пить водочку и надписывать книжку новоиспеченному поклоннику его музы. Я вытащил из кармана свой экземпляр сборника, чем окончательно привел в восторг Новицкого. Скорее всего Фима и компания ни разу не удосужились попросить у старика автограф-другой на собственных экземплярах книг, купленных в магазине. Эрлиху, скотине такой, это и в голову не пришло: зачем что-то покупать, если можно взять даром? Он и деньги у нас с Родиным всегда занимал, что называется, без отдачи. Вернее, всегда обещал расплатиться в следующем году в Иерусалиме. Такая уж поговорка у Ефима была.
— По маленькой? — предложил Новицкий, потирая руки.
Я взялся сам разливать водку и для начала разлил в рюмки по чуть-чуть. Для хорошего разговора, не более. Лимонная на меня обычно действовала усыпляюще, и к тому же я не знал, какая доза предельна для самого старика Новицкого. Хороши бы мы с ним были, если бы оба уснули на середине беседы!
— Ваше здоровье, — сказал я.
— Будем, — откликнулся поэт, и мы оба опрокинули по маленькой. Я уже вознамерился произнести какую-нибудь приличествующую цитату из Новицкого, но тут поэт еще раз быстро наполнил собственную рюмку, выпил, крякнул, и его вдруг понесло из области поэзии в прозу жизни.
Тут же выяснилось, что бронированные ворота возникли перед домом Новицкого не просто так.
— Алла присоветовала, — объяснил мне Владлен Алексеевич, нанизывая грибок на вилку. — Борисовна то есть. Говорит: «Дождешься, Ленчик…» Она меня Ленчиком зовет… Говорит: "Дождешься, и тебя утащат вслед за твоим барахлом.
Или по кумполу дадут…" У нее, у Аллы, значит, такой восхитительный народный язык… «По кумполу» — это значит «по голове». Смешно, да?
Я кивнул, хотя ничего смешного в словах не нашел. Не далее как позавчера я и сам получил по кумполу. Ощущение мерзопакостное.
— А когда же вас обворовали? — поинтересовался я у Новицкого.
Пожилой Ленчик предварил неприятные воспоминания новой порцией лимонной и кусочком хлеба с ветчиной, после чего поведал мне скорбную историю недавней кражи. Вынесли видик, телевизор, ковер из гостиной, сняли все иконы, кроме одной, самой закопченной, и в довершение ко всему вывинтили лампочку из сортира. Лампочки поэту, как ни странно, было в особенности жаль: ее е вкручивала вторая жена Новицкого по имени Изольда Владимировна. Самой Изольде уже три месяца как наскучило жить со стареющим пьющим Тристаном, и она укатила в Санкт-Петербург с каким-то «новым русским». Но ее лампочка весь этот срок пребывала в сохранности и, когда ей было положено, освещала одинокий апартамент с фаянсовым сосудом в центре.
— У меня примета была, — печальным голосом поведал мне Новицкий, подкрепив силы очередной порцией лимонного допинга. — Пока лампочка не перегорела, есть шанс на ЕЕ возвращение… И зачем они ее сперли? Лучше бы они весь унитаз свинтили. Все равно Алла мне новый достать обещала, через одну воронежскую фирму… Финский, музыкальный, на три мелодии по желанию клиента…
— Музыкальный унитаз? — удивился я. Про финский дверной замок с мелодиями я еще слышал. Но идея ноктюрна на флейте фановых труб меня не очень вдохновляла. Мое недолгое пребывание в шкуре сантехника подарило мне кое-какой отрицательный опыт.
— Да-да, представьте себе, месье Штерн, — подтвердил поэт. Сперва я не понял, почему он стал называть меня на французский манер, а потом догадался: старик запамятовал мое имя, но называть меня по-солдатски просто «Штерн» ему было неловко. — Финские врачи доказали, что музыка помогает от запоров…
Невероятно, правда ведь?
— Фантастика, — честно согласился я в ответ. Сам-то я давно полагал, что музыка может заменить всего два лекарства: снотворное — если это классика и рвотное — если современная.
— Или, может, в этом все-таки есть смысл? — спросил Новицкий, глядя, однако, не на меня, а куда-то в сторону ветчины и грибков. Он уже забыл про украденную лампочку, весь захваченный вновь открывшейся темой для разговора. — Вдруг по науке так и должно быть? Есть в мозгах, наверное, какие-нибудь эдакие извилины, которые управляют и тем, и этим… В организме, как в поэзии, все должно быть взаимосвязано. Человек — он не кимвал звенящий, он словно арфа.
Много струн, играй на любой, как Паганини… В журнале «Огонек» вот на днях статья была интересная. Про американские опыты в Пентагоне. Вы верите в парапсихологию?
Я, однако, выпил еще не достаточно для того, чтобы обсуждать с поэтом Новицким статьи из «Огонька» или тем паче беседовать с ним про Бермудский треугольник и подобную околонаучную чепуху. Живее всего жгучие тайны природы у нас обычно обсуждают граждане, не умеющие починить сливной бачок.
— Да бог с ним, с Пентагоном, — проговорил я, наполняя рюмки. — Мы мирные люди… Значит, вас-таки ограбили?
Собственно, я по-прежнему толком не знал, что же мне надо от поэта. Я искал какую-нибудь зацепку, некую странность, которая смогла бы состыковаться с моими странностями. Как кусочки мозаики.
— Дурачье, — хихикнул Новицкий. — Взяли электронику, штамповку, а севрский фарфор не догадались. И икону шестнадцатого века… Будет им чем поживиться в следующий раз.
— Наверное, этот следующий раз случится не скоро? — предположил я. — Они-то думают…
— Скоро, очень скоро, — махнул рукой поэт и с третьей попытки наколол на вилку замученный груздик. — Знаете газету «Слово и дело»? Их корреспондент так мне сочувствовал, так сочувствовал… И написал потом, что у Новицкого на даче еще много всего осталось. У нас — поголовная грамотность, теперь прочтут.
Старик оказался не робкого десятка. Приглашать в гости незнакомца, даже Штерна, в таком положении было какой-то безумной бравадой. А если бы на моем месте сидел грабитель?
— Ну и пусть! — с детским упрямством произнес Новицкий, выслушав меня. — Я не боюсь. Ограбят так ограбят. Все равно от рока не убежишь, месье Штерн. У меня просто черная полоса в жизни. Машину я вот разбил, Изольда в Питер мотанула, лампочку свистнули… денег — и тех за последую книжку не платят.
Одна радость — разговор с ким-нибудь интеллигентным евреем. Вы «Листопад» мой помните? Ко мне тут ходил один приятный парень, рыженький такой, он помнил…
Только он пропал куда-то.
«Листопада» я не помнил. Да и идти по стопам хитроумного Фимы мне совершенно не хотелось. А вот слова про неполученный гонорар меня крайне заинтересовали. Ибо последняя книжка была именно этой, про реквием и реконкисту. Издательство «Тетрис», тираж двадцать тысяч экз.
— Почему же не платят? — полюбопытствовал я, на глазок измеряя уровень оставшейся водки в бутылке. В бутылке был час отлива. Уровень водки в ней за последние полчаса здорово понизился, что должно было расположить гостя к простодушным вопросам, а хозяина — к откровенным ответам. Короче, к разговору по душам.
— У них, видите ли, месье… — старик Новицкий сделал паузу, словно собирался с мыслями, и я на всякий случай подсказал:
— Штерн. Яков Семенович.
— Правильно, — согласился со мной Новицкий и еще немножко понизил уровень жидкости в водочной бутылке. — Вы Штерн, я верю… У них, месье Яков, тоже черная полоса. А может, у одного только Гарика. Он все от кого-то бегает, скрывается. Звонит мне на днях, голос еле-еле слышен… Это рок, я понимаю. У меня у самого Изольда вот сбежала, опять же скульптуру мою… Знаете, как будет рок по-латыни?
— Не помню, — быстро проговорил я, боясь потерять важную мысль. — Гарик — это кто такой?
— Гарик — это имя такое, — добросовестно объяснил мне поэт. — Вот лично вас, допустим, зовут… — Новицкий потряс головой.
— Яков Семенович Штерн, — уже чисто автоматически подсказал я.
— Точно, Яков, — проговорил задумчиво поэт. — Уменьшительно — Яша. А он — Игорь, уменьшительно Гарик. А меня, скажем, Алла зовет Ленчиком. Уменьшительно от Владлен. Остроумно. Можете тоже звать меня Ленчиком, если хотите.
Поэт Новицкий опрокинул еще стопку, потянулся к ветчине, не дотянулся и занюхал дозу ближайшей салфеткой.
— И что за фамилия у этого Гарика? — осведомился я у поэта. Мне ничего не оставалось, как вести светскую беседу в том же духе. — У меня, скажем, фамилия Штерн. У вас — Новицкий. А у Гарика — как?
— У меня — Новицкий? — с неподдельным интересом переспросил Владлен Алексеевич. —Ах да, верно. Глупая фамилия, на редкость. Из-за нее, месье Штерн, всю жизнь в этих самых проходил… в авангардистах… Новатор Новицкий — от такого ассонанса грех было отказываться… — Решительным движением поэт приблизил уровень водки почти к самому донышку бутылки.
— Так у вашего Гарика нет фамилии? — с пьяной настойчивостью гнул я свое.
Моей догадке требовалось точное подтверждение.
— Почему это нет? — удивленно сказал Новицкий, не выпуская из поля зрения сосуд с остатком лимонной. — Есть, и даже длинная. Искан… Искандеров. Очень просто… Значит, вы не вспомнили, как будет рок по-латыни?
Я помотал головой. Следовало бы выяснить поподробнее про звонок Искандерова. Но сегодня бесполезно было и пытаться: в хорошей еврейской компании поэт как-то очень быстро и самозабвенно напивался. Может, потому-то Новицкий и любит нашего брата? — неожиданно пришло мне в голову. А разговоры про комплексы вины — это так, для отвода глаз?
— Рок по-латыни значит «фатум», — торжественно провозгласил Новицкий. — Злой рок — значит, злой фатум. Сначала эта курва, любовь моя, в Питер умчалась.
Потом телевизор уперли и лампочку в придачу. Двадцать пять свечей, самое то. вперь вот скульптуру мою хотят переносить…
— Неужели? — для приличия посетовал я. Ужасное бронзовое сооружение, установленное в сентябре 91-го на Краснопресненской, называлось «Распятый фаллос». Новаторская скульптура, сделанная по самоличным эскизам маэстро Владлена должна была символизировать тернистый путь к свободе. В октябре 93-го по этой штуковине вели прицельный огонь с обеих сторон баррикад, но символ, к сожалению, остался невредим.
— Уже постановление мэрии есть, — похоронным голосом поведал мне несчастный старик Ленчик. — За номером две тысячи девятьсот восемь. Видите ли, оппозиция использует постамент во время митингов перед Белым домом… И называют, оказывается, мою скульптуру не иначе, как «член правительства».
— Какое кощунство, — проговорил я, очень стараясь говорить участливым тоном. — Общественность должна вмешаться… Газеты…
— Я и сам пытался повлиять, — уныло сказал Новицкий и зашарил рукой по столу в поисках рюмки. — В Думу обращался, опять-таки в «Известиях» целую поэму напечатал. Про Микеланджело, конечно, но с явным намеком… Бесполезно! Говорю же вам — злой фатум. Выпьем с горя, где же, кружка?
Однако ни кружку, ни даже рюмку наполнить было уже нечем. Чтобы утешить Новицкого, я честно прочитал ему вслух все заранее заученные отрывки из его книги. Затем сам Новицкий, окончательно размякнув, попробовал вспомнить свой «Листопад», но это уже оказалось ему не под силу. Кончилось тем, что мы с ним дважды подряд спели «Океан цветов», отбивая такт пустой бутылкой по столу.
Последний раз при словах «скульптор шагнул в океан» Новицкий даже прослезился.
— Это ведь про меня, Яков… месье Штерн, — сквозь слезы объявил он.
— Автобиографическое. В семьдесят девятом, в Люксембурге, честное слово, хотел даже утопиться… В знак протеста… Моряки спасли. Верите?
— Верю, конечно, верю, — закивал я в. ответ, хотя толком не мог сообразить, какой же именно океан омывает берега Люксембурга. Должно быть, а тоже набрался порядочно. Вот что значит играть роль ценителя новаторской поэзии: обязательно дернешься домой ни с чем и на рогах. Скрывающийся Гарик — зацепка любопытная, однако пока она мне ничего не дает. Конечно, не худо бы еще побеседовать на трезвую голову… На две трезвых головы, Новицкого и мою.
На прощание старый Ленчик нацарапал мне автограф на «Реконкисте» и даже порывался проводить до электрички. Однако еле смог доковылять до ворот, так что с пультом мне пришлось управляться самостоятельно. Мне и так еле-еле удалось втолковать осоловевшему поэту, на какую кнопку надлежит нажимать после моего ухода. На верхнюю, в левом ряду.
К счастью, эта простая операция все-таки оказалась Новицкому под силу. Я нарочно подождал, пока створки вновь не сойдутся, порадовался отсутствию былого скрежета и направился к станции. Прохладный ветерок помог мне быстро прийти в себя, и, пробираясь через крутой овражек, я сумел ни разу не оступиться, а к станционному зданию приблизился в здравом уме и почти в трезвой памяти.
Оставалась только сонливость, с которой я и не собирался бороться. Наоборот — я намеревался поддаться ей немедленно, как только сяду в вагон электрички…
Черта с два удалось подремать! Стоило мне войти в полупустой вагон и устроиться поудобнее, как я был моментально атакован незнакомой девицей.
Чрезвычайно общительным созданием лет шести или семи.
— Меня зовут Шура, — церемонно представилось юное создание. — А тебя?
— А меня — Яша, — покорно ответил я, осторожно озираясь в поисках Шуриной маман. Я нанялся, что та с ходу пресечет нашу беседу с девочкой, заподозрив во мне хотя бы маньяка. Однако сегодня по непонятным причинам я, как назло, вызывал абсолютное доверие не только у пожилых поэтов-песенников, но и у молодых мам. Симпатичная черноволосая женщина с вязаньем в руках лишь на мгновение оторвалась от спиц и ниток, не нашла во мне ничего угрожающего и вновь погрузилась в свое рукоделие. Больше помощи ждать было неоткуда.
— Поболтаем, Яша? — предложила мне девочка.
— Поболтаем, тоскливо согласился я. На полчаса я был обречен оставаться в заложниках у этой маленькой разбойницы. А что делать?
Очень скоро я стал обладателем совершенно не нужных мне оперативных сведений и о самой малютке Шуре, и обо всей ее семье. Я узнал, что девочке шесть лет и две недели, что живут они на станции Мичуринец, что папу Шуры зовут Василий Ярославович и он работает путешественником («как Стенли или дядя Юра Сенкевич»), что мамулю зовут Гелена Германовна и она самый лучший художник в издательстве «Самокат».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56