Единственный поэт старого поколения, о ком Ахматова отозвалась с
одобрением, была Мария Петровых. Более охотно говорила она о молодых поэтах
России. Лучшим из них она считала своего воспитанника (как она сама
выразилась) Иосифа Бродского, находящегося в данный момент в немилости у
властей. Были и другие талантливые авторы (имена их мне тогда ничего не
говорили), чьи стихи никогда не были опубликованы. Сам факт их существования
свидетельствовал о силе и неистощимости русской духовной жизни. "Они затмят
всех нас, - сказала Ахматова, - поверьте мне. Пастернак и я, Мандельштам и
Цветаева начали формироваться как поэты в девятнадцатом веке, хотя мы и
утверждаем, что говорим языком двадцатого. Эти новые таланты представляют
прекрасное начало, пока еще скрытое, но ему предстоит удивить мир". Она еще
долго говорила в таком пророческом тоне. Потом снова вернулась к
Маяковскому: его отчаянному положению, предательству друзей, трагической
судьбе. Тем не менее он был, согласно ее словам, своего рода оракулом, не
боялся высказывать правду, и его голос был услышан. Но ей самой он был далек
по духу. Кто был ей близок, так это Анненский, чистый и прекрасный поэт,
стоящий в стороне от житейской суеты и политики и игнорируемый авангардной
прессой. Его не так много читали при жизни, но такова судьба многих гениев.
Однако современное поколение гораздо ближе к поэзии, чем предыдущее. Ведь
кто интересовался Блоком, Белым и Вячеславом Ивановым в 1910 году? А также
ею самой и поэтами из ее группы? Сейчас же молодежь знает так много стихов
наизусть; она сама и Пастернак получают массу читательских писем - многие,
правда, от глупых и восторженных молодых девиц. Но само количество этих
писем, безусловно, свидетельствует о признании.
Заговорили о Пастернаке. Знаком ли я с его возлюбленной, Ольгой
Ивинской? Ахматова считала ее, как и супругу поэта Зинаиду, невыносимой. Но
в самом Борисе Леонидовиче она видела большого писателя, одного из
величайших в России. Каждая фраза стихов или прозы, написанная им, уникальна
и исходит из самого сердца. Блок и Пастернак - поэты от Бога. Никто из
современных французских или английских поэтов, включая Валери и Элиота, не
может сравниться с ними. Вот с Бодлером, Шелли и Леопарди их можно поставить
в один ряд. Подобно многим великим литераторам, Пастернаку часто изменял
вкус в суждении о других. Он мог хвалить недостойных критиков, награждая их
несуществующими талантами, а также мог поощрять порядочных, но бездарных
писателей. У него был свой взгляд на историю: он часто ошибочно приписывал
исторические миссии совершенно незначительным фигурам, примером этого служит
Евграф в "Докторе Живаго". (Ахматова страстно отвергала теорию, что под этой
таинственной фигурой скрывается Сталин, считая подобное измышление абсолютно
нелепым). Пастернак никогда не читал современных авторов, которых, тем не
менее, часто хвалил; он не читал Багрицкого, Асеева, Марию Петровых и даже
Мандельштама. Последнего он мало ценил как поэта и человека, хоть и сделал
все, чтобы помочь ему в беде. Да, и ее, Ахматовой, стихи также мало
интересовали Пастернака, хоть он и посылал ей восторженные письма. В этих
посланиях речь шла фактически о нем самом, а возвышенные рассуждения не
имели никакого отношения к ее поэзии. "Возможно, все большие поэты таковы",
- подвела Ахматова итог. Конечно, те, кого Пастернак удостаивал своими
похвалами, испытывали счастье, не ведая о своем заблуждении. Он был щедрой
души человек, но в действительности почти не интересовался творчеством
других. Безусловно, он читал Шекспира, Гете, французских символистов,
Рильке, возможно, Пруста, но "никого из нас". Анна Андреевна призналась, что
ей ежедневно недостает Пастернака; они никогда не были влюблены друг в
друга, но их связывала глубокая любовь, и этого не могла вынести супруга
поэта.
Потом Ахматова заговорила о "глухих" годах - с середины двадцатых до
конца тридцатых, - когда она официально не значилась среди советских
литераторов и даже не занималась переводами. В тот период она проводила
много времени за чтением русских классиков: прежде всего Пушкина, а также
Одоевского, Лермонтова, Баратынского. Она считала "Осень" Баратынского
гениальным произведением. Недавно она перечитала Велимира Хлебникова -
безумно, но блестяще. Я спросил ее, не собирается ли она написать
комментарии к "Поэме без героя", ведь читатели, мало знающие о ее жизни, не
смогут понять всех намеков и аллегорий - зачем же заставлять их блуждать в
потемках? Ахматова ответила, что описанный ею мир уже исчез и поэма тоже
обречена на гибель - она будет похоронена вместе с ней самой и ее столетием.
Она написана не для вечности и даже не для потомства. Единственное, что
имеет значение для поэтов, - это прошлое, а более всего - детство, которое
они стремятся воспроизвести и заново пережить. Пророчества, предсказания и
вообще взгляд поэта, устремленный в туманное будущее, - все это, включая
даже прекрасное послание Пушкина Чаадаеву, она презирала и считала ненужной
позой и пустой риторикой.
Она знала, что ей немного осталось жить: доктора не скрывали, что ее
сердце долго не выдержит, и она смиренно ждала конца. Она глубоко ненавидела
саму мысль, что ее могут жалеть. Она, познавшая страшные удары судьбы и
глубокое горе, требовала от друзей обещания никогда не жалеть ее, а если они
в какой-то момент невольно испытывали это чувство, то должны были немедленно
его подавить. С теми, кто с этим не справлялся, она вынуждена была порвать
отношения. Она могла выдержать многое - ненависть, оскорбления, презрение,
непонимание, преследования - но только не сострадание, пусть и
доброжелательное. Могу ли и я пообещать ей? Я пообещал и сдержал слово. Меня
до глубины души потрясли ее беспримерная гордость и чувство собственного
достоинства.
Затем Ахматова рассказала мне о своей встрече с Корнеем Чуковским во
время войны, когда они оба были эвакуированы в Узбекистан. Ее отношение к
Чуковскому всегда было двойственным: она уважала его как человека умного,
независимого, честного и талантливого, истинного мастера слова, но ей не
нравилось его скептическое, холодное мировоззрение. Она не разделяла его
приверженности к гражданской литературе девятнадцатого века и не могла
простить ему иронических и нелюбезных выпадов в двадцатые годы против нее
самой. Все это создало пропасть между ними, но тогда, в эмиграции, их многое
объединяло. Ведь все они были жертвами сталинской тирании. К тому же по
дороге в Ташкент Чуковский был так внимателен и предупредителен, что
Ахматова уже была готова простить прошлые обиды. Но в итоге так и не смогла.
Причиной послужило одно замечание Чуковского. "Ах, Анна Андреевна, - сказал
он, - какое прекрасное время пережили мы в двадцатые годы! Необыкновенный,
знаменательный период в русской культуре - Горький, Маяковский, молодой
Алеша Толстой - золотые были дни!" Прощение не состоялось.
В отличие от других писателей, выживших в бурные годы
послереволюционных экспериментов, Ахматова вспоминала об том времени лишь с
чувством глубокого отвращения. Для нее это был период дешевого богемного
хаоса, начало опошления русской культурной жизни, когда истинные художники
были вынуждены искать для себя спасительного убежища, а тех, кто решался
выйти из укрытия, ожидала расправа. Анна Андреевна всегда говорила о своей
жизни сдержанно, даже с каким-то безразличием, изредка нарушаемым пламенными
выпадами и приговорами, не терпящими возражений. Ее суждения о событиях,
людях и характерах отличались, с одной стороны, объективностью и
проницательностью (часто она не щадила даже близких друзей), но с другой
стороны, она нередко - особенно если ситуация затрагивала ее лично - с
догматическим упорством приписывала людям мотивы и намерения, казавшиеся
даже мне, человеку со стороны, невероятными и причудливыми. (Хотя, может
быть, именно моя непричастность ко всем этим событиям не позволяла мне
понять непредсказуемость сталинского деспотизма, не подчиняющегося никаким
критериям и сделавшего многое немыслимое страшной прозой жизни). При этом
свои теории и гипотезы Ахматова развивала и аргументировала последовательно
и веско.
Ее непоколебимая убежденность в исторических последствиях нашей с ней
первой встречи была примером одной из таких навязчивых идей. Она не
сомневалась, что Сталин когда-то отдал приказ отравить ее, но потом
раздумал. Она разделяла уверенность Мандельштама, что в лагере тому
подмешивали яд, что и привело поэта к голодной смерти. По мнению Ахматовой,
поэт Георгий Иванов (которого она обвиняла в написании лживых мемуаров) был
шпионом царского правительства, равно как и в свое время Некрасов. Она
утверждала, что Иннокентия Анненского недруги свели в могилу. Эти убеждения,
чисто интуитивные, не подтвержденные фактами, не являлись, тем не менее,
бессмыслицей или чистой фантазией; это были элементы логичной и стройной
концепции, тесно связанной с судьбой всей страны и самой Ахматовой. Вера в
эти теории поддерживала и формировала ее как художника, при этом она отнюдь
не была визионером и реально оценивала обстановку. Примером этому служит
описанная ею картина литературной жизни Петербурга перед Первой мировой
войной. Как я жалею, что не записал в подробностях все наши беседы, все
данные ею характеристики людей и событий! Ахматова жила в страшное время и,
по словам Надежды Мандельштам, при всех выпавших на ее долю испытаниях
проявила истинный героизм. Никогда, ни публично, ни в частной беседе
(например, со мной), она открыто не обвиняла советский режим, но вся ее
жизнь была - если отнести к ней слова Герцена о русской литературе -
непрерывным обвинительным актом. Любовь и поклонение, которыми окружено
сегодня ее имя в Советском Союзе как художника и мужественного, несгибаемого
человека, не имеют, на мой взгляд, аналогов. Ее жизнь стала легендой,
молчаливое сопротивление всему недостойному себя и страны (как сказал
Белинский о Герцене) сделали ее величайшим гением не только русской
литературы, но и истории России двадцатого века.
Вернусь к началу своего повествования. Вот краткое содержание моего
отчета британскому Министерству иностранных дел в 1945 году. Я написал, что,
по-видимому, нет другой страны, кроме Советского Союза, где поэзия
публиковалась бы и продавалась в таком колоссальном объеме, и где интерес к
ней был так велик. Не знаю, чем это можно объяснить - врожденной чистотой
вкуса или отсутствием низкопробной литературы. Этот интерес читателей,
несомненно, является огромным стимулом для поэтов и критиков, и такой
аудитории западные писатели и драматурги могут лишь позавидовать. Если
представить себе, что произойдет чудо: политический контроль ослабнет и
искусство обретет свободу, то я убежден, что тогда в обществе - таком жадном
до всего нового, сохранившем дух и жизнеспособность в условиях катастроф и
трагедий, возможно, гибельных для других культур, - в таком обществе
искусство расцвело бы с новой невиданной силой. И все же контраст между этим
страстным интересом к живой и истинной литературе и существованием
признаваемых и почитаемых писателей, чье творчество мертво и неподвижно,
является для меня наиболее удивительным феноменом советской культуры тех
дней. Я написал эти слова в 1945 году, но, по-моему, они верны и сегодня.
Россия пережила за это время несколько обманчивых рассветов, но солнце для
русской интеллигенции так еще и не взошло. При этом страшный деспотизм -
невольно, в какой-то степени - защищал до сих пор искусство от продажности и
способствовал проявлению мужества и героизма. Удивительно, что в России -
при разных режимах, со всеми их немыслимыми крайностями - всегда сохранялось
тонкое, своеобразное чувство смешного. Подтверждение этому можно найти даже
на самых горьких страницах Гоголя и Достоевского. Как отличается это прямое,
непосредственное, свободное остроумие от тщательно разработанных
развлекательных номеров на Западе! Я отмечал далее, что особое чувство юмора
свойственно почти всем русским писателям, и что даже верные прислужники
режима проявляют его в те минуты, когда теряют бдительность и осторожность.
Такая манера держаться и вести беседу особенно привлекательна для
иностранного гостя. Думаю, это верно и на сегодняшний день. Мои встречи и
разговоры с Пастернаком и Ахматовой, мое приобщение к едва поддающимся
описанию условиям их жизни и работы, к их ограниченной свободе и
вынужденному подчинению властям, их доверие ко мне, дружба с ними - все это
в значительной степени повлияло на мои собственные взгляды и мироощущение,
изменило их. Когда я теперь вижу имена этих двух поэтов в печати или слышу
упоминание о них, то живо вспоминаю выражение их лиц, жесты и слова. И
сегодня, читая их произведения, я слышу их голоса.

Примечания


1. Цит. по Мандрыкина Л.А. Ненаписанная книга. Листки из дневника А.А.
Ахматовой // Книги. Архивы. Автографы. М. 1973. стр. 57-76. Цитату см. на
стр.75. Статья Мандрыкиной основывается на материалах из архива А.А.
Ахматовой в государственной публичной библиотеке.
2. Я никогда не вел дневника, и этот рассказ базируется на моих
воспоминаниях. Я знаю, что память, во всяком случае, моя память не является
надежным свидетелем фактов и событий, и особенно разговоров, которые я
иногда пытался приводить дословно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11