Я
попытался рассказать все, что знал об английской, американской и французской
литературе того периода. Мне казалось, что я отчитываюсь перед жертвами
кораблекрушения, оказавшимися на необитаемом острове и десятилетиями
отрезанными от цивилизации. И как они слушали жадно, взволнованно,
восхищенно! Присутствующая среди гостей Нина Табидзе, вдова грузинского
поэта Тициана Табидзе, друга Пастернака, погибшего во время террора,
спросила, по-прежнему ли популярны в западных театрах Шекспир, Ибсен и Шоу.
Я ответил, что интерес к Шоу упал. А вот Чехов любят, и его пьесы часто
ставятся. Я привел точку зрения Ахматовой, совершенно не разделявшей общее
мнение о гениальности Чехова. Она находила чеховский мир всегда одинаково
серым, запыленным и унылым, царством тумана, где никогда не светит солнце и
не блещут мечи, где люди, несчастные человеческие создания, бессильны и
беспомощны. Она называла этот мир пародией на жизнь. (Я однажды услышал
суждение У.Г.Йетса, сходное с мыслями Ахматовой: "Чехов ничего не знает о
жизни и смерти. Он не знает о том, что подножие небес полно лязгом
скрещивающихся мечей").
Пастернак был глубоко не согласен с Ахматовой. "Скажите ей, когда
увидите ее - к сожалению, мы не можем свободно ездить в Ленинград - так
скажите же ей от имени всех нас здесь, что все русские писатели склонны
читать проповеди, даже Тургенев любил повторять избитые нравоучения типа
'время лечит', и только Чехов свободен от этого. Он - само творчество, он
все превращал в искусство, он - наш ответ Флоберу". Пастернак предупредил,
что Ахматова непременно заговорит со мной о Достоевском и будет критиковать
Толстого. На самом деле Толстой был прав в оценке Достоевского: "Его романы
- это страшный беспорядок, смесь шовинизма и истерической религиозности".
Подобное суждение невозможно отнести к Чехову. Скажите это Анне Ахматовой от
моего имени! Я очень люблю ее, но переубедить ее нельзя ни в чем".
Но когда я увиделся с Ахматовой в следующий раз, в Оксфорде, в 1965
году, то не стал ей все это передавать. Ведь Пастернака тогда уже не было
живых, и она не могла ответить ему. Она, действительно, говорила о
Достоевском со страстным восхищением.

Но вернемся к моей первой встрече с поэтом (она ненавидела слово
"поэтесса") в 1945 году в Ленинграде. Произошло это следующим образом. Я
услышал, что так называемые антикварные книги в Ленинграде намного дешевле,
чем в Москве. Страшный голод во время блокады вынуждал людей, прежде всего
старых интеллигентов, обменивать свои литературные собрания на хлеб. Часто
блокадники, ослабевшие и истощенные, были не в состоянии нести тяжелые тома
и поэтому вырывали из них отдельные страницы и главы. Эти фрагменты, а также
сохранившиеся экземпляры были теперь выставлены на продажу в комиссионных
магазинах. Я непременно собирался посетить Ленинград: мне не терпелось вновь
увидеть город, в котором я провел четыре года своего детства. Возможность
посмотреть и купить книги делала эту поездку еще более соблазнительной.
После необходимых формальностей я получил разрешение провести два дня в
гостинице "Астория". В поездке меня сопровождала представитель Британского
Совета (9) в Советском Союзе мисс Бренда Трипп, интеллигентная и обаятельная
женщина, по профессии химик-органик. В серый ноябрьский день я прибыл в
город на Неве.


- III -


Я не был в Ленинграде с 1919 года, когда моя семья получила разрешение
вернуться в наш родной город Ригу, столицу независимой тогда республики.
Теперь во мне необыкновенно ярко ожили воспоминания: я был неожиданно для
себя тронут при виде улиц, домов, памятников, набережных и рыночных
площадей. Неизгладимое впечатление произвело на меня посещение дома, где я
жил когда-то со своей семьей. Я вновь увидел полуразрушенную ограду,
магазинчик, где раньше чистили самовары, и внутренний дворик, такой же
грязный и заброшенный, как в первые послереволюционные годы. Отдельные
случаи и эпизоды детских лет вдруг всплыли в моей памяти так четко, словно
стали сегодняшней реальностью. Я шел по легендарному городу и чувствовал
себя частью ожившей легенды и одновременно наблюдателем со стороны.
Несмотря на сильные разрушения во время войны, город производил
блистательное впечатление (посетив Ленинград одиннадцать лет спустя, я
увидел его почти полностью восстановленным). Я направился к главной цели
моей поездки - "Лавке писателей" на Невском проспекте. Этот книжный магазин
был тогда (думаю, и сейчас) разделен на две секции. В первой книги
находились за прилавком, а во второй - на открытых полках. Вторая секция
была доступна лишь для известных писателей, журналистов и других
привилегированных персон. Я и мисс Трипп, будучи иностранцами, имели право
посетить эту святая святых. Рассматривая книги, я разговорился с одним
посетителем, листавшим поэтические сборники. Тот оказался довольно известным
критиком и историком литературы. Мы заговорили о последних событиях. Мой
собеседник описал страшные годы блокады, стоившие ленинградцам столько
страданий. Он сказал, что многие умерли от голода и холода, но наиболее
молодые и сильные выжили, а часть жителей была эвакуирована. Я спросил о
судьбе ленинградских писателей. Он ответил вопросом: "Вы имеете в виду
Зощенко и Ахматову?" Эта фраза удивила меня чрезвычайно: Ахматова казалась
мне фигурой из далекого прошлого. Морис Баура (10), переводивший ее стихи,
не слышал о ней ничего со времен Первой мировой войны. "Неужели Ахматова еще
жива?" "Ахматова Анна Андреевна? Ну, разумеется! Она живет здесь неподалеку,
в Фонтанном доме. Хотите познакомиться с ней?" Для меня это было то же, что
увидеть Кристину Россетти, я от волнения едва мог говорить. "Ну, конечно же,
- произнес я, - очень хочу!" Мой новый знакомый тут же скрылся со словами:
"Сейчас я позвоню ей". Он вернулся, и мы договорились к трем часам пополудни
встретиться у магазина, чтобы вместе пойти к Ахматовой. Вернувшись в
гостиницу, я спросил мисс Трипп, хочет ли она присоединиться к нам, но у той
уже была назначена другая встреча.
К условленному часу я снова был в магазине, и вот мы с критиком шагаем
по Аничкову мосту, сворачиваем налево и идем дальше по набережной Фонтанки.
Фонтанный дом, бывший дворец Шереметева, великолепное строение в стиле
барокко с воротами тончайшего художественного чугунного литья, которым так
знаменит Ленинград, стоял посреди обширного двора, несколько напоминающего
четырехугольный двор университета в Оксфорде или Кембридже. Мы поднялись по
неосвещенной лестнице на верхний этаж и оказались в комнате Ахматовой.
Обстановка была очень скудной, по-видимому, многие вещи пришлось продать во
время блокады. Из мебели были лишь небольшой стол, три или четыре кресла,
деревянный сундук и диван. Над камином висел рисунок Модильяни.
Величественная седая дама с накинутой на плечи белой шалью медленно
поднялась, приветствуя нас.
Это величие Анны Андреевны Ахматовой проявлялось в неторопливых жестах,
благородной посадке головы, в красивых и слегка строгих чертах, а также в
выражении глубокой печали. Я поклонился, что приличествовало ситуации. Мне
казалось, что я благодарю королеву за честь быть принятым ею. "Западные
читатели, - сказал я, - будут, несомненно, рады узнать, что Ахматова
пребывает в добром здравии, поскольку о ней ничего не было слышно многие
годы". "Как же, - ответила Анна Андреевна,- ведь недавно появилась статья
обо мне в "Dublin Rеviеw", а о моих стихах пишется, как мне сказали,
диссертация в Болонье". При нашей встрече присутствовала подруга Ахматовой,
элегантная дама аристократического вида. Несколько минут мы втроем вели
светский разговор. Анна Андреевна спросила меня, как военные бомбардировки
отразились на Лондоне. Я постарался ответить как можно обстоятельнее, тщетно
пытаясь преодолеть смущение, вызванное ее царственными манерами. Вдруг я
услышал, как чей-то голос с улицы выкрикнул мое имя. Я никак на отозвался,
убежденный, что мне это почудилось, но крик продолжался, и слово "Исайя"
звучало все более ясно. Я посмотрел в окно и увидел человека, в котором
сразу узнал Рандольфа Черчилля, сына Уинстона Черчилля. Похожий на сильно
подвыпившего студента, он стоял посреди большого двора и громко звал меня. Я
застыл, буквально пригвожденный к полу, не имея понятия, что мне делать в
этой ситуации. Наконец я пришел в себя, пробормотал извинения и бросился
вниз по лестнице, одержимый единственной мыслью - помешать новому пришельцу
подняться в комнату Ахматовой. Мой обеспокоенный спутник, критик, последовал
за мной. Когда мы вышли во двор, Рандольф, радостно выкрикивая приветствия,
быстрыми шагами направился в нашу сторону. "Я полагаю, вы еще не знакомы с
мистером Рандольфом Черчиллем?" - автоматически обратился я к критику. Тот
застыл на месте, замешательство на его лице сменилось ужасом, и вдруг его
как ветром сдуло. Я больше никогда не видел его, но слышал, что его работы
продолжают издаваться в Советском Союзе, из чего заключил, что та встреча не
нанесла ему вреда. Я никогда не замечал за собой слежки, но в том, что
следили за Рандольфом Черчиллем, не было сомнений. Как раз после этого
случая стали распространяться слухи о том, что иностранная делегация прибыла
в Ленинград с целью убедить Анну Ахматову покинуть Россию, и что Уинстон
Черчилль, многолетний поклонник Ахматовой, прислал специальный самолет,
чтобы переправить ее в Англию, и прочие небылицы.
Я не видел Рандольфа с наших студенческих дней в Оксфорде. Поспешно
уведя его подальше от Фонтанного дома, я спросил, что все это означает. Он
рассказал, что в настоящее время работает в Москве в качестве сотрудника
одной американской газеты. Сейчас он приехал с деловым визитом в Ленинград,
и первой его заботой было поставить в холодильник только что купленную
баночку икры. Рандольф совсем не говорил по-русски, а его переводчик куда-то
исчез. Безуспешно ища помощи, он случайно наткнулся на Бренду Трипп. Когда
та сообщила, что я в Ленинграде, он чрезвычайно обрадовался, поскольку
решил, что я прекрасно смогу заменить ему переводчика. К сожалению, Бренда
неосторожно сообщила, что я в данный момент нахожусь в Шереметевском дворце.
Рандольф направился туда и, не зная в точности, в какой я квартире, применил
популярный в Оксфорде метод, выкрикивая перед домом мое имя. "И это
сработало", - заключил он, победно улыбаясь. Я, как можно быстрее, отделался
от него и, узнав в книжном магазине номер телефона Ахматовой, поспешил
позвонить ей. Я объяснил причины своего неожиданного ухода, принес извинения
и спросил, могу ли снова прийти к ней. Она ответила: "Сегодня вечером, в
девять".
Когда в назначенный час я опять переступил порог комнаты Ахматовой, то
застал там одну из учениц ее второго мужа, ассириолога Шилейко, -
образованную даму, которая засыпала меня вопросами об английских
университетах и западной системе образования. Ахматовой все это было явно
неинтересно, и она большей частью молчала. Наконец незадолго до полуночи
гостья ушла, и Ахматова начала расспрашивать меня о своих друзьях,
эмигрировавших на Запад, надеясь, что я знаю их лично. (Позже она рассказала
мне, что интуитивно почувствовала, что я действительно с ними знаком, а
интуиция никогда не подводила ее). И она не ошиблась. Мы поговорили о
композиторе Артуре Лурье, с которым я встречался в Америке во время войны,
он был близким другом Ахматовой и написал музыку к некоторым ее и
Мандельштама стихам, о поэте Георгии Адамовиче, о мозаичисте Борисе Анрепе,
с которым я не был знаком, а только слышал, что на полу Национальной галереи
он выложил портреты знаменитых людей - Бертрана Рассела, Вирджинии Вулф,
Греты Гарбо, Клайва Белла, Лидии Лопуховой и других. (Двадцать лет спустя я
смог рассказать Ахматовой, что Анреп прибавил к этим мозаикам и ее
изображение, назвав его "Сострадание"). Анна Андреевна слушала с большим
вниманием: судьбы бывших друзей и знакомых явно трогали и интересовали ее.
Она показала мне кольцо с черным камнем, которое Анреп подарил ей в 1917
году. Она спросила меня о Саломее Гальперн, урожденной Андрониковой, с
которой была знакома еще в Санкт-Петербурге перед Первой мировой войной. Эта
знаменитая красавица, блиставшая в светском обществе остроумием и
привлекательностью, находилась в дружеских отношениях со многими художниками
и поэтами того времени. Я услышал от Ахматовой (собственно, я это уже знал),
что Мандельштам, влюбленный в Саломею, посвятил ей одно из лучших своих
стихотворений. Я был близко знаком с Саломеей Николаевной и ее мужем
Александром Яковлевичем Гальперном и рассказал о некоторых фактах их жизни,
их окружении и взглядах. Ахматова также интересовалась Верой Стравинской,
женой композитора, которую я тогда еще не знал лично, так что смог что-то
сообщить о ней Анне Андреевне только при нашей следующей встрече - в 1965
году, в Оксфорде. Ахматова заговорила о своих поездках в Париж перед Первой
мировой войной, о дружбе с Амедео Модильяни, чей рисунок висел над камином
(остальные его рисунки потерялись во время блокады), о своем детстве на
берегу моря, говоря ее словами, на языческой некрещеной земле с совершенно
нерусской культурой, где ощущалась близость к чему-то античному,
полугреческому, полудикому. Ахматова рассказала о своем первом муже,
известном поэте Гумилеве, сыгравшем большую роль в развитии ее поэтического
дарования.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11