунова, — двумя руками.
— И стал раздевать?
Кислюк явно желала представить себе происходившее в самых малейших подробностях. Для того, чтобы вынести решение, и осудить моральную распущенность коммуниста Рыжова, надо было ясно и точно знать в чем эта распущенность проявлялась.
Рыжов оглядел внимательно членов парткомиссии. За столом, покрытым красной скатертью, сидели хмурые люди, обремененные собственными заботами и мало интересовавшиеся чужими бедами. Было видно, что мужики — а их в составе комиссии оказалось всего двое — смотрели на провинившегося исподлобья и явно осуждали его не столько за поведение — фронтовик вернулся в тыл без руки, холостой, почему не завести шашни, — сколько за то что даже такое простое дело надо делать с умом, и уметь не попадаться. А раз попался, припух, то и получи на всю катушку. Мораль надо блюсти, чтобы не возникало в обществе разговоров о непотребном облике коммуниста-руководителя.
Пять остальных членов комиссии — женщины — глядели на Рыжова суровыми прожигающими насквозь взглядами. И каждая думала, что окажись она на месте этой глупой свистушки Трескуновой, то ни за что и никогда не продала мужика, который ее попытался раздеть, в стремлении прижаться пупком к пупку. А раз он, дурак, и выбрал не ту, которую надо, поделом ему будет и строгий выговор.
— Что вы можете сказать в свое оправдание, товарищ Рыжов?
Кислюк лучилась светом высокой душевной чистоты и строгости.
— Хорошо, — Рыжов встал, здоровой рукой оправил гимнастерку, разгладил пустой рукав. — Перед лицом товарищей по партии я расскажу все. Как было. Да, товарищи, я виноват. Но в этом деле не все так просто как кажется. Поначалу я собирался запираться. При этом мной руководило только одно желание — защитить честь женщины. Именно Антонины Трескуновой. Но теперь я понял — она погрязла в болоте разврата, и ее надо спасать.
Рыжов понимал: в ситуации, когда ты абсолютно не виноват, только бессовестность, большая, чем у его противников; ложь, более беспардонная, нежели, та, которую только что выплеснули на него, могут стать его надежным щитом и оружием.
— Мы слушаем вас, — сказала Кислюк и ехидно скривила губы: мол, пой, пташечка, пой. Мы тебе все равно крылышки-то подрежем.
— Прошу меня простить, товарищи члены партийной комиссии. Я буду говорить прямо, как солдат. Я уже потерял руку в борьбе с заклятыми врагами нашей страны, но чести своей терять не намерен. Тем более, когда речь идет о крайне распущенной, падшей женщине. Я буду говорить, а вы смотрите на Антонину Трескунову. И увидите, что правда, которую я скажу, окажется ей не по душе…
— Говорите, говорите коммунист Рыжов. — Кислюк выдержала многозначительную паузу. — Пока коммунист. А мы уж сами разберемся, что к чему.
Секретарь райкома твердо держала штурвал разбирательства в своих руках.
«Милая фрау Эрика Бастиан, — подумал Рыжов, — жена побежденного врага, подруга победителя, выручай, как тогда, когда ты изобрела замечательную историю с кастрюлей!»
Рыжов скрыл улыбку. Он представил, как отвиснут челюсти, и округляться глаза у членов святой партийной инквизиции.
Рыжов сделал глубокий вдох, стараясь набрать побольше воздуха.
— Все началось так. Я пришел на работу поздним вечером. Надо было закончить квартальный отчет. Вошел в свой кабинет. Зажег настольную лампу. И вдруг дверь открылась. Я поднял глаза и увидел телеграфистку Трескунову. Она вошла, плотно закрыла за собой дверь и повернула ключ в замке…
Теперь в комнате заседаний воцарилась полнейшая тишина. Члены парткомиссии застыли, полные напряженного внимания. Все чувствовали — история, которую начал рассказывать Рыжов, пощекочет им нервы, даст пищу для суровых выводов, а это как никогда укрепит авторитет парткомиссии, которая строго борется за мораль коммунистов.
— Она повернула ключ в замке. Подошла к моему столу. Встала от меня в одном шаге…
Тонечка Трескунова застыла с широко раскрытыми глазами. Она впервые слышала, что происходило с ней в кабинете начальника в ночь и час, когда ее там и близко не было.
— Встала от меня в одном шаге и начала расстегивать пуговки блузки. Одну за другой. Сверху вниз. Потом распахнула блузку. Бюстгальтера на ней не было. И я увидел ее грудь…
Тонечка нервно дернулась. Выкрикнула истерично.
— Что вы говорите, Василий Васильевич?! Ничего этого не было!
— Антонина Игнатьевна, — Рыжов сохранял холодное спокойствие. — Когда вы говорили, я молчал. Теперь говорю я. Помолчите вы. Если будете мешать, я попрошу председателя удалить вас отсюда и расскажу обо всем без вашего присутствия.
— Да, вмешалась в разговор Кислюк, поддержав Рыжова, — извольте замолчать, гражданка Трескунова.
Рыжов победно взглянул на Тонечку. Он ощущал возбуждающее воздействие откровенной лжи.
— Я увидел ее грудь. Белую…
Один из инквизиторов плотоядно облизал пересохшие губы.
Кислюк скрывала улыбку: наконец они добрались до гнезда скверны, которая завелась в районном узле связи, и теперь ее выжгут каленым железом.
— Я растерялся, — продолжал Рыжов.
— Еще бы, — поддержал его директор механических мастерских Краев, хмурый мужчина со шрамом на левой щеке, — тут и спятить от такого можно.
Рыжов с благодарностью посмотрел на него и продолжал.
— А она сбросила с себя юбку, нахально стянула трусики… осталась, как есть нагишом… Посмотрела на меня и сказала: «Фик-фик, Василий Васильевич. Хотите?»
— Нет! — Трескунова бросилась к столу, за которым сидели члены комиссии, и застучала по красной скатерти кулаками. Карандаши, лежавшие перед каждым членом комиссии, запрыгали, задребезжали.
Глотая слезы, Трескунова кричала громко и безостановочно:
— Он врет, все врет, врет! Он говорит неправду! Я вообще у него не была в тот вечер. Он это выдумал!
Заведующая районным отделом народного образования Зоя Макарова, женщина давно пережившие лучшие свои годы и больше других в душе расположенная к справедливости, встала, налила из графина воды в граненый стакан, подошла к Трескуновой, заставила ее выпить. Тонечка пила, стуча зубами по краю стакана и проливая воду.
Когда она слегка успокоилась, Макарова как маленькой девочке погладила ей голову. Спросила:
— Вы же, душенька, сами говорили, что было. Что Василий Васильевич, — Макарова посмотрела на Рыжова с хитринкой, — овладел вами у себя в кабинете и вопреки вашей воле…
— Нет! — Это был последний истерический вскрик Трескуновой. Дальше она говорила тихо, спокойно. — Ничего между нами не было. Я Василия Васильевича оклеветала…
— Зачем: С какой целью?
Макарова спрашивала, продолжая поглаживать Трескунову по голове.
— Сделать это меня уговорил Клочков. Он хотел, чтобы Василия Васильевича сняли с должности, и думал занять его место.
— А вы? — Макарова задавала вопросы вкрадчивым проникновенным голосом. — Что вам от этого?
— Клочков обещал сделать меня своим заместителем.
— Почему он отдал вам предпочтение? Между вами что-то было?
— Он за мной ухлестывал. Добивался.
— И?
— Я сказала, что уступлю только тогда, когда стану его заместителем.
Клочкова в срочном порядке вызвали на заседание парткомиссии. Старый партиец не был готов к разоблачению и под давлением фактов тут же раскололся.
Строгая блюстительница коммунистической морали женщина-товарищ Кислюк осталась довольна. Она переживала лишь в тех случаях, когда жертва срывалась с ее крючка. Работа партийной комиссии оценивалась по числу снятых скальпов и замена одной головы на другую победной статистики не портила.
Из райкома поздним вечером, когда уже совсем стемнело, Рыжов вышел оправданный, а старый партиец Крючков выполз оттуда, держась за сердце. Ему товарищи по партии вкатили строгий выговор с занесением в учетную карточку и пообещали освободить от руководящей должности.
Тонечка Трескунова, как лицо не состоявшее в партии и комсомоле, отделалась пережитыми неприятностями, и была отпущена с миром на все четыре стороны. Рыжову при ней сказали, что он может подать на нее в суд за клевету.
Когда Рыжов вышел на улицу, Тонечка сидела на скамейке в пустом палисаднике перед райкомом и, уткнувшись лицом в колени, плакала.
Рыжов сел рядом. Положил ей на голову руку. Погладил.
— Ну что, коза? Достукалась? Что теперь собираешься делать?
Она посмотрела на него глазами, полными слез. Сказала с ненавистью:
— Добились, да? Втоптали женщину в грязь. Мне осталось только голову в петлю сунуть…
Рыжов усмехнулся.
— Это как еще посмотреть. Добивалась чего-то ты. Я только защищался. А ведь просто так на глупость Клочков подбить тебя не мог. Может, скажешь, в чем дело?
— Я вас люблю, — Тонечка пролепетала ответ еле слышно и тут же заплакала.
— Какого ж… — Рыжов собирался употребить слово покрепче, но тут же засомневался и выбрал из арсенала не самое сильное. — Какого ж черта ты наплела столько гадостей? Ты понимала, что меня могли смешать с дерьмом?
— Да.
— И все же пошла в райком?
— Я ревновала.
Рыжов застыл в изумлении. Долго промаргивал новость.
— И к кому же ты меня ревновала?
— К вашей хозяйке. К Дарье Никитичне. Все в городе знают, она своего никогда не упускала.
— Ты мне тоже нравишься, Тонечка. Но после того, как это все случилось, я не знаю, можно ли тебе верить… Ладно, пошли в контору.
Рабочий день уже окончился, и на почте было тихо. Они прошли в кабинет начальника. Рыжов сел за свой стол. Подпер щеку единственной рукой. Тонечка стояла посреди комнаты, растерянная, подавленная.
— Что же мне делать?
— Как ты сама думаешь?
— Я не знаю.
Ее трясло, как в лихорадке. Руки дрожали, голос срывался.
Рыжов засмеялся.
— Знаешь. Все ты знаешь.
Тонечка начала расстегивать блузку. Одну пуговичку за другой.
Рыжов с треском развернул колченогий стул спинкой вперед. Слегка покачался, чтобы проверить прочность опоры.
Тонечка медленно, будто во сне, сняла блузку. Подержала ее в руке и отпустила. Блузка медленно упала на пол. Бюстгальтера на ней не было. Рыжов увидел красивую белую грудь. Проглотил слюну и спросил:
— И все?
Тогда Тонечка щелкнула кнопками пояса и освободила юбку. Та по бедрам скользнула на пол.
Теперь она стояла перед ним раздетая с бессильно опущенными вдоль тела руками. Спросила убито:
— Добился, да?
— Дура, — сказал он строго. — Теперь одевайся. Завтра мы пойдем в ЗАГС. Зарегистрируемся и уедем отсюда. Ты согласна?
Они расписались, но Сарайск не оставили…
Этого эпизода из жизни отца и своей матери Антонины Игнатьевны Рыжовой не знал даже их сын — Иван Рыжов. Их семья была крепкой, родители жили в любви и согласии, являя собой образец супружеской пары. Что между ними было раньше — осталось навсегда за рамками истории.
Жена Василия Васильевича умерла пять лет назад, но старик хранил память о ней и, если вспоминал, то называл ее Тонечкой…
Свою тайну, чтобы не носить ее в себе одному, он рассказал мне долгим зимним вечером, когда мы сидели о горевшей печурки и говорили о жизни, простой и сложной, сладкой и горькой, не вспоминая о вождях и политике.
Лейтенант привел солдат на экскурсию в Кремль. Подошли к Царь-пушке.
— О чем вы, рядовой Любимов, думаете, гладя на это орудие?
— О бабах, товарищ лейтенант, — честно ответил солдат.
— Почему так?!
— Потому что я об их всегда думаю.
«ИЗДЕЛИЕ НОМЕР ДВА»
После войны служил я в захолустном забайкальском поселке, от которого до ближайшего города — Читы — по железной дороге полтысячи километров. Вполне понятно, что поездка в этот город становилась для молодого офицера приятным событием в жизни. Поэтому «махнуть» вЧиту я легко соглашался при любой возможности. Перед одной из таких поездок — меня посылали в служебную командировку — некая гарнизонная дама, активистка женского движения и супруга моего сослуживца, обратилась с просьбой от себя и своих подруг — офицерских жен. «Мы тут скинулись, — сказала она и протянула мне сотенную бумажку. — Будь добр, купи на всё изделий номер два».
Что означал сей таинственный номер применительно к изделиям социалистической промышленности, я по своей провинциальной серости тогда не знал, и округлившиеся глаза выдали это сразу. Моя собеседница улыбнулась, тут же пояснив: «Зайдешь в любую аптеку, спросишь. Там знают».
Что поделаешь, высоко моральная эпоха требовала скромности в выражениях и осторожности в определениях. Это сегодня телевизионные дамы, эмансипированные прогрессом, легко и элегантно выговаривают с экранов: «презерватив», «мастурбация» и «оргазм». В прошлые времена вуаль скромности набрасывалась на все, что могло оскорбить нежные чувства советского гражданина, свободного от цепей капиталистического рабства. Помню, я был поражен, когда в поезде Хабаровск — Иркутск, который пилил по просторам Восточной Сибири долго и неторопливо, пожилая проводница ходила по вагону и вечерами безразличным голосом объявляла:
— Граждане пассажиры! Сплетение ног на лежальных полках облагается штрафом.
Так, оказывается, целомудренное железнодорожное руководство именовало близость полов, неизбежно возникавшую среди пассажиров в многодневных утомительных странствиях.
Короче, в той исторической обстановке слово «презерватив» было скоромным. Другое дело — «изделие номер два». В стране, которая гордилась бешеными темпами индустриализации, оно должно было вызывать гордость у посвященных и непосвященных.
Дабы не пускать пыль в глаза много знающим читателям, признаюсь, что даже сегодня не представляю, какое изделие наша резиновая промышленность имела в виду под номером один, хотя подозреваю, что то были знаменитые российские галоши, черные, лаково блестящие, обязательно с красной суконной подкладкой внутри.
Итак, сунув в карман сотенный кредитный билет, я отбыл в командировку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41